Э.В.: Потому что в Кремле сидят - как я убедился,увы,с опозданием,только в последний месяц -   прагматики(в лучшем случае) или барышники...За исключением,вероятно, С.Глазьева..И идейных им не дано понять...Более того,они их не любят...

Российская власть на сегодня практически не комментирует собственно будущее Донецкой и Луганской республик

 Фото: ИТАР-ТАСС

В основном комментарии, особенно официальных российских телеканалов, касаются неправедной деятельности Киева. Москва живет по принципу, что данный конфликт исключительно внутриукраинский.

Спустя почти месяц после сообщений о создании ДНР-ЛНР было лишь несколько заявлений. Например, о том, что МИД РФ не получал документов с просьбой включить данные образования в состав России.

Одним из немногих полуофициальных лиц, кто поднял эту тему, стал президентский советник Сергей Глазьев, который предложил создать в Донбассе собственную финансовую систему, ввести бесполетную зону и так далее. Примечательно, что спустя некоторое время высокопоставленный источник в администрации президента заявил, что подобные высказывания являются исключительно мнением Сергея Юрьевича.

Видно, что русский Донбасс лишен политической поддержки Москвы, что делает его будущее туманным. Хотя есть сведения, что добровольцы прибывают исправно. Однако что самое может быть главное, что договориться с его лидерами будет сложно и Украине, и России. Они идейные. Может быть, конечно, это и не так, вернее многим хочется думать, что это не так. Тем не менее, для реализации своих идей они могут и на Киев пойти, что совсем уже невыгодно российской власти. Свидетельство писателя Сергея Шаргунова.
 

«У меня не создалось впечатление, что это бюрократия. У меня не создалось впечатление, что это робин гуды. У меня создалось впечатление, что это идейные люди. Говоря языком Льва Гумилева, который каждое лето гостил на даче у Бородая-старшего, отца Александра Бородая, это пассионарии. Которые, может быть, не и находят сейчас себе применения в полной мере в России. Это те, кто все эти годы ждал возможности отстаивать свои убеждения и принципы».

Можно предположить, что, если Киев, все-таки, пойдет на переговоры, внутри новых образований начнется борьба, чтобы найти ту фигуру, которая устроит всех. Тем более, что все лидеры ополчения идейными быть не могут. Всегда может найтись тот, кто с выгодой. С другой стороны сейчас на звание главного героя претендует Стрелков — человек с ружьем. Он как раз идейный, продолжает создатель сайта «Спутник и Погром» Егор Просвирин.


«Советская власть 70 лет выкорчевывала сам тип русского офицера(это не так. - Э.В.). Господин Стрелков своим примером доказывает, что русская культура бессмертна. Потому что после 70 лет вот этого всего у нас, наконец, на всю Россию появился один настоящий офицер. Это человек идейный, это человек, посвятивший свою жизнь восстановлению исторической России. Это человек, которые воевал в Приднестровье, в Боснии».

Мы привыкли к тому, что идейные — явление, характерное исключительно для революционной романтики. В повседневной политической жизни таковых быть не может. Может быть, поэтому их появление чревато непредсказуемыми последствиями.
 

Когда я завел Дневник на Лиру более 6 лет тому назад,то набирал   крайне медленно,поэтому предлагаемый Вашему вниманию текст - "Моя борьба за Сталинград" -  я напечатал тогда маленькими фрагментами в пару десятков постов - Начало здесь - http://www.liveinternet.ru/users/2503040/post78004222/.

Маленькими частями   я его тогда же поместил  и на "Прозе.ру" - Начало здесь - http://www.proza.ru/2009/06/21/806.

Сейчас решил его повторить 2 частями.Из-за того,что есть ограничения на объемы постов на ЛиРу, не могу поместить его одним постом.

Моя борьба за Сталинград

Президент России Владимир Путин не исключает, что Волгограду может быть возвращено название Сталинград, передает ИТАР-ТАСС. С такой просьбой к главе государства обратился один из российских ветеранов Второй мировой войны.«В соответствии с нашим законом, это дело субъекта Федерации и муниципалитета», — ответил президент. «В данном случае жители должны провести референдум, определиться», — уточнил Путин. «Как жители скажут, так и сделаем», — сказал он во французском Довиле, где проходят торжественные мероприятия, посвященные 70-летию высадки западных союзников в Нормандии. На предложение главы государства ветераны сказали, что«туда поедем, поможем». «Пожалуйста», — согласился Путин.  Он напомнил, что«в Париже есть площадь Сталинград», это название помнят и в других городах Европы.«Это не я отменял», — отметил президент о переименовании города в Волгоград. При этом он добавил насчет проведения референдума:«Подумаем, как это можно сделать». http://lenta.ru/news/2014/06/06/stalingrad/

Началась данная история в сентябре 1970г., когда я, только что ставший студентом 1-го курса философского факультета Ленинградского университета,вместе со своими сокурсниками был отправлен на Карельский перешеек в один из совхозов "на картошку". (Село,насколько я помню,называлось Староселье).
    Днем мы работали,а вечерами были предоставлены самим себе, и у нас была уйма свободного времени,которое каждый из нас мог использовать по собственному усмотрению.
     Часто,по традиции той эпохи и велению нашего возраста,собирались мы у костра и слушали ребят, умеющих играть на гитаре. А иногда и все вместе пели. Естественно, среди нас порой спонтанно возникали дискуссии на разнообразные темы, перерастающие по некоторым из них, в частности, о И.В.Сталине, в ожесточенную полемику.
  И вот в ходе них обнаружилось, что многие "школьники", т.е. студенты, поступившие на философский факультет прямо (и сразу) со школьной скамьи (а таких училось на каждом курсе философского - как и юридического - факультета, согласно тогдашним правилам, не более 20%), весьма односторонне проинформированы о личности и деятельности ИОСИФА СТАЛИНА, представляя его в качестве недалекого и кровожадного  тирана.

Подобное восприятие  "школьниками"  И.Сталина не вызывало, в общем-то, особого удивления. Ведь они, как, впрочем, и ребята постарше, сформировались в годы разгула мерзопакостной хрущевщины, когда на И.В.Сталина обрушился вал клеветы, о нем сочинялись мерзкие небылицы  и когда на смену эпохи ("Великой исторической эпохи") обожествления " вождя всех времен и народов» (в годы его правления) наступил посмертный период его дьяволизации, отрицания каких-либо его заслуг как государственного деятеля и военачальника, в том числе и в Победе СССР над фашистской Германией.

     Здесь необходимо маленькое отступление. Во-первых, замечу, что  "наш дорогой Никита Сергеевич" был одним из самых кровавых  и кровожадных  сподвижников  И.В.Сталина в годы "Большого  террора", пустивший моря крови в Москве и на Украине.
    К примеру, будучи Первым секретарем ЦК КП Украины,он как-то раз обратился к И.Сталину со следующей просьбой:"Дорогой товарищ Сталин! Украина Вам посылает ежемесячно по 17-18тысяч арестованных. Москва утверждает 2-3 тысячи. Прошу принять меры. Любящий Вас Никита Хрущев".
    Другой раз он посылает вождю еще более краткую и от этого еще более жуткую телеграмму: „Разрешите мне расстрелять 20 тысяч человек". И подпись - "Хрущев Никита Сергеевич "И все.Ни одной фамилии в тексте.Ни одного аргумента. Можно привести и другие примеры.
    Вопреки легендам,на совести Н.С.Хрущева больше загубленных человеческих жизней,чем у Л.П.Берия. (Даже по данным комиссии А.Н.Яковлева – перевертыша, агента влияния Запада, де-факто врага СССР и России – на “личном счету” Хрущева 161 860 человек, угодивших по его “милости”в жернова им же в значительной степени и инициированных репрессий. Из них:55 741 человек – за период (1936-1937 гг.) работы первым секретарем Московского городского и областного комитетов партии и 106 119 человек – за период егопребывания во главе Украины(с января 1938 г. и до начала войны)    В связи с чем Иосифу Виссарионовичу порой приходилось одергивать "труполюбца" и лизоблюда Никиту Сергеевича. Известна сверхкраткая записка вождя Н.Хрущеву: „Уймись,дурак!”
    Во-вторых,опять-таки,вопреки мифам,подлинными инициаторами второй оттепели (частичная либерализация и плюрализация  -  в рамках марксизма-ленинизма  -  большевистского режима после кончины вождя) являлись Лаврентий Павлович Берия и Георгий Максимилианович Маленков,а запустил ее в жизнь Г.М.Маленков,а вовсе неН.С.Хрущев.
   Правда,успел он сделать мало. Так,к примеру,Георгий Маленков еще в апреле 1953г.(именно так,в апреле 1953г., через месяц после кончины вождя) решил снова ( как и в своем докладе в январе 1938года на Пленуме ЦК ВКП(б),понятно,что по заданию И.Сталина) заклеймить массовые репрессии, обвинив не столько покойного,сколько лидеров партии - в Москве и на местах.
     Сохранился до наших дней и доклад Маленкова,приготовленный для Пленума ЦК,и проект постановления.Но сам Пленум так и не состоялся: против выступили Н.С.Хрущев и его окружение.
    Однако после того как "наш дорогой Никита Сергеевич" устранил Георгия Маленкова с поста главы правительства и укрепил свои позиции на вершине власти,то он сам,лично,на XX-ом съезде КПСС  осудит,так называемый, «культ личности"  и вползет в историю через черный ход как "первый,пламенный разоблачитель массового террора середины 30-х.

[Первую из телеграмм  можно прочитать на странице 5 -й Приложения к российской газете  "Гласность"   "Великий и загадочный Сталин",
подписанном в печать 13 декабря 2001г., а вторую приводит российский историк Юрий Жуков в своем материале "Жупел Сталина", опубликованном 3 декабря 2002г. в "Комсомольской правде" (страница 6).Данные Комиссии А.Н.Яковлева по Н.Хрущеву взяты из книги А.Б.Мартиросяна “Сталин и репрессии 1920-1930-гг.”(М.: Вече,2007.С.134) О намерении же Председателя Совета Министров СССР Г.М.Маленкова осудить массовые репрессии середины 30-х годов можно прочитать в статье Эд. Поляновского  "В гранитном лагере", напечатанном в 1999 г. в газете Известия от 21 декабря (страница 8)].

Именно в годы хрущевщины  ввели в оборот гнусную,а главное - просто глупую (демонстрирующую скудоумие ее авторов) фразу: «Советский Союз победил в Великой Отечественной войне не благодаря,а вопреки И.Сталину".
     Меня всегда,сколько себя помню,коробили   несправедливость, лицемерие, не принципиальность,угодничество, шараханье из одной крайности в другую.Причем,как в повседневной жизни,так и в науке.
     Между прочим,я сам тоже в отрочестве,как раз в начале 60-х годов,в течение нескольких лет находился под воздействием антисталинских пасквилей. ( Тем более,что еще в детском возрасте  меня настраивал против Иосифа Сталина мой дед Ерванд Александрович Пепоянц, который во второй половине 30-х отсидел срок за рассказ анекдота сомнительного политического свойства.  На него настучал конкурент-сапожник, который  позарился на его выгодно  расположенное место в Кисловодске. Однако И.Сталина он критиковал не из-за личной обиды - естественно,вины вождя в его личном конкретном случае не было никакой, - а потому,что в Армении было репрессировано значительное количество невинных,по его мнению,людей,некоторых из которых он знал лично).
    И только собственные размышления  над жизнеописаниями правителей разных времен и народов и историей России и Советского Союза, да чтение мемуарной литературы, появившейся на рубеже 60-х - 70-х  годов (Штеменко,  Яковлева, Жукова, Мерецкова etc.),в которой более или менее объективно, без гиперболизации или умалении, а значит, в целом, - положительно, оценивалась деятельность И.В.Сталина  как Правителя страны и Верховного главнокомандующего, (и в которой писали о нем, используя всю палитру красок: не как о безгрешном и всеблагом вожде  или о кровожадном, и притом посредственном монстре на троне, а как о незаурядном человеке и государственном деятеле со своими заслугами и ошибками), помогли мне избавиться от однобокого отношения к личности и деятельности Иосифа Сталина.

Мне в этом плане, можно сказать,  повезло .В одной из частей  ГСВГ (Группы Советских войск в Германии)  -  в/п  п/п 73259, являющейся  ПРТБ, т.е. передвижной ракетно-технической базой, где хранились                                       ядерные боеголовки  оперативно-тактических ракет (как Вы понимаете, сейчас данная информация уже не является военной тайной),которые в случае необходимости транспортировались и ставились на боевой взвод  -  где я служил зам.комвзвода связи, начальником  радиостанции Р - 102, старшиной и  некоторое время параллельно  на общественных началах являлся зам.секретаря комитета  комсомола части,   у меня был свободный доступ ко всем фондам библиотеки.  Оттуда я и брал для чтения все перечисленные и многие другие мемуары и делал выписки в свою общую тетрадь с красной по  цвету обложкой.
     Поэтому, когда я узнал, что многие мои однокурсники не знакомы с упомянутыми мемуарами, в которых более или менее объективно оценивалась личность и деятельность И.В.Сталина, то я предложил ребятам ознакомиться с ними.
     Благо, я взял  красную тетрадь с собой. Как чувствовал.
     Они согласились. И вот в один из вечеров в комнате-спальне, где располагались юноши, вокруг меня собралось человек пятнадцать, в основном "школьников", как "мальчики ", так и "девочки", и я стал зачитывать им из своей тетради наиболее интересные характеристики И.Сталина со своими краткими комментариями.
    Мои однокурсники с интересом слушали меня, то один, то другой вставлял замечания, бросал реплики,   несколько раз разгорались споры.
    Первая "читка" с комментариями и полемикой длилась часа полтора. Ребята попросили меня продолжить чтение в следующий вечер. Я ответил согласием. Мы договорились о времени и разошлись.
    Однако по не зависящим от меня причинам красную тетрадь публично мне больше на картошке не пришлось раскрывать. Мне запретили  уже в следующий вечер мини-публичные чтения ее.

А дело в том,что среди первокурсников обнаружился  супер бдительный  член партии, товарищ Володя (имя подлинное,а фамилию я отпускаю ; кстати, Володя - а ему было под 30 - являлся отставным офицером охранных, т. е. карауливших зеков,войск),который потребовал экстренно собрать на следующий вечер собрание парт.группы,чтобы обсудить на нем антипартийный поступок кандидата в члены партии Эдуарда Волкова.Именно так.Не более,но и не менее.
    Хочу пояснить непосвященным молодым читателям,что у нас на философском факультете вследствие значительной,80-и процентной доли студентов с трудовым стажем и/или отслужившими в армии,была своя,довольно значительная по численности парт.группа.
    Своей напористостью бывший охранник партийцев убедил.Парт.группа собралась и на ней подавляющим большинством голосов было принято решение,запрещающее кандидату в члены КПСС Эдуарду Волкову читать комсомольцам с " неокрепшими умами", “неустоявшимися убеждениями" выдержки из воспоминаний,где положительно оценивалась роль И.Сталина.
   Как я не возмущался на заседании партийной группы,объясняя "партайгенноссе",что я ведь зачитываю фрагменты из мемуаров,легально изданных у нас в СССР, а не в самиздате или,тем более - на Западе,что я приглашаю их всех поучаствовать в дискуссиях, - все было  напрасным.Бдительные товарищи были непреклонными и неумолимыми. Главный их контр довод состоял в том,что я тенденциозен , односторонен,ибо не привожу отрицательного мнения о Сталине старых большевиков,которые содержаться в их воспоминаниях,опубликованных во времена хрущевщины.

Будучи законопослушным человеком и соответственно таким же кандидатом в члены КПСС, я,естественно,подчинился решению партийной группы.Правда, тогда в запальчивости и в пику антисталинистам бросил фразу о том, что собираюсь письменно обратиться к Генеральному секретарю ЦК КПСС Л.И.Брежневу и в адрес очередного XXIV  партийного съезда с предложением, чтобы Волгоград вновь стал носить имя Сталина.
      Фразу - то сгоряча я произнес, но не уточнил,когда собираюсь отправить свое письмо - через неделю,через месяц или через полгода? И впоследствии,когда начался учебный процесс,реализацию своего обещания я все время откладывал и откладывал.Откровенно говоря,мне было не до этого.Все же учеба в университете была мне в новинку, и в нее надо было втягиваться,адаптироваться.А, кроме того,я еще в совхозе, «на картошке", влюбился в свою однокурсницу и будущую жену Музу,матьмоего единственного сына - Георгия. И наши с ней отношения тогда,осенью 1970 г.,развивались очень и очень трудно и съедали много нервной энергии.
    И вообще,неизвестно еще, решился бы я написать письмо Леониду Ильичу и в адрес 24 съезда  КПСС и, тем более, - отправил бы их, если бы все тот же бдительный "партайгенноссе"  Володя не напомнил о них в начале зимы на заседании партийную группы, где решался вопрос о моем переводе из кандидатов в члены КПСС, и не спросил меня, отправил ли я их уже или еще нет.
    Вопрос" партайгенноссе" меня завел, мне словно шпоры в бок вонзили и я ответил, что еще не отправил ("забыв "посвятить его и все партийную группу, что даже не приступил к их написанию),но собираюсь это сделать буквально через несколько дней.

     Сказано - сделано!
    И в тот же вечер я приступил к сочинению их. Все же надо было быть максимально точным, не отходя ни на йоту от буквы и духа решений партийных съездов и пленумов ЦК КПСС ,и убедительным.
    За один вечер письма  я не закончил. Отложил на завтра. А там меня ждал сюрприз. На следующий день меня прямо с занятий на военной кафедре вызвали к секретарю партбюро факультета Анатолию Александровичу(имя и отчество подлинные, а фамилию не называю. Спустя 20 лет у нас установились добрые отношения с ним .А сейчас его уже нет среди нас).И тот меня стал отговаривать и уговаривать не отправлять писем(очевидно, что ему доложили о моем намерении, и он ,к тому же ,наверняка, успел ознакомиться и с протоколом заседания партийной группы).Рассказывал о репрессиях середины 30-х годов; обещал устроить встречу со старыми большевиками (жаль, что я, молодой самонадеянный упрямец, не согласился на нее. Думаю, она была бы интересной с познавательной точки зрения и полезной).
     Однако все его старания оказались напрасными. О таких как я говорят: «ему хоть кол на голове теши".
     Это уж точно про меня. Если я что-то задумал, обдумал и уверовал в свою правоту, то никакое внешнее, а тем более силовое воздействие не заставит меня отказаться от своего намерения ,пока я сам не передумаю. Чем сильнее на меня давят, тем тверже и прочнее я становлюсь.
     Предприняв еще несколько попыток переубедить меня и убедившись, что в самих письмах, с моих слов, особой крамолы нет, что их содержание сводится к аргументации вновь наименовать Волгоград  Сталинградом, секретарь партбюро отпустил меня с миром.

     Вспоминая сейчас всю эту историю, меня поражает в ней то, что и тогда Анатолий Александрович, и впоследствии в Смольном( о чем ниже),никто мне не угрожал. Меня старались переубедить. Но убедившись, что, с одной стороны, это сделать невозможно, а с другой - что я не выхожу за рамки партийных решений, отпускали. И только. Хотя я и предлагал то, что не соответствовало тогдашней партийной линии.
    Я иногда задаюсь вопросом, а что было бы со мной, к примеру, в Кишиневе? Как отнеслись бы в аналогичной ситуации к студенту-первокурснику Кишиневского университета? Навряд ли столь либерально, как в Ленинграде.
    Письма я после беседы с секретарем факультетского партийного бюро дописал в тот же вечер, а на следующий день отправил их по назначению : одно в адрес предстоящего 24 съезда КПСС, а другое - на имя Генерального секретаря ЦК КПСС Л.И.Брежнева.

    Послал и стал ждать реакции на них. Не скрою, я испытывал некоторое волнение: а что будет? Тревожная неизвестность. Прошел месяц. Проползла первая сессия. Я ее успешно сдал. На каникулах я побывал, в Забричанах, что на севере Молдовы, в гостях у родителей. Потом начался второй семестр. Никакой реакции на мои письма. Я о них вспоминал все реже и реже.
    Однако мои письма дошли по назначению. И вот однажды наступил, наконец, этот, давно ожидаемый с тревогой, день. Меня вызвали в деканат. Его секретарь, Галина Борисовна,  протянула мне листочек с номером телефона и попросила тотчас же набрать его. Выяснилось, что в связи с моими упомянутыми посланиями меня приглашают в Смольный, в Горком партии, в отдел науки и учебных заведений к товарищу Григорьевой(назовем ее так).
   Конечно, на меня это произвело впечатление, Причем - сильное. А как же. Я приглашен не куда-нибудь, а в Смольный, штаб "Великого Октября" - для такого революционного романтика, идеалиста (в житейском смысле) и фанатика-коммуниста, каким в то время я был, - это звучало воодущевляюще и вдохновляюще.

  Еду в Смольный на прием к инструктору Горкома партии Григорьевой. Естественно, по мере приближения к Смольному, мое волнение нарастает. На меня сильнейшее воздействие оказывает уже само здание, его аура, как сейчас принято выражаться, парадный вход, коридоры. Они мне знакомы по кинофильмам. Ведь в Смольном происходили эпохальные события. Иду по ковровой дорожке, посматривая на кабинеты. По этим коридорам ,по каким сейчас шагаю я, когда-то ходили тогдашние мои кумиры - Ленин, Сталин, Киров. В этих кабинетах они работали.

(Окончание последует).

 

Немец периода Великой Отечественной войны, «немецко-фашистский захватчик», считается архетипическим врагом в советской коллективной памяти. «Для массового сознания в России эти образы [фашистов – Г.З.] задают травматический предел человеческого. В пропагандистской риторике гитлеровцы всегда служили абсолютной мерой негативного: редукция к этим образам означала безусловные характеристики бесчеловечного, аморального и злого»^[2]. Казалось бы, для советских евреев, прошедших – как сообщество – не только через войну, но и через Холокост, это определение должно быть верно вдвойне. Однако, как показывает анализ документов устной истории – интервью, взятых в конце 1990-х – 2000-х годах у евреев, переживших войну^[3], – образ немцев не монолитен, а наоборот, достаточно дифференцирован: в представлении информантов есть несколько групп немцев, и лишь одна из них более или менее однозначно одиозна.

«Придут немцы — мы откроем магазинчики»

Информантов, попавших в оккупацию, как правило, спрашивают, почему они не эвакуировались – неужели не доходила информация о нацистском антисемитизме и устраиваемом оккупантами геноциде. Согласно части ответов, информация не поступала вовсе, многие же вспоминают, что подобные сообщения были, но старшие родственники, заставшие Первую мировую войну, этим сообщениям не верили, видя в них разновидность советской пропаганды, стремившейся разными способами очернить немцев и воодушевить народ на борьбу с врагом. Свое недоверие они аргументировали памятью о немцах времен Первой мировой – цивилизованных, культурных, добропорядочных. Эта память в ряде случаев оказалась причиной – или, по крайней мере, одной из причин – отказа эвакуироваться со всеми вытекающими для евреев в оккупации последствиями.

Потом, дедушка этот, Аврум, еще тогда, при кайзере, был в Германии в плену. И он научился этому кожевенному делу именно в Германии. И он, дедушка, рассказывал, что немцы народ такой прекрасный, замечательный такой народ (здесь и далее курсив мой. – Г.З.) и многие люди даже не верили, что немец идет и что будут убивать. […] Взять мирное население, жен и детей, стариков, всех уничтожать – такого в истории не было еще. […] Кто мог поверить! И вы знаете, были такие, когда вступили немцы. И со стороны руских, и со стороны евреев, слышите. Встречали с хлебом-солью. Не думали именно, [что] Гитлер такой бандит. Никто не думал. Никто не верил об этом^[4].

Отступая, отходя, однажды мы проходили через местечко еврейское Инцы, это было где-то в Киевской области. И я еще спрашивал евреев: «Почему вы не уходите? Ведь немцы убьют вас». И они мне отвечали: «Вы знаете что, товарищ солдат. Ведь немцы были в 1918 году, и наши деды и отцы говорили, что они не уничтожали евреев, не убивали. Зачем нам уходить?» И они остались. Я уверен в том, что они погибли все. Но так евреи думали, что немцы – люди и к ним отнесутся по-человечески^[5].

Ну, что мой отец рассказывал? Что он воевал в Первую мировую войну с немцами и попал в плен. Так он рассказывал, как к ним относились в плену хорошо. Во-первых, там был еврейский раввин, обязательно при армии еврейский раввин. Все еврейские праздники соблюдали. На праздники еврейские в плену — не знаю, где они находились, но не в России, конечно, — там были евреи, так брали их, если Пасха, допустим, еврейские семьи к себе, и там праздновали они все еврейские праздники. Вот так вот он рассказывал. Те немцы не были такие, как эти немцы^[6].

Но потом начали евреи между собой говорить, что немец начинает приближаться, что нужно бежать куда-то. <…> Были такие грамотные люди, более ученые, начали говорить, что убивают евреев, нужно бежать. Но мама не хотела слушать этого, и папа. А папа говорил: «Не может быть, чтоб немцы убивали евреев, потому что немцы очень дружно жили когда-то в Германии с евреями». Он даже слушать этого не хотел^[7].

Скудно доходящая до еврейского населения информация о нацистском геноциде и негативный образ фашистов в целом воспринимались как лживая советская пропаганда, «агитация»:

Так я помню такой разговор, что бабушка говорит: «Да, не может быть, это агитация! Не может такого быть, чтоб убивали […] такого не было!» […] Вскоре, я помню, что папа пришел и говорит: «Роза, меня забирают. Я получил повестку, вот. […] Я тебя умоляю, уезжай с детьми, потому что ты слышишь, что делается – евреев убивают, немцы убивают, такое творится, ты должна уехать!» Вот это я помню. И мы были уже почти готовы, но бабушка была больна тогда, болела – это одна причина, а вторая, что бабушка говорила: «Да не может такого быть! Были немцы 1914 года, такого не было…» И в основном по этой причине мы остались и не уехали^[8].

В Зинькове до войны демонстрировался фильм «Профессор Мамлок»^[9], это был ужасный фильм о том, как в Германии стали преследовать евреев, и этот профессор Мамлок тоже был еврей. И этот фильм просмотрело почти все население. […] Одни возмущались, другие стали бояться, что такое может быть. […] Был один человек, который говорил – это агитация. Его звали Срол Айгуйвер. Он был злой на советскую власть за то, что его сына – он работал тогда председателем сельской рады, он был большой активист – потом однажды ночью за ним приехали, у него была большая семья. Его забрали, потом объявили, что он враг народа, и его расстреляли. За это отец его был противник советской власти. Когда он посмотрел этот фильм, он сказал: «Это агитация! Неправда, не может быть. Сейчас, в такой век, люди уже до такого дошли там, культура, сколько ученых, так неужели будут преследовать человека за то только, что он еврей. Не может такого быть! Я помню немцев, – он говорил, – 1914 года – они евреев не убивали!»^[10]

Отец пережил немецкую оккупацию в 1918 году, тогда это были совсем другие немцы. Он ожидал от этих немцев, что придут, может быть, другого отношения, потом он ожидал, что, может быть, лопнет вся советская власть, которую он терпеть не мог, и начнется нормальная жизнь. Как-то он на это рассчитывал. Советская пропаганда писала о том, что делают с евреями в Германии, но никто не верил, потому что эта пропаганда была лживая, и не верили даже правде^[11].

Эти рассказы наглядно демонстрирует уровень доверия к собственному государству – причем не только у убежденных ненавистников советского режима, как Срол Айгуйвер или отец Р.И. Бабат, но и у идеологически вполне, видимо, конформных людей. Вероятно, недоверие к официальной информации, в том числе по вопросу о геноциде евреев, было достаточно универсальным трендом, просто фиксировалось оно, на тот момент, только маргинальными группами, например, будущими коллаборационистами из числа антисоветски настроенной интеллигенции:

Конечно, Гитлер не такой уж зверь, как его малюет наша пропаганда, и до нашего родного и любимого [Сталина. — Г.З.] ему никогда не дойти и не всех же евреев «поголовно» он уничтожает, но, вероятно, какие-то ограничения для них будут, и это противно. […] От многих евреев мы слышим такое: «Зачем мы будем куда-то уходить. Ну, посадят, может быть, на какое-то время в лагеря, а потом и выпустят. Хуже, чем сейчас, не будет». И люди остаются^[12].

Евреи вспоминают, что подобную веру в доброе отношение немцев, гарантирующее всем, в том числе, евреям светлое будущее под оккупацией, выражало и русское окружение, прежде всего, критически относившиеся к советской власти раскулаченные крестьяне, будущие, или потенциальные, коллаборационисты (пусть не на идейном, но на повседневном уровне): «Наша хозяйка — из бывших кулаков — стала отговаривать: “Куда вы бежите, немцы интеллигентная нация, любят простой народ”»^[13].

Иной раз те же антиэвакуационные соображения в устах нееврейской интеллигенции дополнялись и, так сказать, позитивной программой, расчетом на изменения к лучшему – в данном случае, на «окно в Европу»:

В тот же вечер к нам пришел уже упомянутый мною старый приятель моих родителей художник Александр Осьмеркин. «Рая, неужели ты с сестрой и Юликом задумали бежать? Доверились сталинской пропаганде? Я с радостью жду немцев. Очистил квартиру от красной скверны. Все их почетные грамоты, портреты, книжонки — вышвырнул вон. Повесил иконостас, зажег лампаду, молюсь за избавление от коммунистов». — «Ты с ума сошел! У тебя жена-еврейка, двое детей от нее!» — «Ну, и что? Оденет и поносит какое-то время эту их желтую звезду. Зато подумай: откроется граница в Европу! В Париж!»^[14]

Тот же расчет на хорошую жизнь, но с несколько иным содержанием, был присущ и евреям, особенно из поздно советизированных областей, например, Галиции или Буковины:

Мы им говорили: «Чего вы ждете? Надо драпать!» А они нам в ответ: «Что?! Мы помним немцев с Первой мировой. Придут немцы, мы себе откроем магазинчики…» Мы им объясняли, что это уже не те немцы, они уже совсем другие. Мы в Черновцах знали, что это бандиты. Никто нам не поверил^[15].

Ретроспективно некоторые информанты высказывают крамольную, вполне коллаборантскую, мысль о том, что если бы не нацистские зверства, если бы немцы вели себя как в Первую мировую, то страна отдалась бы им в руки:

Я извлек один урок, что если бы не события, если бы этот Адольф Гитлер не проявил такую нетерпимость к советскому народу, к евреям и другим национальностям, то Советского Союза уже давно бы не было. […] Если бы он не зверствовал, его войска, в отношении не только еврейской национальности, но и других национальностей, отношение к русским, к советским солдатам. А ведь как бы ни было, в первые дни войны они пришли на территорию России, Белоруссии, и они пленили сразу около пяти миллионов советских солдат и офицеров. А с пленными что? Концлагерь, на мыло. То если бы он это не позволял, вот эту жестокость, то Советского Союза давно бы не было. Я из рассказов помню матери моей […] по всей Белоруссии немцы были. Это в 1914 году. И, говорит, они хотели свататься на ее сестре. Один офицер приходил. Очень благосклонно относились к евреям. […] Вот. Если бы они так же повели себя, как они в 14-м году, немцы, всё — России бы не было^[16].

Положительный образ немцев в еврейских воспоминаниях о Первой мировой определяется, чаще всего, эпитетом «культурный»:

Что касается моего отца, то он был в немецком плену, и он с лошадьми дело имел из самого детства, как говорится. […] И он, отец, потом рассказывал, что там, где он был, немцы – люди как люди, никаких претензий, никаких притеснений, никаких шельмований наших он не видел – ни украинцев, ни евреев. Были нормальные люди, то есть такие, о которых мы учили в школе по художественной литературе… Но что они при Гитлере стали такими бандюгами – он этому и верил, и не верил…Он думал, как и большинство евреев думали, что они культурная, нормальная нация, а что они способны на такие крематории, на такие массовые расстрелы – о таком никто и думать не мог!^[17]

Раньше мы думали, что немцы – это культурный народ, они не совершат зверских поступков, они куда-то на работу отвезли, а потом я уже поняла [что мужа расстреляли]^[18].

Мой дядя, который остался в Киеве с женой и ребенком, которые попали в Бабий Яр, так жена его была учительница. Она говорила, жена его: «Мы не будем эвакуироваться, это культурная немецкая нация, и нам ничего не сделают». И они остались, она не хотела расставаться, там у нее было много украшений всяких, как они называются… […] Я забыла это слово. Антиквариат, да! И она считала, что жалко, это жалко, мы не поедем^[19].

А отец мой имел дело с пленными немцами в Первую мировую войну, до революции еще, как сапожник. Он пошил сапоги одному офицеру. […] Он не понимал, что это не те немцы, что это фашисты. А он еще имел в виду тех немцев, хороших, добрых бюргеров, которые щадили евреев, которые не преследовали их^[20].

…сначала мы не могли понять, как такая культурная нация, как немцы, могли себе это допустить. Но когда все больше это накапливалось, и, в конце концов, мы ж получали и прессу и всё, мы достаточно имели информации и служебной, и такой о том, как немцы лютуют в тылу, так что это вызывало бурю возмущения^[21].

Источник стереотипов – помимо собственно воспоминаний о немецких солдатах Первой мировой, или о нахождении в плену, или о жителях немецких колоний на Украине – назван лишь единожды: «о которых мы учили в школе по художественной литературе». По всей видимости, речь идет о немцах – героях русской классики (Пушкина, Тургенева, Гончарова, Гоголя и др.), как правило, «русских немцах»: пунктуальных, прагматичных, законопослушных, методичных. Под словом «культурные» имелся в виду, скорее, не багаж высокой культуры – Гете и Гейне, а уровень культуры повседневной, профессиональной, бытовой — цивилизованность^[22]:

Мне папа говорит: «Знаешь, это [фильм «Профессор Мамлок»] выдумки все». Почему? Отец мой остался сиротой на Украине. […] Его учили переплетному делу, по-видимому, местные немцы. И он так уважал немцев. Когда приезжала в Харьков делегация какая-нибудь немецкая, он старался по-немецки поговорить. Это как по-еврейски. И он не верил, никогда в жизни. Я Вам скажу больше. Когда семья эвакуировалась в Омск, так его буквально чуть не связал брат и вывез его оттуда. Он не верил до конца, что немцы… Сам воспитанник немцев. Он был очень аккуратный. Немцы его приучили к аккуратности, деловитости^[23].

Немцы могли импонировать евреям еще и тем, что те, преимущественно городские жители, видели в немцах людей городской культуры, возможно, противопоставляя их местному крестьянскому населению, временами антисемитски настроенному.

В основе самой этой отсылки к «немцам 1918 года» лежит убежденность, будто антисемитизм и склонность к связанному с ним насилию – имманентное качество народа и будто действия оккупантов отражают имманентные национальные качества, а не диктуемую сверху политику государства, способную неоднократно меняться в истории одного народа. Дальнейший опыт научит евреев тому, что национальный характер – или, по крайней мере, видимый образ народа – нестабилен, на него могут влиять внешние идеи и обстоятельства: как немцы стали «другими» под воздействием «фашистов», так и дружественные соседи-украинцы резко изменят своей юдофилии с началом оккупационного геноцида, и послевоенный советский антисемитизм будет понят как результат заражения антисемитизмом нацистским.

Эти изменения в отношении к немцам – от положительного до резко негативного, с некоторым опозданием относительно официальной пропаганды и с небольшой остановкой, когда разграничивали «немцев» и «фашистов», – отражают общие российские и советские тенденции, но в то же время имеют еврейскую специфику. К рубежу XIX–XX веков в России отношение народа к немцам остается добродушным, соединяющим уважение с ощущением собственного превосходства; германофобия проявляется в интеллигентных кругах со времен Франко-прусской войны и образования Германский империи (1871), с Первой мировой – формируется видение немцев как врагов славян и даже европейской цивилизации в целом^[24]. Но это видение не было универсальным и определяющим. Параллельно сохранялось глубокое уважение к немцам, даже возвеличивание их как «высококультурной нации» – например, в среде российского офицерства в годы Первой мировой войны^[25]. Не было и целенаправленного формирования образа врага и демонизации немцев сверху; даже в годы Первой мировой войны антинемецкая карикатура оставалась скорее смешной, чем злобной^[26]. Залогом стойкости хорошего отношения к немцам в царской России служило, конечно, немецкое происхождение императорской семьи и многих представителей аристократии, генералитета, буржуазии.

«Они почти разговаривают на идиш»

Говоря о Первой мировой войне как о – до некоторой степени – переломном моменте в истории российского отношения к немцам, надо учитывать, что позиция российских евреев накануне и в годы Первой мировой вряд ли была безупречно патриотичной: законодательно закрепленная дискриминация в сфере образования и профессиональной деятельности, национализм и антисемитизм, вылившиеся в кровавый навет и кровопролитные погромы, а с началом войны – грубые массовые выселения из прифронтовой зоны, огульные обвинения в предательстве и шпионаже, недостаточные компенсации и неприветливые встречи во внутренних губерниях – все это привело, в частности, к тому, что многие евреи пошли в революцию и, вероятно, будучи не слишком лояльными к режиму, не были слишком враждебными к немцам^[27]; соответственно, на их восприятии немцев германская агрессия плохо не сказалась.

Это особенное положение евреев относительно немцев связано с еще одним, правда, довольно маргинальным (что вполне понятно, учитывая последующий опыт), но тем более любопытным сюжетом о близости евреев к немцам, прежде всего, по языковому признаку. Информанты рассказывают об имевшем место в европеизированной Буковине самоотождествлении с немцами и немецкой культурой:

Видите ли, до войны евреи города [Черновцов] были германизированы. Тут кроме еврейской культуры была очень развита немецкая культура. И вообще, евреи в Восточной Европе попали под влияние именно немецкой культуры, а получили такую отплату от немцев^[28].

Потому что когда эти черновицкие евреи, которые считали себя немцами, столкнулись с Холокостом, это шок был для них. Они же работали на немецкую культуру! У нас была в 30-е годы целая плеяда немецкоязычных писателей-евреев. Целан и Роза Ауслендер – самые известные, а там еще много было. И они считали себя […] носителями этой культуры! И тут немцы, которые им аплодировали десять лет, тут же начали их оскорблять, а потом просто уничтожать. […] Целан это не мог выдержать […] оказалось, что он подвел свою родную культуру ради чужой культуры, которая не стоила этого. Это действительно большая трагедия, трагедия целого пласта^[29].

Языковое родство внушало ложные надежды и некоторым галицийским евреям:

Один фотограф, Ошер Кашенбойм, на второй же день после оккупации сделал сходку евреев и сказал: «Никуда не нужно двигаться, не нужно эвакуироваться. Нам будет очень хорошо, намного лучше, чем было, потому что немцы нас любят, они знают наш язык, они почти разговаривают на идиш, и мы откроем свои клейтлах, маленькие ларьки, и будем торговать, и мы будем жить очень хорошо»^[30].

Эта же мысль звучит и из уст неевреев – например, в такой не до конца понятной классификации, услышанной евреем-военнослужащим в Брянской области и изложенной в его дневнике: «Странное дело: немцы не перестают болтать о жидо-большевиках, а бабы немцев называют немыми жидами»^[31]. То ли здесь имеет место простое отождествление новых врагов с традиционными «чужими», то ли отсылка к языку: у тех и у других практически общий язык (немецкий/идиш), но немцы еще и «немые» – в отличие от евреев по-русски изъясняться не умеют. Языковая тема зафиксирована также у субботников, которые языковое родство немцев и евреев трактуют как причину ненависти первых ко вторым:

Они, евреи, – у них с немцами язык схожий, как у нас с украинцами, так и у них – с евреями. Они друг друга понимают, знают^[32].

А почему они не хотели евреев, что они знают язык. Евреи и немцы – у них один и тот же язык. Они понимали. Поэтому расстреляли^[33].

Не очень понятно, подразумевается ли здесь практическая опасность для немцев того, что в условиях войны советские евреи понимали их язык, или же действует более общий топос – взаимосвязь вражды и близости: «они наши враги — мы на них женимся»^[34]. Явно второе имеет в виду другая информантка, отождествляя немцев и евреев с библейским архетипом братской близости-вражды, историей Иакова и Исава:

По Библии там же немцы, они же с евреями схожие, у них же два брата. Один пошел просто взял веру немецкую, а другой взял еврейскую веру, вот, по Библии, вот. Поэтому они и… немцы с евреями — почему враждуют? Что евреи считают, что брат, который пошел в немецкую веру, что он предатель. А этот считает, что не пошел за братом, а принял еврейскую. Значит, тоже предатель. Вот почему они все время враждуют. Евреи… Немцы стараются евреев уничтожить […] Просто разъединились два брата.

— Как звали их?

— Не помню точно, это надо Библию поднимать, по Библии, по Библии, да^[35].

Возможно, представление о парадоксальной близости евреев и немцев приводит людей на оккупированных территориях к мысли об особой вине евреев в войне. Можно увидеть в подобных обвинениях простую интернализацию концепции жидобольшевизма из немецкой пропаганды, а можно — такую логику: раз немцы истребляли в первую очередь евреев, то те и являются причиной войны. Информантка передает слова украинца-полицая, поверившего, будто она – украинская девочка, потерявшая в бомбежках родителей:

И будь прокляты ти жиды, це вони почали войну! Це вони наробили цю войну, це вони повинни в тим, шо наши дити, людськи дити, зараз мучаються, и пропадають и з голоду вмирають, и все, це все жиди наробили. Так их всех надо повбивати, ни одного щоб не залишилося...^[36]

Другая информантка, работавшая медсестрой в военном госпитале, вспоминает об освобождении Риги в 1944 году:

В Риге очень много было свободных квартир, дома, прекрасные дома. Таких квартир я раньше не видела. И вы знаете, мы попадали в эти квартиры, и нам подчеркивали: вот тут жили евреи… Тут жили евреи. А я говорю: а где же евреи? А, они говорят, наверное продались немцам^[37].

Примечания

[1] Ольга Попова: «Я эмигрировала из Древней Руси в Византию». Интервью К. Лученко с О.С. Поповой // Православие и мир. 19 февраля 2014 г. (http://www.pravmir.ru/olga-popova-ya-emigrirovala-iz-drevnej-rusi-v-vizantiyu/).