Новая политическая партия, деятельность которой анонсировал бывший заместитель генерального прокурора Давид Сакварелидзе, — проект заведомо непривлекательный и бесперспективный. Такое мнение высказал корреспонденту НА «Харьков» президент Центра системного анализа и прогнозирования Ростислав Ищенко. Ранее Сакварелидзе на лекции в Киевском национальном университете сообщил, что запускает собственное политическое движение. «На днях все будет озвучено. Туда будут входить талантливые и не коррумпированные люди, которые хотят что-то изменить в этой стране. К движению «Рух за очищення» этот проект отношения не имеет. «Рух за очищення» свое дело сделал. Сменился премьер-министр, меняется генпрокурор. То есть движение свое дело уже завершило. Пока больше ничего говорить не могу», —

Иностранцы о России.

Если взять Российскую империю первой половины XIX века, то на память сразу приходит французский маркиз Астольф де Кюстин и его сочинение «Россия в 1839 году». Подвергнув уничтожающей критике Россию Николая I, маркиз сделался героем тогдашней информационной войны, в наши дни его труд переведён и издан полностью и существует даже в виде аудиокниги.

Но где же последователи французского сочинителя? По идее, если обвинения Кюстина построены на реальной почве, любой проехавший по России иностранец их должен повторить, а то и углубить. Для проверки мы отыскали неизвестную у нас и тем более никогда не переводившуюся на русский язык книгу немецкого профессора, совершившего большое путешествие по России в год смерти Николая I, в 1855 году. В процессе перевода с немецкого выяснилось, что впечатления у обоих иностранцев совершенно разные.

Физиономия автора

В 1864 году в Лейпциге вышла книга под названием «Путешествие по Западной и Южной России в 1855 году» («Reise im westlichen und suedlichen Russland im Jahre 1855»). Автор – немецкий учёный-агроном Александр Петцольд (1810 – 1889). Этот уроженец Дрездена в 1846-м был приглашён в Дерпт (потом Юрьев, ныне Тарту) и 26 лет преподавал в местном университете сельскохозяйственные науки.

Повидал профессор немало: он совершил ряд научных путешествий по России – по её Европейской части, на Кавказ, в Западную Сибирь и Туркестан, собрал во время этих поездок значительный этнографический и регионоведческий материал. После чего был благополучно забыт – несмотря на несомненную историческую значимость, работы Петцольда лишь в малой степени введены в научный оборот и ранее не переводились на русский язык, за исключением книги «Обозрение русского Туркестана».


Между тем наблюдения немецкого профессора позволяют с новой стороны взглянуть на представления о России середины XIX века.

Избранная нами книга хороша тем, что автор, обращаясь именно к немецкому читателю, пытается открыть ему реальное положение вещей в России: «В прошлых работах я вычёркивал всё не относящееся к сельскому хозяйству, однако в этот раз я не решился на такую сортировку… Причина – в Германии совсем не знают положения дел в России».

При этом Петцольд совершенно точно не относится к числу оплачиваемых из Петербурга авторов, писавших свои труды для западной публики по заданию российских властей (были, как известно, и такие, и деньги свои они получали не зря). Но, может быть, на тональность его выводов повлияло то, что на момент издания книги он всё ещё трудился на профессорской должности в Дерпте и был вынужден воздавать похвалы стране пребывания? Из текста этого не следует совершенно: это именно свидетельства очевидца, которому за много лет жизни в России начинают нравиться вещи, изруганные даже не Кюстином, а самим Пушкиным.

Почтовые станции стали лучше

Для удобства постижения мыслей профессора Петцольда имеет смысл напомнить классические пушкинские впечатления от передвижений поэта по нашей стране:

«Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался? Кто, в минуту гнева, не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную свою бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неисправность? Кто не почитает их извергами человеческого рода, равными покойным подьячим или по крайней мере муромским разбойникам?» («Станционный смотритель»).

…Теперь у нас дороги плохи,
Мосты забытые гниют,
На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не дают;
Трактиров нет. В избе холодной
Высокопарный, но голодный
Для виду прейскурант висит
И тщетный дразнит аппетит,
Меж тем, как сельские циклопы
Перед медлительным огнём
Российским лечат молотком
Изделье лёгкое Европы,
Благословляя колеи
И рвы отеческой земли.
(«Евгений Онегин»).

Но немецкому читателю, с Пушкиным не знакомому, Петцольд рассказывает нечто куда более оптимистичное, причём о вечной проблеме, о том, где вроде бы сплошные «дураки и дороги». Критика, правда, присутствует, с неё профессор и начинает: «В Авсеново, предпоследней почтовой станции перед Динабургом [далее Двинск, ныне Даугавпилс], нас ожидала первая задержка на почте из-за неподобающего поведения почтового служащего, отпустившего причитавшихся мне лошадей какому-то генералу, которому они по закону не полагались».

А вот далее Петцольд замечает много чего хорошего: «То, что во всей остальной Европе не ездят так быстро, как в России, давно известно; однако в России есть и безукоризненные в отношении путешествующих почтовые учреждения, что станет очевидно из дальнейшего изложения.

Если кто в России захочет ехать на почтовых лошадях (аналогично немецкой «Extrapost»), тот должен сначала получить «подорожную» (то есть дословно: «то, что даётся в дорогу»), бумагу, на которой кроме имени путешественника указан маршрут поездки и количество лошадей, которые путешественник имеет право истребовать. Как только путешественник прибывает на станцию, производится эта бумага; почтовый служащий заносит её содержание вместе с указанием о выданном количестве лошадей и временем отправления путешественника в особую книгу, затем следует заплатить «прогон» (почтовые деньги) и ехать дальше. Теперь может случиться, что лошадей не будет, в случае чего следует естественно ждать, и поскольку отсутствие лошадей нередко является вымышленным и сделано только с той целью, чтобы содрать с путешественника побольше денег, то на этот случай была придумана так называемая «жалобная книга», каковая книга должна лежать на каждой станции и в которую можно вносить любую жалобу, какого характера она бы ни была».

Это та самая пушкинская «роковая книга», но она, как проверено немцем на собственном опыте, оказывается, помогает! «Вышестоящий почтовый служащий время от времени проводит проверку, суть жалобы выясняется и виновные наказываются. К примеру, когда летом 1849 года на одной станции в Центральной России при покупке колеса меня обсчитал почтовый служащий, который вдобавок отказался предоставить мне жалобную книгу, то я посчитал себя обязанным оставить свою жалобу на следующей станции. Шесть месяцев спустя, когда я уже забыл об том деле, дерптская полиция по поручению петербургских властей вернула мне ту сумму, на которую я был обманут, с уведомлением, что деньги были изъяты у признанного виновным потового служащего, которого вдобавок оштрафовали за отказ выдать жалобную книгу».

На почтовых станциях в России нужна всего лишь немецкая дотошность, и тогда лошади найдутся: «Отсутствуют ли лошади на самом деле – в этом всегда можно убедиться, заглянув в станционный журнал. Там указано, сколько лошадей на станции должно быть вообще, сколько находятся в пути, когда они должны вернуться и сколько времени им положено на отдых и кормление. Таким образом, после изучения почтового журнала и в высшей степени простых вычислений положение вещей не может быть скрыто».

А ещё Петцольду просто приятно путешествовать по России, в том числе и с тем самым прейскурантом: «На каждой станции, особенно на крупных дорогах, путешествующим предоставляются достаточно комфортные, а на станциях шоссе даже роскошные условия, и каждый пассажир имеет право безвозмездно пользоваться отапливаемым номером, каких на больших станциях бывает даже две штуки. Утверждённые соответствующим ведомством прейскуранты на еду и напитки спасают путешественников от переплаты, так же, как и в кабинете станционного смотрителя, вывешены под стекло официальные объявления, расстояния до ближайших станций и стоимость лошадей».

Профессор даже считает, что его землякам стоит кое-чему поучиться по части организации движения: «Великолепно ещё неизвестное в Германии новшество, которое состоит в том, что на каждой русской почтовой станции вывешено описание, которые ставит путешественника в известие о том, что его ожидает дальше. Ради примера я привожу в переводе такое официальное объявление, которое я увидел на почтовой станции Александровск на левом берегу Днепра в Екатеринославской губернии».

Александровск ныне известен как Запорожье. Петцольд же полагает, что российские дороги вполне проходимы, особенно если путешественник – человек опытный: «Из всего этого можно узнать, насколько заботливо Почтовый департамент относится к интересам путешественников, и если несмотря на это путешественники иногда претерпевают неприятности, то в этом скорее больше вины путешествующей публики; возможно потому, что она не вполне знакома с почтовыми учреждениями (даже самый недобросовестный станционный смотритель редко когда решится обманывать путешественника, если заметит, что тот знаком с почтовой организацией), возможно и потому, что путешествующая публика не пользуется при любой возможности жалобной книгой, что должно давать повод к наказанию не выполняющих своих обязанностей, что в любом случае оказало бы благотворный эффект».

Тарантас

Дальше Петцольд вполне удачно опровергает не кого-нибудь, а Александра Дюма. Создатель «Трёх мушкетёров» поездил по России уже после Петцольда, в 1858-1859 годах, и не решился сесть внутрь ужасного транспортного средства по имени тарантас: «Увидев это устрашающее сооружение, имеющее некоторое сходство с коровой Дедала или быком Фаларида, Муане и Калино заявили, что, поскольку расстояние, которое предстоит проехать, не превышает трёх вёрст, они пойдут пешком».

Оказалось, что французу смерть, то немцу хорошо. В 1855-м Петцольд ездил на этом опасном объекте передвижения и даже получал удовольствие: «Это был так называемый тарантас, разновидность повозки, которая используется преимущественно в Центральной и Южной России. Особенность её конструкции заключается в соединении передней и задней осей с помощью двух длинных тонких дрог, посередине которых расположен кузов, что примечательно, без рессор. В такой неподрессоренной и в то же время отлично пружинящей повозке ехать одно удовольствие. Наш тарантас был необычайно огромного размера, судить о котором можно, представив, что внутри него в высшей степени удобно помещались шесть человек с общим багажом из шести чемоданов, такого же количества саквояжей, подушек и пальто, аппарата для приготовления чая и великого множества прочих мелочей, необходимых в долгом путешествии. Это был настоящий дом на колёсах, который зачастую по несколько дней подряд служил нам единственным кровом и ночлегом. Повозка-монстр имела лишь один недостаток – на поворотах она закладывала очень широкую дугу. Даже на широких улицах различных городов, в которых мы побывали, нам не удавалось повернуть сразу; чтобы развернуть повозку в противоположном направлении, нам зачастую приходилось проехать несколько улиц. При этом на коротких поворотах мы постоянно подвергались опасности опрокинуться или сломать одно из передних колёс».

Эстонцы и латыши

А где же угнетённый народ и критика его эксплуатации? И это присутствует в книге агронома родом из Дрездена. Освоившись в немецкоязычном в те времена Дерпте, профессор откровенно описал быт местных крестьян, уже свободных от крепостного права, отменённого в Эстляндии в 1816 году и в Лифляндии в 1819-м. Помещики из прибалтийских немцев при этом никуда не делись, а жизнь коренного населения слаще не стала: «Как известно, эстонцы – это финское племя, которое сегодня населяет Эстляндию и северную половину Лифляндии, а также большие и малые острова, расположенные к северу от Рижского залива и к западу от эстляндского побережья. Это в целом энергичный, и от этого упрямый и своенравный народ; эстонцы обладают грубым и крутым нравом, при этом они ленивые и неописуемо грязные. Можно смело сказать, что во всей Европе не найти той грязи, которую увидишь в жилище эстонца, за исключением, возможно, евреев в польских губерниях.

Эстонская изба походит скорее на хлев, чем на жилище человека: в зимнюю пору свиньи, овцы, куры и собаки живут там в одном помещении со своими хозяевами. Поскольку у печей нет труб, дым выходит через открытую дверь и небольшие отверстия в стенах, которые называют окнами, а также сквозь щели в соломенной крыше. При этом деревянные, срубленные из грубых брёвен дома находятся, как правило, в ужасном обветшалом состоянии, и если где-нибудь в другом месте избы даже самых бедных крестьян к лету украшают взошедшие сорняки, то эстонские свиньи, за которыми плохо присматривают, изрывают всю почву вокруг жилищ, не позволяя там появиться даже этому простейшему из сельских украшений. О насаждении кустарников или деревьев в декоративных целях и вовсе не может идти речи, поскольку уход за ними предполагает определённые усилия.

Жилище эстонца представляет таким образом зрелище печальное настолько, насколько это вообще возможно себе представить. Оно усугубляется ещё и тем обстоятельством, что составление деревни из большего или меньшего числа крестьянских дворов не подчинено даже малейшей регулярности; там и сям беспорядочно стоят строения, и сквозь них вьётся грязная деревенская улица. Эту мрачную картину дополняют непременно бурые или темно-коричневые цвета эстонского национального костюма».

Но не вся Прибалтика такова. Чуть южнее Петцольд обнаружил людей более симпатичных: «Совершенно по-другому, и притом с лучшей стороны, показывают себя латыши. Эти населяющие Юг Лифляндии и Курляндию родственники литовцев по природе своей более мягкосердечные, робкие и застенчивые, при этом более послушные, мирные, гостеприимные и гораздо более чистоплотные, чем эстонцы. Они живут на обособленных хуторах и дома свои поддерживают в гораздо лучшем состоянии, чем эстонцы. Печи у них, как правило, с трубами, у крестьян есть отдельные комнаты; каждый вид домашних животных держат в отдельном хлеву. Садик и огород лишь изредка отсутствуют, крестьянский двор часто украшают высаженные деревья. Внешний вид латышей приятнее, чем эстонцев, поскольку национальный цвет латышского платья белый или бледно-серый. Это последнее обстоятельство делает явным различие между латышами и эстонцами даже для заезжих путешественников, поскольку оно слишком сильно бросается в глаза, чтобы его не заметить».

Мы убедились, что и в своих этнографических наблюдениях приезжий, но освоившийся немец был вполне объективен. Свою задачу он выполнил честно – показал соотечественникам Россию такой, какой она была на самом деле в 1855 году. Может, потому его труд и был позабыт достаточно быстро.

***

Итого: наш эксперимент показал, что на каждого Кюстина, который Россию терпеть не может из-за врождённой аллергии, обязательно найдётся свой Петцольд, которому удаётся в наших палестинах неплохо адаптироваться. И не так страшна была та самая николаевская Россия, если не смотреть на неё сквозь затемнённые очки информационной войны.

Вечный спор Кюстина и Петцольда продолжается и в наши дни – одним везде мерещатся двойные унитазы, а другим просто нравится Олимпиада в Сочи. Петцольдов даже в западном человечестве, похоже, всё-таки больше, но в истории они редко запоминаются надолго.

Михаил Борисёнок. История России

Читай ещё:

Тройка – не птица

ertata

Глиняные горшки — изначально женских рук дело. Уж какой-какой материал, а глина была на Руси куда ни ступи. Горшечницы вручную лепили посуду, светильники, рукомойники. Революцию в ремесле произвело изобретение гончарного круга. Переход от лепной керамики к круговой — и за дело взялись мужчины. Но мастерицы приспособились к новым условиям рынка труда Х века и сели за игрушки.

Одна самых древних — филимоновская. Жива-живехонька вот уже семь веков. Это сегодня фигурки — сувениры. А столетиями они оберегали от темных сил и спасали от бедности. Базарный день — неплохой источник дохода. Девочки, которых называли «свистульками», с пользой проводили зимние вечера: лепили с семи лет. А когда приходила пора приглядывать жениха — «игрушечный» доход оборачивался богатым приданым.


Не то еда, не подарок, не то развлечение. Среди множества пряников на Руси поморская козуля едва ли не единственный лепной пряник, а не печатный. По легенде, печь козули в виде оленя хозяйки начали в ХII веке, когда мужья из морских походов привезли корицу и гвоздику — основу рецепта. А затем фигурки и особой силой наделили: если девушка испечет козулю, а потом подарит юноше, то в следующем году непременно выйдет замуж.

Женский аналог ювелирного ремесла. Золотое шитье. Пришло на Русь вместе с христианством из Византии. Золотые и серебряные нити, жемчуг, полудрагоценные камни и канитель... В прямом и переносном смысле. В вышивании «канитель» — тонкая металлическая нить, и сам процесс — трудоемкий и кропотливый. Вышивали сначала иконы, потом одежду для знати, а после 1917 года — даже знаки отличия Красной армии.

На стыке искусства и ремесла. Вышивка нитями льняными, главная ценность которой — красота и усердный ручной труд. На Руси верили, что вышитые, в первую очередь крестом, изделия обладают защитной силой. А уж если полотенце обыденное, то есть вышитое за день — с рассвета до заката несколькими мастерицами сообща, то такое изделие непременно убережет от бедствий и злых сил.

Девушка за прялкой. Один из самых любимых жанровых портретов на Руси и ценное приобретение в семье. За пряжу садились, когда поля отдыхали, и «тонкопряхе» предстояло часами сидеть за работой: чтобы спрясть нить из пуда волокна, уходило 955 часов. «Непряха» и «неткаха», наоборот, позор семьи, и рассчитывать на удачное замужество нерукодельнице даже из богатой семьи было весьма затруднительно.

Размеренный стук коклюшек и хитросплетение нитей. Тот редкий случай, когда ремесло спускалось сверху вниз — из мастерских при княжеских светлицах, где брали за основу работы европейских кружевниц. В народ кружево, по преданию, отправил Петр I, выписав из голландского Брабанта мастериц для обучения девочек-сирот. А вот массово за коклюшки сели после отмены крепостного права. Стартовые 1 рубль 50 копеек — и доход до 20 рублей в год.

Куклы не ради забавы, а из сугубо практических целей. Обереги и обряды. Для каждого случая женщины и девушки делали свою фигурку: из золы, льна, соломы, глины, ткани, дерева и теста. Коляда в день зимнего солнцестояния символизировала победу света над тьмой. Шестирукая филипповка в пору свадеб помогала сохранить благополучие в семье. Берегиня оберегала домашний очаг, а кукушку плели для обряда крещения и похорон.

Антоновские яблоки, мед или сахар и яйца. Рецепт пастилы сохранился в поваренной книге Софьи Александровны Толстой — супруги русского классика. Изготовление сладости — процесс трудоемкий. Только яблочное пюре пастильщицы протирали несколько часов и подсушивали в русской печке в течение двух суток. Первую тогда еще постилу делали в Коломне в ХIV веке, сегодня в подмосковном городе открыт музей этого лакомства.

Не работать в поле — так «обрыбиться». Русский Север диктовал свой жизненный уклад: животноводство, охота, рыболовство. Так рыбалка стала для северянок женским промыслом. На реке Вашке рыбачки промышляли неводом. Артелью, по четверо, в мужской одежде и болотных сапогах ловили рыбу и варили юшку. А накормив семью, можно и опять за свое, за женское: шить, вышивать или ткать. Отдохнуть от равноправия.

Культура РФ

ertata

Самый зимний подарок из России.

Шапка-ушанка в морозные дни превращается из популярного сувенира в жизненную необходимость.

1. Прообраз русского треуха — монгольский малахай. Овчинный колпак-трансформер защищал кочевников и от шальной стрелы, и, главное, — от лютого ветра. Когда морозы отступали, монгольские всадники завязывали уши головного убора на затылке. Вслед за татаро-монгольским нашествием — лишь одна версия появления ушанки на Руси.


2. Носили собственный вариант треуха и поморы. Практичные шапки-цибаки пользовались популярностью у финно-угорских народов. «Оплеухи» — меховые поморские шлемы, дополненные длинными ушами, которые спускались до пояса. Рыбаки использовали их в суровую погоду вместо шарфа, отправляясь в Белое море.

3. С севера или с юга пришла на Русь ушанка — доподлинно никто уже и не скажет. Прижилась шапка в крестьянской среде. Треух в ХVI веке слыл своеобразным символом благополучия. Носили его не только мужчины. Женский вариант дополнял унизанный жемчугом подзатыльник — оборка, закрывающая волосы на затылке. Эдакий кокошник по-зимнему.

4. Атрибут военного времени. В 1919 году ушанка обосновалась в обмундировании Белой армии и стала именоваться колчаковкой — по имени генерала Александра Колчака. Суконный головной убор тогда шили из японского полотна. Носили его и солдаты, и командный состав. Офицеров отличала кокарда или бело-зеленая лента.

5. Рабоче-крестьянский Петроград подхватил моду на финку-ушанку. И это уже была один в один современная шапка. А вот кожаный головной убор с каракулевой окантовкой — непременный атрибут и особый шик для фартовой петроградской публики.

6. В начале 30-х годов прошлого века ушанка «заступает на службу» в Красную армию как часть зимнего обмундирования бойцов. Первыми этот головной убор стали носить моряки. В Военно-морских силах ушанки — привычного для флота черного цвета. Как дань традиции: столетие назад пароход с угольной пылью выдерживал лишь угольно-черный.

7. На земле, в небесах и на море. 45 лет назад ушанка удостоилась приказа Министерства обороны СССР. Сухопутные войска получили отвороты стального цвета, ВВС — в тон вечернего неба, моряки — традиционный черный. Чем суровее условия — тем длиннее уши. Чтобы прятать от мороза не только солдатские уши, но и подбородок.

8. Пересекая границы. Ушанка — часть обмундирования не только Российской армии. Китай и Северная Корея, Монголия и Канада, Швеция и Финляндия. Чем севернее страна, тем больше бойцы ценят тепло, заступая в наряд. А тест полицейского управления Вестфалии показал, что русская ушанка гораздо теплее бейсболки с защитой для ушей.

9. Ушанка давно перешагнула рамки практичности. Появилась на подиуме. Высоким стилем зимняя шапка стала благодаря Вячеславу Зайцеву. Идею русского кутюрье подхватили Dolce&Gabbana. Ушанка технологичная: в стиле хай-тек с LED-дисплеем. Ушанка-символ — как часть униформы болельщиков английского футбольного клуба «Челси».

10. Кабардинка из выдры и казачья бурка, белорусская аблавуха и магерка польских шляхтичей, латвийские аусене и эстонская ляки-ляки. Дальние и ближние родственники ушанки такой популярности могут лишь позавидовать. Русский треух прогремел на весь мир. Именно этот головной убор обозначается в Оксфордском словаре просто — shapka.

Культура. РФ

ertata

Рис. Александр Дейнека. "Покорители космоса" (1961)

К спорам об СССР

"Война — это мир".

Джордж Оруэлл "1984"

За последние годы многие понятия приобрели тухловатый душок и мерзкий оттенок, а то и вовсе перешли в категорию ругательных словес. Тому пример — пресловутая креативность. Она, в общем-то, не так страшна, как её малюют. Изначально это творчество, устремлённость, ощущение связи с главным Творцом. Он по-латыни называется именно Creator. Но не тут-то было! Что есть творчество? Ритм вселенской гармонии. Ску-у-учно! Этому лет двадцать учиться надобно, да и зритель хочет отдохнуть! Что есть креативность? Устроение бессмысленного фуфла или же откровенной пакости под вывеской "нового прочтения классики". Или, скажем, безобиднейший гламур — чарующее благоухание, изысканный гедонизм и прочие "лабутены". Как бы не так! В результате оформилась второсортная пошлятина: сушёные по соляриям девки с силиконовым мозгом и такие же мальчики — тонконогие, жеманные, однотипно-ублюдочные. Свобода, опять же, хорошее слово. Само по себе. Достигнутая, понятая и принятая необходимость, которая для хомо-сапиенса (если он действительно сапиенс) и есть норма бытия. Свобода — это не ухарская вседозволенность в стиле "Почему бы и нет?!", но реализация осознанных предпочтений. На современном же языке свобода — это злостное игнорирование писаных и неписаных пределов: безобразие под видом арт-концепции (я так вижу!), извращение под маркой личного выбора (я так люблю!), выгул собак в парковой зоне (а где мне с ней ещё гулять?!). В общем, лексикон претерпевает трансформации, а вышеназванные термины чаще всего требуют иронических кавычек или же добавления фразы "так называемый". Так называемая свобода "гламурных" юношей с "креативным" посылом, точнее месседжем. Обидно!


Искривление смысла произошло не само по себе, а исключительно благодаря носителям и пропагандистам сих слов, и если антично-мифологический царь Мидас превращал в золото всё, к чему он прикасался, то наши креативщики умеют состряпать из всего… ту самую субстанцию, которая издревле считается антиподом всему хорошему. Обратимся к классике. Джордж Оруэлл в своей знаменитой антиутопии пугал англичан "новым Кромвелем" и предрекал ужасы, однако в реальных 1980-х на Западе случился не тоталитаризм, а стала разворачиваться идея толерантности. Впрочем, это слово тоже оказалось основательно дискредитировано. Итак… "Словарь "B" состоял из слов, специально сконструированных для политических нужд, иначе говоря, слов, которые не только обладали политическим смыслом, но и навязывали человеку, их употребляющему, определённую позицию. Не усвоив полностью основ ангсоца, правильно употреблять эти слова было нельзя. В некоторых случаях их смысл можно было передать староязовским словом, но это требовало длинного описательного перевода, и всегда было сопряжено с потерей подразумеваемых смыслов".

Креативный новояз испохабил ещё одно важное понятие — "цивилизованность". Мне всегда казалось, что это — синоним развития, культуры, образованности. Осознания. Чем выше уровень персональной и коллективной осмысленности, тем ближе человек к прилагательному "цивилизованный". Не так уж и давно, 9 марта, все мировые СМИ (включая российские) буквально взорвались сообщением, что братья Вачовки — авторы знаменитой "Матрицы" — совершили беспрецедентную культур-акцию: сменили пол и сделались, соответственно, сёстрами. При этом почти никто не вспомнил, что именно 9 марта — день рождения первого космонавта Юрия Гагарина. Не удивлюсь, если 12 апреля — в 55-летнюю годовщину исторического полёта в Космос — средства массовой информации опять найдут для прайм-тайма иную, более вкусную для современного потребителя, информацию: гомосексуализм, убийство или скандальную выходку поп-идола (пусть даже вышедшего в тираж). Нам транслируют: выбор пола — это и есть признак цивилизованности, как и постоянные разговоры об этом в СМИ. Бесконечные камин-ауты, свадьбы геев, клубы лесбиянок и стирание гендерных граней — кушайте наше фирменное кушанье "Солянка Цивилизованная". С перчиком и экстрактом голубых устриц. Вот, к примеру, номер журнала Psychologies (№116, декабрь 2015) — в нём показательная публикация французского психотерапевта Сержа Эфеза: "Девочками и мальчиками становятся?" Итак, "молодёжь выросла в смешанной атмосфере, с представлением о том, что мужское и женское — это не две закрытых и несовместимых вселенных. <…> Большинство мальчиков больше не считают, что женственное — значит нечистое или опасное Они гораздо меньше боятся собственной женственности". И ещё несколько страниц подобной ереси о том, что все эти гендерные обязанности всучивает нам система. Точнее — всучивала раньше, когда общество жило, зажатое в тиски морально-этических предрассудков. Цивилизованное отношение подразумевает альтернативу в области гендера… Открытый разговор об этом, рассуждения в прессе, новостные сообщения о сёстро-братьях Вачовски…

Я в недоумении — при чём тут цивилизация? Это, господа и товарищи, натуральный регресс. Откат к скотине. Возвращение к животному состоянию. Зверушки не стесняются своих интимных подробностей — они живут в слиянии с природой-матушкой, им не до ваших космических проблем. Тогда как у нас — иначе. Юрий Лотман сказал: "Ведь с чего начинается культура? Исторически — с запретов". Цивилизованность — это выстроенные табу, рамки, препоны. Это — планомерное отвергание в себе зоологического начала, это культивирование высоких помыслов. И снова Лотман: "Культура — вещь очень хорошая, конечно, но она нас всех и стесняет: не делай того, не делай этого, это стыдно делать". Культура (читай — цивилизованность) немыслима без понятий хорошо — плохо, прилично — дурно, да и вообще без самой важной для человечества дилеммы можно — нельзя. Цивилизованность — это когда в день рождения Гагарина вспоминают именно Гагарина; когда молодые люди обсуждают новинки науки и техники, а не бездумно тычут пальцами в экран модных гаджетов; когда человек смотрит в небо, мечтая там найти ответ на свои вопросы.

Цивилизованность — это всегда… неудобство, привыкая к которому, общество становится на ступень выше. Окультуривание есть претерпевание, а не поиск лазейки. Это — правила гигиены, соблюдение дресс-кодов и законов. Ребёнка с детства приучают мыть руки, хотя он не понимает, зачем: они же всё равно потом испачкаются. Когда многоизвестные хиппи расхотели стричься, работать, думать о будущем, служить в армии и создавать нормальные семьи, они честно утвердили для себя: мы уходим от этой жестокой, немыслимой, лживой цивилизации. Им не нравилась технократическая модель 1960-х с её футуризмом и рациональностью — вот ребятки и выбрали жить в иной системе координат, никак не связанной с понятием "цивилизованность". Интересно, что хиппи осуждались и на буржуазном Западе, который, собственно, их породил, и в Советском Союзе, где побег от свершений прогрессивного человечества (читай — от цивилизации) считался некомильфотным, асоциальным и даже преступным.

Кстати, об СССР. В прошлом году, на волне тридцатилетнего юбилея Перестройки-85, было сделано много публикаций — писали историки, культурологи, экономисты и топовые блогеры Живого Журнала. В большинстве этих статей прослеживался устойчивый мотив: горбачёвские реформы задумывались для того, чтобы сделать Совдеп цивилизованным. Перечислялись: хрестоматийные 150 видов колбасы, появление на киноэкране голых ягодиц и введение крикливой многопартийности. Поверхностно и глупо. По-дикарски. На деле же мы как раз откатились от цивилизованности — в обмен на голливудские мультики и возможность выбирать из ста пятидесяти видов очень плохой еды. Их 150, но еда — плохая. А от себя — отказались. От цивилизации. От всеобщей, затверженной образованности, которая считалась у нас не "правом джентльменов", а обязанностью ширнармасс.

Цивилизованность — это когда простого человека стараются подтянуть до высокого культурного уровня. Большевикам досталась "в наследство" громадная тёмная масса, не знавшая ни букв, ни цифр, ни норм поведения. Что постулировалось прежде всего в домах-коммунах 1920-х годов? Правила социалистического общежития, чистота помещений и одежды, уважение к соседям — всему этому приходилось планомерно учить. В прессе тех лет частенько появлялись публикации, где сравнивались ужасающий и, по сути, убивающий быт дореволюционного пролетария и противопоставленная ему солнечная современность. Авторы статей прямо говорили: вот фотография замызганных работяг 1913 года, а вот дом-коммуна и фабрика-кухня 1929 года! "Там — грязь и насекомые, пьянство и безысходность. Тут — наполненные светом эркеры и стерильность нижнего белья". И главное — никакой свободы "самовыражения"! Да. Цивилизованность — это пестование стерильности, а не попытка объяснить себе и окружающим, что мыльная пена смывает с человека удачу. Цивилизованность — это принуждение к совершенству, которое со временем становится насущной потребностью.

До войны в нашей стране существовал культ школьного образования: школа становилась "местом силы" и точкой притяжения всех молодых сил общества. Вот, например, типичное повествование о том времени: "Русскую литературу мы изучали в школе. Хотя ей и придавали хрестоматийный и пропагандистский вид, школьные уроки приучали нас к серьёзному чтению, к анализу литературных произведений и вообще к отношению к литературе как к самой большой святыне человеческой цивилизации". Напомню, что именно в таких выражениях вспоминал своё предвоенное обучение Александр Зиновьев, человек, потративший часть жизни на развенчание коммунизма, но в конечном итоге признавший, что "благодаря коммунистическому социальному строю Россия сделала рывок, которому нет прецедента в истории человечества…".

Внедрялось благоговенье перед знанием, стремление постичь и сотворить невиданное. Это устремлённость в космические дали — школьники 1930-х подросли и создали потрясающую научную базу 1960-х. Понедельник, который начинается в субботу, — вот как выглядит цивилизованность. Мальчики, мечтающие стать космонавтами, даже если где-то в глубине сознания крутится иная грёза, другой вариант, менее красивый. Но культура требует, чтобы ты думал о Космосе. Всё низкое отбраковывается и не пускается. Дистиллированное сознание. Всё выше, выше и выше. Для кого-то это — плохо, вспоминаются "промытые мозги" и ужасно хочется испортить "лепоту" бездарной выходкой — эскападой дикаря. Не цивилизованного. Потому что дикарство — это видимое и невидимое "разнообразие", это иллюзия возможностей посреди опасных зарослей. Недаром существовало идеологическое клише "асфальтовые джунгли", если речь заходила о метрополисах капиталистического Запада. Буржуазная культура XX века раскрепощала современного дикаря, давая ему самые пряные блюда со своего стола: хоррор-фильмы, эротику, плоские комедии, банальные комиксы. Вернись к природе, baby! Ты же такой. Ты подсознательно желаешь раскроить череп соседу, поиметь его самку, поржать над упавшим в лужу придурком-лузером, полистать за едой что-нибудь не напрягающее. В СССР упорно от той "природы" уводили. Говорили: товарищ, надо летать! Но увы. Людям нравится то, что проще. Канат, на котором тянули к свету, трагически порвался под смех и рявканье толп. Но для этого надо было перекроить норму — назвать цивилизацию дикостью, а дикость — цивилизацией. Ловите, пигмеи, жвачку и учитесь произносить слово "промоушен".

Вспоминается теория Михаила Бахтина о карнавализации действительности. Что есть любое маскарадное действо? Это же не просто яркие маски и захватывающий вихрь танца посреди разукрашенной площади. Это, прежде всего, намеренное выворачивание понятий наизнанку. Подмена содержания. К примеру, королём средневеково-ренессансного карнавала всегда становился либо непотребный нищий, либо общеизвестный дурак. Однако ему воздавались королевские почести. Назначался также карнавальный епископ, и кощунственно — в шутку, разумеется! — осквернялись христианские святыни. Перевёрнутые смыслы, изуродованные слова. Вот мы и живём в цивилизации, где бесконечно вертятся "дискурсы актуального искусства" и "гендерные перверсии". А цивилизованность — это когда пятилетний ребёнок смотрит "Очевидное — невероятное", потому что… так принято в его кругу.

Галина Иванкина

ertata