Всю ночь под окнами ходил дождь, тихо и монотонно, как отвергнутый любовник. Утром не отступил, к обеду раззадорился, выл, скулил, швырял каштанами вдребезги, утопил все улицы; изошев в пену, упал обессиленный в опрокинутое серое небо. К ночи небо похолодело, загустело, почернело. Востро пахнет смертушкой.

День в сентябре стремительно убывает, мелеет, мельчает, скукоживается, что шагреневая кожа. После буйного просторного лета в нем тесно, узко, остро больно, натужно, как ноге после дачной босяцкой свободы в модельных туфлях. И, как всегда, внезапно августовские поздние вечерние сумерки превратились в сентябрьскую раннюю ночь, густую и ароматную, как сливовый джем из Венгерки. У реки вечерами все больше тишина, пусть и хлипкая, тонко-прозрачная, как кисея -- то там, то тут еще вздыхают и кричат, но уже нестройно, сбивчиво отголосками поздних страстей и запоздавших чувств, что так никогда и не вызреют, не перебродят, только в зимний уксус изойдут. Ухнут, да и замрут, испугавши и испугавшись сами.

Тишина, долгожданное сладкое одиночество в разгоряченном беге, шустрая тень верного дружочка пса Сёмы в пятнах редких фонарей, растопленных сливочным маслом, да полные карманы киевских каштанов. Который сентябрь с ними, а все, как девочка, хмелею.

Не смотря на подарок небес, этот пролонгированный август, солнце уже тихое, медовое, нежное, и небо совсем по-сентябрьски загустело синевой. Воздух по утру прорежен и свеж, все острее и ярче слышен горько-пряный запах опадающей листвы, влажной земли, грибов и увядания, запах холодного одиночества.

А мы с псом Семёном вот уже третий год не меняем свои субботние охотные привычки -- с раннего утра пробежка, а потом в гости к селянам.

Полведерочка кизила и патиссоны, остальное -- привычное (творог, зелень, разномастные овощи). Кизил буду мариновать, варить из него соус и мармелад (впервые!), что останется -- пойдет на скучное -- варенье с косточкой. Патиссоны будут вскрыты и нафаршированы мясом и овощами.

*Фотография сто тысяч раз не загружается, не нервничаю, а смеюсь: есть в этом мире хоть что-то стабильное. Кстати, как говорила прекрасная Тэффи, смех озонирует душу (с). 

Там, за окном, 34 августа, перезрелое лето -- мягкое, тихое, кроткое. Дамы носят голые ноги, открытые руки, ловят низкое солнышко, дети гоняют со взмокшими лбами, вечерами в дворах шумит многоголосие. День еще ласковый, ночь благостная, но ранним утром, когда Город ловит последние сны, размякнув в предрассветной неге, осень достает свое золотое веретено и прядет, прядет туманы. Нить еще тонкая, хлипкая, то рвется, то скручивается, опадает сизыми космами в Днепр, там и полощется. Выйдешь ранним утром -- тишь, что с каждым днем все ширится, а я неожиданно радуюсь, это, пожалуй, моя блажь -- бежать по берегу остывающей реки, наконец-то, в человеческом одиночестве.

Но потом приходит день ласковый -- 34 августа, и я опять учусь, учусь, учусь толерантности. 

В обед выхожу из душного на воздух, ногами на кладбище, на то, мое любимое ближнее, которое с историей и застывшим воском времени на шершавых могильных плитах, просто опять такое время пришло, когда хочется от всех укрыться. На солнечной, припекающей жаром, дороге поднимаю каштан, он гладкий и прохладный на ощупь. Так и в человеческой жизни: хочешь сохранить себя -- держи голову холодной.