2016-04-16 22:38:03
... сдружиться со смертию, так спокойно ... медленная, томительная смерть, от всеобщего изнурения ...
+ развернуть текстсохранённая копия
Как известно, Александр Сергеевич Пушкин получив смертельное ранение на дуэли, был в скором времени доставлен домой, где он успел попрощаться с родными и близкими. Поэт понимал, что жить ему осталось считанные часы…
До наших дней дошли две записки, в которых без протокольных штампов описаны последние часы жизни Великого поэта России. Автором одной из «записок» является Иван Тимофеевич Спасский — домашний доктор семьи А. С. Пушкина. Автором другой записки был ближайший друг поэта — Владимир Даль, по совместительству известнейший ученый и хирург того времени. (Для большинства из современников с именем Даля ассоциируется только 53-летний труд собирателя фольклора — «Толковый словарь русского языка», хотя знаменит он был сразу во многих областях).
Обе эти записки заслуживают особого внимания — объективный взгляд двух разных людей, описывающих в деталях то, что действительно происходило в доме умирающего.
«Последние дни А. С. Пушкина. Рассказ очевидца доктора И. Т. Спасского»
«…В 7 часов вечера, 27 числа минувшего месяца, приехал за мною человек Пушкина. Александр Сергеевич очень болен, приказано просить как можно поскорее. Я не медля отправился.
В доме больного я нашел докторов Аренда и Сатлера. С изумлением я узнал об опасном положении Пушкина. Что, плохо, сказал мне Пушкин, подавая руку. Я старался его успокоить. Он сделал рукою отрицательный знак, показывавший, что он ясно понимал опасность своего положения.
Пожалуста не давайте больших надежд жене, не скрывайте от нее в чём дело, она не притворщица; Вы ее хорошо знаете; она должна всё знать. Впрочем делайте со мною, что Вам угодно, я на всё согласен, и на всё готов.
Врачи, уехав, оставили на мои руки больного. Он исполнял все врачебные предписания. По желанию родных и друзей П., я сказал ему об исполнении христианского долга. Он тот же час на то согласился. За кем прикажете послать, спросил я. Возьмите первого, ближайшего священника, отвечал П. Послали за Отцом Петром, что в Конюшенной. Больной вспомнил о Грече. Если увидите Греча, молвил он, кланяйтесь ему и скажите, что я принимаю душевное участие в его потере.
В 8 часов вечера возвратился Доктор Аренд. Его оставили с больным наедине. В присутствии докт. Аренда прибыл и священник. Он скоро отправил церковную требу: больной исповедался и причастился Св. Таин. Когда я к нему вошел, он спросил, что делает жена? Я отвечал, что она несколько спокойнее. Она бедная безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском, возразил он; не уехал еще Аренд? Я сказал, что докт. А. еще здесь. Просите за Данзаса, за Данзаса, он мне брат. Желание П. было передано Докт. А., и лично самым больным повторено. Докт. А. обещал возвратиться к 11 часам. — Необыкновенное присутствие духа не оставляло больного. От времени до времени он тихо жаловался на боль в животе, и забывался на короткое время.
Докт. А. приехал в 11 часов. В лечении не последовало перемен. Уезжая, Докт. А. просил меня тотчас прислать за ним, если я найду то нужным. Я спросил П. неугодно ли ему сделать какие либо распоряжения. Всё жене и детям отвечал он; позовите Данзаса*. Д. вошел. П. захотел остаться с ним один. Он объявил Д. свои долги.
***
*Примечание редакции: Константин Карлович Данзас по прозвищу «Медведь» — офицер русской императорской армии, лицейский товарищ А. С. Пушкина, секундант на дуэли последнего с бароном Дантесом. За секундантство на дуэли Пушкина, произошедшей 27 января 1837 года на окраине Санкт-Петербурга, в районе Чёрной речки, на которой Пушкин получил смертельное ранение, Данзас был приговорён к виселице. По ходатайству военного и надзорного начальства, это наказание было Высочайше заменено на 2 дополнительных месяца ареста в Петропавловской крепости. На свободу отпущен 19 мая 1837 года.
***
Около четвертого часу боль в животе начала усиливаться, и к пяти часам сделалась значительною. Я послал за А., он не замедлил приехать. Боль в животе возросла до высочайшей степени. Это была настоящая пытка. Физиономия П. изменилась; взор его сделался дик, казалось глаза готовы были выскочить из своих орбит, чело покрылось холодным потом, руки похолодели, пульса как не бывало. Больной испытывал ужасную муку. Но и тут необыкновенная твердость его души раскрылась в полной мере. Готовый вскрикнуть, он только стонал, боясь, как он говорил, чтоб жена не услышала, чтоб ее не испугать. Зачем эти мучения, сказал он, без них я бы умер спокойно.
Наконец боль, по-видимому, стала утихать, но лицо еще выражало глубокое страдание, руки по прежнему были холодны, пульс едва заметен.
Жену, просите жену, сказал П. Она с воплем горести бросилась к страдальцу. Это зрелище у всех извлекло слезы. Несчастную надобно было отвлечь от одра умирающего. Я спросил его не хочет ли он видеть своих друзей. Зовите их, отвечал он. Жуковской, Виельгорской, Вяземской, Тургенев и Данзас входили один за другим и братски с ним прощались. Что сказать от тебя Царю, спросил Жуковской. Скажи, жаль, что умираю, весь его бы был, отвечал П. Он спросил здесь ли Плетнев и Карамзины.
Потребовал детей и благословил каждого особенно. Я взял больного за руку и щупал его пульс. Когда я оставил его руку, то он сам приложил пальцы левой своей руки к пульсу правой, томно, но выразительно взглянул на меня и сказал: смерть идет. Он не ошибался, смерть летала над ним в это время. Приезда Аренда он ожидал с нетерпением. Жду слова от Царя, чтобы умереть спокойно, промолвил он. Наконец, Докт. А. приехал. Его приезд, его слова оживили умирающего.
В 11-м часу утра я оставил П. на короткое время, простился с ним, не полагая найти его в живых по моем возвращении. Место мое занял другой врач.
По возвращении моем в 12-ть часов по полудни, мне казалось, что больной стал спокойнее. Руки его были теплее и пульс явственнее. Он охотно брал лекарства, заботливо спрашивал о жене и о детях. Я нашел у него доктора Даля. — Пробыв у больного до 4 часу, я снова его оставил на попечении Д. Д. и возвратился к нему около 7 часов вечера. Я нашел, что у него теплота в теле увеличилась, пульс сделался гораздо явственнее, и боль в животе ощутительнее. Больной охотно соглашался на все предлагаемые ему пособия. Он часто требовал холодной воды, которую ему давали по чайным ложечкам, что весьма его освежало. Так как эту ночь предложил остаться при больном Д. Д., то я оставил П. около полуночи.
Рано утром 29 числа я к нему возвратился. Пушкин истаевал. Руки были холодны, пульс едва заметен. Он беспрестанно требовал холодной воды и брал ее в малых количествах, иногда держал во рту небольшие куски льду, и от времени до времени сам тер себе виски и лоб льдом. — Докт. А. подтвердил мои и Д. Д. опасения. Около 12 часов больной спросил зеркало, посмотрел в него и махнул рукою.
Он неоднократно приглашал к себе жену. Вообще все входили к нему только по его желанию. Нередко на вопрос: неугодно ли Вам видеть жену, или кого либо из друзей, — он отвечал: я позову.
Не за долго до смерти ему захотелось морошки. Наскоро послали за этой ягодой. Он с большим нетерпением ее ожидал, и несколько раз повторял: морошки, морошки. Наконец привезли морошку. Позовите жену, сказал П., пусть она меня кормит. Он съел 2—3 ягодки, проглотил несколько ложечек соку морошки, сказал — довольно, и отослал жену. Лицо его выражало спокойствие. Это обмануло несчастную его жену; выходя, она сказала мне: вот увидите, что он будет жив, он не умрет. Но судьба определила иначе.
Минут за пять до смерти, П. просил поворотить его на правый бок. Даль, Данзас и я исполнили его волю: слегка поворотили его и подложили к спине подушку. Хорошо, сказал он, и потом несколько погодя промолвил: жизнь кончена!Да, кончено, сказал Докт. Даль, мы тебя поворотили, — кончена жизнь, возразил тихо П. Не прошло нескольких мгновений, как П. сказал: теснит дыхание. То были последние его слова. Оставаясь в том же положении на правом боку, он тихо стал кончаться, и — вдруг его не стало.»
Записки В. И. Даля о смерти А. С. Пушкина
«28-го Генваря, во втором часу полудня, встретил меня г. Башуцкий, когда я переступил порог его, роковым вопросом: «слышали?» и на ответь мой: нет — рассказал, что Пушкин накануне был смертельно ранен и сейчас умирает.
У него, у Пушкина, нашел я толпу в зале и в передней — страх ожидания пробегал шёпотомпо бледным лицам. — Гг. Арендт и Спасский пожимали плечами. Я подошел к болящему — он подал мне руку, улыбнулся, и сказал: — «плохо, брат!» Я приблизился к одру смерти — и не отходил, до конца страшных суток. В первый раз Пушкин сказал мне «ты». Я отвечал ему также — и побратался с ним за сутки досмерти его, уже не для здешнего мира!
Пушкин заставил всех присутствовавших сдружиться со смертию, так спокойно он ее ожидал, так твердо был уверен, что роковой час ударил.*
***
*Примечание редакции: В этом месте Владимир Даль добавил комментарий — «Хладнокровие Пушкина к смерти было всем известно. У него было 4 поединка; все 4 раза он стрелялся всегда через барьер; всегда первый подходил быстро к барьеру, выжидал выстрела противника и потом — 3 раза оканчивал дело шуткою — и заключал стихом. Так, наприм., Пушкин, будучи вызван в Кишинёве одним офицером, стрелялся опять через барьер, опять первый подошел к барьеру, опять противник дал промах. Пушкин подозвал его вплоть к барьеру, на законное место, уставил в него пистолет и спросил: довольны ли вы теперь? Полковник отвечал, смутившись: доволен. Пушкин снял шляпу и сказал улыбаясь: „Полковник Старов Слава Богу здоров“! Дело разгласилось секундантами, и два стишка эти вошли в пословицу в целом городе».
***
Пушкин положительно отвергал утешение наше и на слова мои: Все мы надеемся, не отчаивайся и ты! отвечал: «Неть; мне здесь не житье; я умру, да видно уж так и надо!» В ночи на 29-е он повторял несколько раз подобное; спрашивал например: «который час» и на ответ мой продолжалотрывисто и с расстановкою: «долго ли мне так мучиться! Пожалуйста поскорей!» Почти всю ночь продержал он меня за руку, почасту бралложечку водицы или крупинку льда и всегда при этом управлялся своеручно: брал стакан сам с ближней полки, тер себе виски льдом, сам сымал и накладывал себе на живот припарки, и всегда еще приговаривая: вот и хорошо и прекрасно. Собственно от боли страдал он, по словам его не столько, как от чрезмерной тоски, что приписать должно воспалению в брюшной полости а может быть еще более воспалению больших венозных жил.
«Ах, какая тоска!» восклицал он иногда, закидывая руки на голову — «сердце изнывает!» Тогда просил он поднять его, поворотить на бок, или поправить подушку — и не дав кончить этого, останавливал обыкновенно словами: «ну, так, так — хорошо; вот и прекрасно, и довольно; теперь очень хорошо!» или: «постой, не надо, потяни меня только за руку — ну вот и хорошо, и прекрасно!»
Вообще был он — по крайней мере в обращении со мною, подадлив и послушен, как ребенок, и делал всё, о чём я его просил. «Кто у жены моей?» спросил он между прочим. Я отвечал: много добрых людей принимают в тебе участие — зала и передняя полны, с утра до ночи.«Ну, спасибо — отвечал он — однако же, поди, скажи жене, что всё слава Богу, легко; а то ей там, пожалуй, наговорят!»
С обеда пульс был крайне маль, слаб и част — после полуночи стал он подыматься, а к 6-му часу ударял не более 120 в минуту и стал полнее и тверже. В тоже время начал показываться небольшой общий жар. Вследствие полученных от Д-ра Арендта наставлений, приставили мы с Д-м Спасским 25 пиявок и в тоже время и (послали)за Арендтом. Он приехал и одобрил распоряжение наше. Больной наш твердою рукою сам ловил и припускал себе пиявки и неохотно позволял нам около себя копаться. Пульс стал ровнее, реже и гораздо мягче; я ухватился, как утопленник, за соломенку, робким голосом провозгласил надежду и обманул было и себя и других — но ненадолго. П. заметил, что я был пободрее, взял меня за руку и спросил: «никоготут нет?» Никого, отвечал я. «Даль, скажи же мне правду, скоро ли я умру?»Мы за тебя надеемся, Пушкин, сказал я, право надеемся! Он пожал мне крепко руку и сказал: «ну, спасибо!» Но, по-видимому, он однажды только и обольстился моею надеждой: ни прежде, ни после этого он не верил ей, спрашивал нетерпеливо: «скоро ли конец?» — и прибавлял еще: «пожалуста поскорее!».
Я налил и поднес ему рюмку касторового масла. «Что это?» — Выпей это, хорошо будет, хотя может быть на вкус и дурно; «ну давай», выпил и сказал: «а, это касторовое масло?» — Оно; да разве ты его знаешь?«Знаю, да зачем же оно плавает по воде? сверху масло, внизу вода!» — Всё равно, там [в желудке] перемешается, — «ну хорошо, и то правда».
В продолжение долгой, томительной ночи глядел я с душевным сокрушением на эту таинственную борьбу жизни и смерти — и не мог отбиться от трех слов, из Онегина, трех страшных слов, которые неотвязчиво раздавались в ушах и в голове моей:
Ну что ж? Убит!
О, сколько силы и значения в трех словах этих! Они стоят знаменитого Шекспировского рокового вопроса: быть или не быть. Ужас невольно обдавал меня с головы до ног — я сидел, не смея дохнуть — и думал: Вот где надо изучать опытную мудрость, философию жизни — здесь, где душа рвется из тела; то, чтоувидишьздесь, не найдешь ни в толстых книгах, ни на шатких кафедрахнаших.
Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно и на слова мои«терпеть надо, любезный друг, делать нечего, но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче» — отвечал отрывисто: «нет, не надо стонать; жена услышит; и смешно же, чтобы этот вздор меня пересилил; нехочу».
Пульс стал упадать приметно, и вскоре исчез вовсе. Руки начали стыть. Ударило два часа пополудни, 29-го февр. — и в Пушкине оставалось жизни — только на ¾ часа! П. раскрыл глаза, и попросил моченой морошки. Когда ее принесли, то он сказал внятно: «позовите жену, пусть она меня покормит». Др.Спасский исполнил желание умирающего. Наталья Николаевна опустилась на колени у изголовья смертного одра, поднесла ему ложечку, другую — и приникла лицом к челу отходящего мужа. П. погладил ее по голове и сказал: «Ну, ну, ничего, слава Богу, всё хорошо!»
Вскоре подошел я к В. А. Жуковскому, кн. Вяземскому и гр. Виельгорскому и сказал: отходит! Бодрый дух всё еще сохранял могущество свое — изредка только полудремотное забвенье на несколько секунд туманило мысли и душу. Тогда умирающий, несколько раз, подавал мне руку, сжимал ее и говорил: «Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше — ну — пойдем!» Опамятовавшись сказал он мне: «мне было пригрезилось, что я с тобой лезу вверх по этим книгам и полкам, высоко — и голова закружилась».— Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и потянув ее сказал: «Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе!»
Друзья и ближние, молча, сложа руки, окружили изголовье отходящего. Я, по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше. Он вдруг, будто проснувшись, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал: «кончена жизнь». Я не дослышал и спросил тихо: «что кончено».«Жизнь кончена» — отвечал он внятно и положительно. «Тяжело дышать, давит» — были последние слова его. Всеместное спокойствие разлилось по всему телу — руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни, колена также — отрывистое, частое дыхание изменялось более и более на медленное, тихое, протяжное — еще один слабый, едва заметный вздох — и — пропасть необъятная, неизмеримая разделяла уже живых от мертвого!»
«Вскрытие тела Пушкина. Записка Владимира Даля»
Пушкин в гробу. Рисунок Федора Антоновича Бруни, 1837 г.
«По вскрытии брюшной полости, все кишки оказались сильно воспаленными; в одном только месте, величиною с грош, тонкие кишки были поражены гангреной. В этой точке, по всей вероятности, кишки были ушибены пулей.
В брюшной полости нашлось не менее фунта черной, запекшейся крови, вероятно из перебитой бедренной вены.
По окружности большего таза, с правой стороны, найдено было множество небольших осколков кости, а наконец и нижняя часть крестцовой кости была раздроблена.
По направлению пули надобно заключать, что убитый стоял боком, в пол-оборота и направление выстрела было несколько сверху вниз. Пуля пробила общие покровы живота в двух дюймах от верхней, передней оконечности чресельной или подвздошной кости (ossis iliaci dextri) правой стороны, потом шла, скользя по окружности большого таза, сверху вниз, и встретив сопротивление в крестцовой кости, раздробила ее и засела где нибудь поблизости. Время и обстоятельства не позволили продолжать подробнейших розысканий.
Относительно причины смерти — надобно заметить, что здесь воспаление кишек не достигло еще высшей степени: не было ни сывороточных или конечных излияний, ни прирощений, а и того менее общей гангрены. Вероятно кроме воспаления кишек, существовало и воспалительное поражение больших вен, начиная от перебитой бедренной; а наконец и сильное поражение оконечностей становой жилы (caudae equinae) при раздроблении крестцовой кости.»
Ход болезни Пушкина. Записка Владимира Даля
«При самом начале, из раны последовало сильное, венозное кровотечение; вероятно бедренная вена была перебита. Судя по количеству крови на плаще и платье, раненый потерял несколько фунтов крови. Пульс соответствовал этому положению; оконечности стыли. Чело покрылось холодным потом. Опасались, чтобы раненый не изошел кровью. И так, первое показание было унять кровотечение. Холодная, со льдом примочка на брюхо, холодительное питье и пр. вскоре отвратили опасение это и 28-го утром, когда боли усилились и показалась значительная опухоль живота, решились поставить промывательное, чтобы облегчить и опростать кишки. С трудом только можно было это исполнить: больной не мог лежать на боку, а чувствительность воспаленной проходной кишки, от раздробленного крестца — обстоятельство в то время еще неизвестное — были причиной жестокой боли и страданий после этого промывательного.
Оно не подействовало. Больной был так раздражен, духовно и телесно, что в продолжение этого утра, отказывался вовсе от предлагаемых ему пособий. Около полудня, дали ему несколько капель опия, что принял он с жадностью и успокоился. Перед этим принимал он extr. hyoskyami c. calomel, без всякого видимого облегчения. После обеда и во всю ночь, давали попеременно aq. laurocerasi et opium c. calomel. К шести часам вечера, 28-го болезнь приняла иной вид: пульс поднялся, ударял около 120, сделался жесток; оконечности согрелись; общая теплота тела возвысилась, беспокойство усилилось — словом, начало образоваться воспаление. Поставили 25 пиявок к животу; [лихорадка стихла] жар уменьшился, опухоль живота опала, пульс сделался ровнее и гораздо мягче, кожа показывала небольшую испарину. Это была минута надежды. Если бы пуля не раздробила костей, то может быть надежда эта нас и не обманула. Но уже с полуночи и в особенности к утру общее изнеможение взяло верх: пульс упадал с часу на час и к полудню 29-го исчез вовсе; руки остыли — в ногах теплота сохранилась гораздо долее — больной изнывал тоскою, начинал по временам уже забываться, ослабевал и лице его изменилось. При таких обстоятельствах — не было уже ни пособия, ни надежды. Надобно было полагать, что гангрена в кишках начала уже образоваться. Жизнь угасала видимо и светильник дотлевал последнею искрой.
Вскрытие трупа показало, что рана принадлежала к безусловно смертельным. Раздробления подвздошной и в особенности крестцовой кости — неисцелимы. При таких обстоятельствах смерть могла последовать: от истечения кровью; 2-е) от воспаления брюшных внутренностей, больших вен, общее с поражением необходимых для жизни нервов и самой оконечности становой жилы (cauda equina); 3-е) самая медленная, томительная смерть, от всеобщего изнурения, при переходе пораженных мест в нагноение. Раненый наш перенес первое, и по этому успел приготовиться к смерти и примириться с жизнью; и — благодаря Бога — не дожил до последнего, чем избавил и себя и ближних своих от напрасных страданий.»
