Графиня Наталья Александровна Зубова, урожденная Суворова. (Оуворочка).

Есть женщины, которых историческое бессмертие не вытекает непосредственно из их личной деятельности, которые так и умерли бы, не оставив по себе никакого следа в истории, не передав позднейшему потомству даже своего имени, как умирают миллионы людей, из коих одни, как поднятая ветром туча пыли, исчезают бесследно, осаживаясь на земной поверхности и смешиваясь с землёю, а другие хотя я оставляют на разных каменных, мраморных и бронзовых плитах и крестах свои имена, но и эти имена стираются от времена, выветриваются от непогоды, выедаются солнцем, — если-б жизнь этих женщин не связывалась какою-либо нитью с другою жизнью, бессмертную память которой нельзя вытравить со страниц истории ни временем, ни непогодью.

К таким историческим женским именам принадлежать имя «Суворочки».


Историческое бессмертие таких имён — рефлективное бессмертие, отражённое.

Имя «Суворочки» всем известно, потому что оно освещено и прославлено именем знаменитая полководца, и если б оно было само-по-себе так же ничтожно, как имя «Прошки», лакея того же Суворова, то история и в таком случае не могла бы обойти его: сила бессмертия исторических лиц в том и состоят, что они бросают луч бессмертия на все, что стояло близко их, на что падало их внимание, на чем отражались их симпатии, а иногда и гнев. Тысячи примеров представляет этому история: Гогарт обессмертил свою собаку, посадив её рядом с собою на своём знаменитом портрете, а Алкивиад — отрубив своей собаке хвост.

Таково могущество исторического бессмертия.

Если б мы и ничего не имели сказать о дочери Суворова, то уж одно обращение к ней в письмах такого лица, как её отец, в письмах, писанных с Кинбурна, из-под Очакова, из Фокшан, с рымникского кровавого поля, — одно обращение это заносить имя «Суворочки» на страницы истории.

В 1774 году, Суворов, вскоре после поимки Пугачева, женился на дочери князя Прозоровского, княжне Варваре Ивановне Прозоровской. Суворову в это время было сорок пять лет, а молодой жене его двадцать четыре года.

1-го августа 1775 года у них родилась дочь, которую и назвали Натальей.

Но Суворов не был счастлив в своей супружеской жизни, хотя первое время после брака супруги жили согласно и не разлучались даже во время беспрерывных мыканий Суворова из одного конца России в другой, от одной битвы к другой.

Так он возил с собою жену я маленькую Наташу - Суворочку по Кубани, когда сражался с горцами, жил с нею в Таганроге и Ростове.

После, когда девочке исполнилось одиннадцать лет, ее поместили в смольный институт, где она жила по видимому на несколько исключительном положении, под непосредственным попечением начальницы института, г-жи Дафов.

При постоянно скитальческой жизни отца, девочка редко видела его ласки; но неутомимый старик любил своё детище, свою Наташу, которую называл «сестрицей», и как ни был поглощён делами полководца, непрестанными битвами с турками, с поляками, не забывал утешать своего ребенка письмами, которые вполне характеризовали эту беспокойную, подвижную, вечно торопливую личность.

Он и письма своей дочери писал как-то натиском, наскоком, точно брал приступом смольный монастырь или посылал ультиматум — и снова умолкал на неопределённое время.

Но в этих письмах, при всей их шутливой форме, при лихорадочной торопливости, звучит нежное и глубокое чувство.

Среди кровавых сцен войны, с полей битв, когда ещё кругом лежали неубранные трупы, Суворов шутил с девочкой, рассказывая ей, как они дрались с турками, дрались сильнее чем девочки дерутся за волосы; шутя пишет ей, что он танцевал балет и ушел с балу с повреждённым от пушечной картечи боком, с «дырочкою» в левой руке от пули, что у лошади его «мордочку отстрелили». Говорить, что ему так весело на море, на днепровском лимане — поют лебеди, утки, кулики, по полям жаворонки, лисички, синички; в воде стерлядки, осётры.

А все-таки видно, что старик скучает по своей Наташе.

«Любезная Наташа! — пишет он из Кинбурна, 20-го декабря 1787 года, когда девочке было только двенадцать лет: — Ты меня порадовала письмом от 9-го ноября. Больше порадуешь, как на тебя наденут белое платье, и того больше, как будем жить вместе. Будь благочестива, благонравна, почитай свою матушку Софью Ивановну (Лафон), или она тебя выдерет за уши да посадить за сухарик с водицей. Желаю тебе благополучно препроводить святки. Христос Спаситель тебя соблюди новой и многие года! Я твоего прежнего письма не читал за недосугом, отослал, к сестре Анне Васильевне (сестра Суворова — замужем за князем Горчаковым). У нас все были драки, сильнее нежели вы дерётесь за волосы; а как вправду потанцевали, то я с балету вышел: в бок пушечная картечь, в левой руке от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку отстрелили; насилу часов через восемь отпустили с театру в камеру. Я теперь только что поворотился, выездил близ пяти сот вёрст верхом в шесть дней, а не ночью. Как же весело на Чёрном море, на лимане! Везде поют лебеди, утки, кулики, по полям жаворонки, синички, лисички, а в воде стерлядки, осетры, пропасть! Прости, мой друг Наташа; я чаю ты знаешь, что мне моя матушка государыня пожаловала андреевскую ленту за веру и верность. Цалую тебя, божие благословение с тобою. Отец твой Александр Суворов».

Сколько ни старается великий полководец замаскировать своё глубокое чувство к ребёнку, но оно пробивается во всем, в ласке, в шутке, в каждом штрихе писем его, и этот Суворов, которому ничего не стоило положить на месте до десяти тысяч человеческих тел, этот новый Ганнибал плачет всякий раз, когда получит письмо от дочери — плачет «от утехи».

Как ни дорога ему слава полководца, слава героя — но чувство к дочери пересиливает все: хочется ему посмотреть на свою Суворочку, какова она в белом платьице, каково растёт.

«Милая моя Суворочка! — пишет он 16-го марта 1788 года: — Письмо твоё от 31-го ч. генваря получил. Ты меня так им утешила, что я по обычаю моему от утехи заплакал. Кто- то тебя, мой друг, учит такому красному слогу, что я завидую, чтоб ты меня не перещеголяла?... О, ай да Суворочка! Как же у нас много полевого салату, птиц, жаворонков, стерлядей, воробьёв, полевых цветов. Морские волны бьют в берега, как у вас в крепости из пушек. От нас в Очакове слышно, как собачки лают, как петухи поют. Куда бы я, матушка, посмотрел теперь тебя в белом платье, как то ты растёшь! Как увидимся, не забудь мне рассказать какую приятную историю о твоих великих мужах в древности. Поклонись от меня сестрицам (институткам). Благословенье божье с тобою».

29-го мая он снова пишете из Кинбурна. На сцене опять зайчики, уточки, кулички — но тут же и сто турецких корабликов, из которых иные такие большие, как весь смольный.

«Любезная Суворочка, здравствуй. Кланяйся от меня всем сестрицам. У нас уж давно поспели дикие молодые зайчики, уточки, кулички... Недосуг много писать. Около нас 100 корабликов, иной такой большой как смольный; я на них смотрю и купаюсь в Чёрном море с солдатами: вода очень студёна, и так солона, что барашков можно солить. Коли буря, то нас выбрасываете волнами на берег. Прощай, душа моя!»

А не покидает старика ни мысль о дочери, ни мысль о славе древних героев: — просит дочь, когда увидятся, научить его, как ему последовать великим героям древности. И тут же слегка приподнимает край завесы, за которою скрываются ужасы войны; но он рисует эти ужасы опять-таки шутливо, в виде «пения» собачек, «лаянья» коров, «блеянья» кошек; корабли — это лодки, на которых турок больше чем мух в смольном; орудия такие большие как камеры, в которых спят его Суворочка с другими институтками.

«Голубушка Суворочка, цалую тебя. Ты меня ещё потешила письмом от 30-го апреля. На одно я вчера тебе отвечал. Когда Бог даст, будем живы и здоровы и увидимся, рад я с тобою поговорить о старых и новых героях, лишь научи меня, чтоб я им последовал. Ай да Суворочка, здравствуй, душа моя, в белом платье; носи на здоровье, расти велика... Ах, теперь то Наташа, какой же у них по ночам в Очакове вой: собачки поют волками, коровы лают, кошки блеют, козы ревут, а я сплю на косе. Она так далеко в море, в лимане, как гуляю, слышно что они говорят. Они так около нас очень много, на таких превеликих лодках, шесты большие к облакам, полотны на них на версту. Видно, как табак курят, песни поют заунывные. На иной лодке их больше, чем у вас во всем смольном мух: красненькие, зелёненькие, синенькие, серенькие. Оружия у них такие большие, как камера, где ты спишь с сестрицами. Божие благословение с тобою».

По взятии Очакова, Суворов едет в Петербург на свиданье со своею Суворочкой, которой уже четырнадцатый год.

Можно себе представить, как он вёл себя в институте, с «сестрицами» и с своею «Суворочкою» — шутки и каламбуры нигде его не покидают. И можно себе представить, как хохотали молоденькие институтки при виде; проказ великого полководца.

В апреле 1789 года он снова пишет своей дочери с дороги. Через Киев он скачет в Яссы, и с дороги шлёт привет своей любимице.

В августе он уже в Берладе, и шлёт дочери письмо, наполненное известиями о поющих стрепетах, о летающих зайцах, о прыгающих скворцах, о том, как он сам кормит изо рта молоденького скворца, о том, что пишет к ней орлиным пером — я опять железные кегли, свинцовый горох, а горох такой, что если в глаз попадёт, то и лоб прошибёт.

И опять хочется старику видеться с своей Наташей.

«Суворочка душа моя, здравствуй... Поцалуй за меня сестриц. У нас стрепеты поют, зайцы летят, скворцы прыгают на воздухе по возрастам: я одного поймал из гнезда, кормили из роту, а он и ушёл домой. Поспели в лесу грецкие да волоцкие орехи. Пиши ко мне изредка. Хоть мне недосуг, да я буду твои письма читать. Молись Богу, чтоб мы с тобой увиделись. Я пишу к тебе орлиным пером; у меня один живёт, ест из рук. Помнишь, после того уж я ни разу не танцевал. Прыгаем на коньках, играем такими большими кеглями железными, насилу подымешь, да свинцовым горохом: коли в глаз попадёт, так и лоб прошибёт. Прислал бы к тебе полевых цветков, очень хороши, да дорогой высохнуть. Прости, голубушка сестрица, Христос Спаситель с тобою».

Следующее затем письмо от 11 (22) сентября 1769 года Суворов пишет с страшного поля рымникской победы, говорит о том, как 5000 турецких трупов легло на месте, перечисляет, свои трофеи, пленных и пр.

Вскоре затем он уже обращается к своей дочери как к «графине двух империй» (comtesse des deux empires), потому что за рымникскую победу он пожалован был графом и российской и австрийской империй. Говорит, что ему, точно Александру Македонскому, императрица прислала рескрипт на полулисте,— и за что же?—«за доброе сердце Суворочкина папаши»...

«Comteese des deux empires, любезная Наташа Суворочка. А сеlа ай да, надобно всегда тебе только благочестие, благонравие, добродетель. Скажи Софье Ивановне и сестрицам, у меня горячка в мозгу, да кто и выдержит? Слышала, сестрица душа моя, ещё де та magnanime mere рескрипт на полулисте, будто Александру Македонскому, знаки св. Андрея, тысяч в пятьдесят, да выше всего, голубушка, первой класс св. Георгия. Вот каков твой папенька за доброе сердце! Чуть право от радости не умер! Божие благословение с тобою». И уже подписывается не просто «Суворов», а «граф Александр Суворов -Рымникский».

В письме от 3-го ноября опять шутки на первом плане: козочки, тетёрки, чижики... Но старик тоскует по дочери— «тошно» ему. Он зовёт к себе всех институток, и сам бы полетел в смольный посмотреть на свою любимицу, да крыльев нет.

«Ай да любезная сестрица!... У меня козочки, гуси, утки, индюшки, петухи, тетёрки, зайцы, чижик умер; я их выпустил домой. У нас ещё листки не упали и зелёная трава. Гостинцев много: наливные яблоки, дули, персики, винограду на зиму запас. Сестрицы, приезжайте ко мне, есть чем подчивать: и гривенники и червонцы есть. Что хорошего, душа моя сестрица? Мне очень тошно; я уж от тебя и не помню когда писем не видал. Мне теперь досуг, я бы их читать стал. Знаешь, что ты мне мила: полетел бы в смольной на тебя посмотреть, да крыльев нет. Куда право какая, ещё тебя ждать 16 месяцев, а там пойдёшь домой. А как же долго! Нет уже не долго; привози сама гостинцу, я для тебя сделаю бал... Цалую тебя, душа моя»...

В декабре того же года он пишет к дочери серьёзное письмо и притом на немецком языке; называете её «графиней и имперской графиней» (Grafin und Reichsgrafin Наташа Суворочка)—«почтительнейше благодарит её сиятельство за письма»...

Но тут же у него невольно прорывается глубокое чувство: он говорит, что военные дела на время приостановились, а иначе он не читал бы писем дочери,—«ибо они бы мне помешали ради моей нежности к тебе».

«Графиня и имперская графиня Наташа Суворочка. Поцалуй всех моих сестриц. Благодарю почтительнейше ваше сиятельство за письма ваши от 14-го июня и ноября, и благодарю Бога за сохранение твоего, столь мне дорогого здоровья попечением несравненной твоей матери Софьи Ивановны; осчастливь её за то Всемогущий! Дела наши приостановились. Иначе я не читал бы твоих писем, ибо они бы мне помешали
ради моей нежности к тебе. У нас здесь московская зима, и я прихожу из церкви совсем замёрзший. С полным удовольствием провёл я несколько дней в Яссах, и там был награждён одною из драгоценнейших шпаг»... Потом вдруг бросает этот солидный немецкий тон, и оканчивает письмо по русски: «Ну полно, душа моя сестрица, уж я очень серьёзен. Ай да как мир, так я приеду с тобой потанцевать, а коли зарезвишься, то пусть тебя Софья Ивановна изволит приказать высечь. Бог даст, как пройдёт 15 месяцев, то ты пойдёшь домой, а мне будет очень весело. Через год я эти дни буду по арифметике считать.... Какие у нас здесь землетрясения: на меня однажды чуть печь не упада, так что я вспрыгнул. Цалую тебя, любезная сестрица Суворочка».

Суворочка однако быстро растёт. Ей уж пятнадцать лет. Уж она умеет, как утверждает Суворов, «рассуждать, располагать, намерять, решать, утверждать», — а старик все продолжает с ней проказничать.

«И я, любезная сестрица Суворочка — говорить он в 1790 году — был тож в высокой скуке, да и такой чёрной как у старцев кавалерские робронды. Ты меня своим крайним, письмом от 17 апреля так утешила, что у меня и теперь из глаз течёт. Ох, как же я рад, сестрица, что Софья Ивановна слава Богу. Куды как она умна, что здорова! Поцелуй ей за меня ручки. Вот ещё, душа моя, по твоему письму, ты уж умеешь рассуждать, располагать, намерять, решать, утверждать, в благочестии, благонравии, добродушии и просвещении от науки: знать, тебя Софья Ивановна много хорошо сечет.... Здравствуйте, моё солнце, мои звёзды сестрицы. У нас в поле и в лесу дикая петрушка, постарнак, свекла, морковь, салаты, трава зелёная, спаржи, и иного очень иного. Великие овощи еще не поспели и фрукты. Гуси маленькие ай да такие выросли большие! Караси белые больше скрыпки, стрепеты да дунайские стерляди, и овечье толстое молоко. Прости, сестрица Суворочка»...

Следующее письмо, 21-го августа, намекает Суворочке; на страшную битву с турками.

«Ма сhёге sоeur!... В ильин и на другой день мы были в трапезной с турками. Ай да ах, как же мы подчевались, играли, бросали свинцовым, большим горохом, да железными кеглями в твою голову величины. У нас были такие длинные булавки и ножницы, кривые, прямые, и рука не попадайся, тот час отрежут, хоть и голову. Ну полно с тебя, заврались. Кончилось иллюминацией, фейерверком. С праздника турки ушли, ой далеко, Богу молиться по своему. И только, больше нет ничего»...

Выдержав страшную тифозную горячку, старик снова развлекает свою дочь шутками:
«Душа мои сестрица Суворочка... У нас сей ночи был большой гром, и случаются малые землетрясения. Ох какая ж у меня была горячка: так без памяти и упаду на траву, и по всему телу все пятна. Теперь очень здоров. Дичины, фруктов очень много, рыбы пропасть, такой у вас нет, в прудах, озерах, реках, и на Дунае, диких свиней, коз, цыплят, телят, гусят, утят, яблоков, груш, винограду. Орехи грецкие, волоцкие поспели, с кофеем пьем буйвольное и овечье молоко. Лебеди, тетеревы, куропатки живые такие, жирные. Синички ко мне в спальню летают. Знаешь рой пчелиной, у меня один рой отпустил четыре роя. Будь благочестива, благонравна и здорова»...

Но одно письмо, начало которого отрезано, написанное по французски, не имеет почти ни одной шутки. Это — наставление дочери, потому что она уже взрослая девушка.

«Сберегай в себе природную невинность, когда напоследок окончится твоё учение. На счёт судьбы своей предай себя вполне промыслу Всемогущего, и, насколько позволить тебе твоё положение, будь непререкаемо верна великой монархине. Я её солдат, я умираю за моё отечество; чем выше возводит меня милость её, тем слаже пожертвовать мне собою для неё. Смелым шагом приближаюсь к могиле: совесть моя не запятнана. Мне шестьдесят лет, тело моё изувечено ранами, и Бог оставляет меня жить для блага государства. К ответу за то я должен буду и не замедлю явиться перед великое его судилище. Вот сколько разглагольствований, моя обожаемая Суворочка. В эту минуту я забываю, что я ничтожный прах и снова обращусь во прах. Нет, милая сестрица, я больше не видал Золотухина (он погиб на штурме Измаила — а за него Суворов, прочил свою Наташу!): с письмом твоим он, может быть, блуждает вокруг скал обширного и бурного моря. Деньги, данные на гостинцы, ты могла бы употребить на фортепианы, если Софья Ивановна прикажет. Да, душа моя, тебе пойти будет домой. Тогда, коли жив буду, я тебе куплю очень лутче с яблоками и французские конфекты. Я больше живу, голубушка сестрица, на форпостах, коли graude devotion не мешает, как прошлого году, а в этом еще не играли свинцовым горохом. Прости, матушка»...

Суворочка наконец кончила курс в смольном, и 3-го марта 1791 года пожалована во фрейлины. Императрица взяла ее во дворец и поместила в своей уборной.

Но дочь Суворова не долго оставалась во дворце. Оригинальный старик, наехав в Петербургу вызвал из вологодской деревни свою сестру Марью Олешеву, взял Наташу из дворца и поместил её в собственном доме, на итальянской улице, под попечением тётки.

Отчасти это обстоятельство и послужило началом холодности императрицы: рымникского героя послали осматривать шведскую границу.

Иногда он наезжал к дочери, и конечно являлся ко двору. Холодность императрицы продолжалась. В дневнике Храповицкого под 1-ым декабря записано об императрице: «Довольны, что откланивались Суворов и князь Прозоровский. lls sont mieux
la leurs places. Я сказал, что уборная не велика. Усмехнулись. «Оuі, cette chambre est trop petite».

К тому времени принадлежать два письма к Суворочке из Финляндии.

«Душа мои Наташа — говорится в одном из них — божье благословение с тобою! Будь благочестива, благонравна и в праздности не будь. Благодарю тебя за письмо с дядюшкою. Тётушке кланяйся. Как будто моё сердце я у тебя покинул. Ай да, здесь у нас великое катанье на воде, к лесу, на каменных горах, и много очень хороших вещей: рыбы, диких птиц, цветов, маленьких цыплят — жаль! Как наш колдун (Берр) приехал к нам в гости, то и время теперь хорошее: поют ласточки, соловьи и много птиц. Мы вчера кушали на острову, завтра хочем плавать в немецкую обедню, а там пойдём далеко. Я тебя буду везде за глаза цаловать... Как пойдёшь куда гулять, и придёшь назад, домой, то помни меня, как я тебя помню!»

Другое письмо заключает в себе наставление, как Суворочке вести себя при дворе. Письмо писано по французски.

«Богиня невинности да охраняете твоя всегда. Положение твоё переменяется. Помни, что дозволение свободно обращаться с собою порождает пренебрежение. Берегись этого. Приучайся к естественной вежливости, избегай людей, любящих блистать остроумием: по большей части это люди извращённых нравов. Будь сурова с мужчинами и говори с ними не много; а когда они станут с тобой заговаривать, отвечай на похвалы их скромным молчанием. Надейся на провидение! Оно не замедлит упрочить судьбу твою... Я за это отвечаю. Когда будешь в придворных собраниях, и если случится, что тебя обступят старики, покажи вид, что хочешь поцеловать у них руку, но своей не давай. Это князь, И. И. Шувалов, графы Салтыковы, старики Нарышкины, старый князь Вяземский, также граф Безбородко, Завадовский, гофмейстеры, старый граф Чернышев и другие».

Когда Суворочка стала невестой я один «молодец» присватался к ней, Суворов преподал дочери такой стихотворный совет (из Польши):

Уведомляю сим тебя, моя Наташа:
Костюшка злой в руках; взяла вот так-то наша!
Я ж весел и здоров, но лишь не иного лих,
Тобою что презрен мной избранный жених.
Когда любовь твоя велика есть к отцу,
Послушай старика, дай руку молодцу.
Но впрочем никаких не слушай, друг мой, вздоров.
Отец твой Александр граф Рымникский-Суворов.

Дочь на это отвечала тоже стихами:

Для дочери отец на свете всех святей,
Для сердца же её любезней и милей — ,
Дать руку для отца, жить с мужем по неволе,
И графска дочь ничто — ея крестьянка боле.
Что может в старости отцу утехой быть?
Печальный вздох детей, иль им в веселье жить?
Все в свете пустяки, богатство, честь и слава:
Где нет согласия, там смертная отрава;
Где ж царствует любовь, там тысячи отрад,
И нищий мнит в любви, что он, как Крез, богат.

Надо предполагать, что здесь Суворов под «молодцом» разумеет кого-либо из тех, которых не сама девушка избрала, в оттого она отказывается от рекомендуемого отцом жениха.

Но у неё был на примете другой молодец — это граф Николай Александрович Зубов, которого тоже Суворов знал как храброго и распорядительного офицера.

В это время, по взятии Варшавы в Косцюшки, Суворов имел торжественный приём в Петербурге. В это же время и состоялась свадьба его дочери с графом Зубовым.

С этой поры характер писем отца к дочери несколько изменяется: Суворов по прежнему ласков с дочерью, но уже не называет её Суворочкой — она потеряла это славное имя; иногда продолжает старик шутить в письмах, но уже реже — герой чувствует, что тело его разбито, изможжено, что пора ежу перейти в ряды знаменитых мертвецов.

Но он все еще тот же неутомимый Суворов.

«О Наташа! — пишет он с похода: — Коли б ты здесь, ехала; то бы так и плавала в грязи, как в пруду, сплошь версты две -три на один час. 19 ч. марта в Таршане. Кривы строки, свеча очень темпа, на скамейке. Также ночью много напугались: великой дождь, гром, молния, лошади потеряли глаза, увезли в пустую степь чрезвычайно далеко; их из грязи люди таскали; повозки так нас качают, как в колыбели. Мой очень покорный поклон: графу твоему мущине, бабушке, дядюшке, тетушке, Аркадию (сын Суворова) и всем нашим родным и неродным знакомым, к всем нашим приятелям»...

Другое письмо, из-за Чернигова, от 17-го марта, ограничивается словами: «тепло, дождь, а колеса по ступицу».

Из Киева, от 20-го марта, 1796 года, все письмо состоит из двух слов: «Великая грязь».

В этом году скончалась императрица.

Отец Суворочки в опале. Он живёт в селе Кончанское, звонит на колокольне, читает в церкви вместо дьячка, поёт, играет с деревенскими ребятишками в бабки. Наташа редко получает от него письма.

Почти через год Суворов снова шлёт коротенький привет Наташе уже из Италии: «Любезная Наташа! За письмо тебя цалую, здравствуй с детьми, благословение божие с вами!»

Такой же коротенький привет из Тортона к «сестрице» Наташе: «Сестрица Наташа! твое письмо я получил в Тортоне. Христос воскресе! Цалую тебя с детьми».

В деловых письмах к её мужу он также постоянно делает приписки, относящиеся к Наташе: или — «любезной Наташе; божие благословение», или—«поцелуйте за меня любезную Наташу», или—«Наташа! один раз моя карета так катилась боком, боком и чуть гулять не пошла в пропасть», или наконец—«Наташа! сегодня вторник страстной недели; от вербного воскресенья я буду кушать после завтра. Левою ногою очень храмлю; она к качелям не поспеть».

Когда, в 1797 году, Суворочка родила великому полководцу первого внучка, Александра, Суворов пишет уже из ссылки, из Кобрина: «Вы меня потешили тем, чего не имел близ семидесяти лет: читал дрожал.... Наташа, привези графа Александра Николаевича (это новорождённого-то!) ко мне в гости, а он пусть о том попросит своего батюшку, твоего мущину».

Когда больной и обиженный герой задумал удалиться в монастырь, в Нилову пустынь и ходатайствовал у императора Павла об утверждении духовного завещания, государь, между прочим, в рескрипте от 2-го октября 1798 года, объявил, что назначаемый графине Зубовой, купленные Суворовым деревни и брильянты утверждаются за нею.

Последнее письмо Суворова к дочери относят к марту 1800 года. В письме этом недужный старик говорить своей Наташе, что посылаете ей своё благословение, и прибавляет: «Я одной ногой из гроба выхожу. Цалую тебя».

Но через несколько месяцев он уже обеими ногами лежал в гробу: 6-го мая, едва началось XIХ столетие, великого старика не стало. Дочь не могла быть при его кончине, потому что, по случаю беременности, должна была оставаться в Москве.

Остальная жизнь графини Зубовой, бывшей Суворочки, не имеет уже исторического интереса: интерес этот умер вместе с её великим отцом и историческая миссия Суворочки кончилась.

Дочь Суворова скончалась в 1844 году, на семидесятом году жизни.

«Русские женщины нового времени» (Русские женщины девятнадцатого века)
Биографические очерки из русской истории. Д.Мордовцев.//стр. 22-39
С.Петербург. Издание А.Черкесова и К. 1874 г. Типография О.И.Вакста.


ertata