«Поджоги у нас делаются чем-то вроде мании, чем-то вроде препровождения времени. Недавно поймали одного поджигателя. У него спросили, что побудило его к поджогу: мщение, желание воровать? Он отвечал, что ни то, ни другое, а он поджег так, и сам не знает почему. Другой сам донёс на себя и на подобные вопросы отвечал таким же точно образом. Вот широкая натура! Однако ж, что это такое? Аксаков скажет, что это - великие силы великой национальности, не направленные как должно и потому проявляющие в себе преимущественно элементы разрушения. А в сущности, я думаю, это объясняется проще. Русский человек в настоящий момент не знает ни права, ни закона. Вся мораль его основана на случайном чувстве добродушия, которое, не будучи ни развито, ни утверждено ни на каком сознательном начале, иногда действует, а иногда заглушается другими, более дикими инстинктами. Единственною уздою его до сих пор был страх. Теперь страх этот снят с его души. Слабость существующей ещё над ним правительственной опеки такова, что он опеку эту в грош не ставит. Безнаказанность при полном отсутствии нравственных устоев подстрекает его к подвигам, которые он считает простым молодечеством, а нередко и корысть руководит им... Безнаказанность и «дешёвка» - вот где семя этой деморализации, которая свирепствует в нашем народе и превращает его в зверя, несмотря на его прекрасные способности и многие хорошие свойства».

Никитенко А. В. Записки и дневник. 15.10.1864.

Весть о сгоревшем граде

Вторая половина августа 1864 года радовала петербуржцев нежаркими солнечными днями. Дачники ещё не вернулись на свои зимние квартиры, и по утрам в парадной части столицы было малолюдно, свежо и просторно от близкой большой воды и бледно-голубого безоблачного неба. Почти всё высшее руководство пребывало в эти погожие дни на отдыхе, но только не министр внутренних дел, граф Валуев, который помимо приёмных часов, имел доступ к государю в любое время, и сейчас направлялся в Царское Село, сидя в запряжённом четвернёй вороных рысаков элегантном экипаже и, несмотря на весёлое улыбающееся утро, поглядывал вокруг цепко и настороженно.


Проезжая мимо восстановленных после гигантского пожара торговых рядов Апраксина двора, граф потянул ноздрями воздух и поморщился: ему почудилось, что из обгорелых строений, хотя они были обновлены масляной краской и побелкой, ощутимо несло застоявшимся запахом гари, который преследовал Петра Александровича с тех пор, когда начали полыхать торговые ряды на Неве и лесоторговые причалы. В последние месяцы больших пожаров в столице не случалось, но начали гореть города центральной России и Поволжья.

Граф с неудовольствием глянул на портфель из крокодиловой кожи, который держал на коленях, и скорбно вздохнул. Опять ему придётся огорчить государя дурной вестью, а хорошей новости, чтобы подсластить пилюлю, у него не было, только свежий нумер «Колокола», изготовленный неугомонным поджигателем своей родины, давним лондонским сидельцем Александром Герценым.

Караул на петербургской заставе приветствовал министра, стоя во фрунт возле полосатого шлагбаума. Граф милостиво кивнул служивым и откинулся на мягкую подушку сидения. Вчера, после театра, у графини был раут, и Петру Александровичу не удалось избежать, отговорившись делами, обязанностей гостеприимного хозяина, и он был вынужден выслушивать какое-то время глупейшие разговоры подружек жены, относительно недавно замиренного бунта в Польше. Раут затянулся далеко за полночь, граф не успел окунуться в сновидения, как явился дежурный чиновник и вручил ему воистину трагическое известие из Симбирска. Едва рассвело, как Петр Александрович был уже в своём кабинете на совещании, где с помощью опытных крючкотворов облёк телеграфные вопли симбирского губернатора Анисимова в форму, удобную для доведения его императорскому величеству.

С некоторых пор после появления непримиримых нигилистов, кои всё более и более нагло звали Русь к топору, охрана в Царском Селе была усилена патрулями казаков-конвойцев, которые разъезжали по периметру царской ставки, и задерживали всякого, кто переступал невидимую границу запретной зоны. Экипаж Валуева был им хорошо знаком, как и страже на воротах, и министр без промедления проследовал ко дворцу, где был встречен дежурными служителями, препровождён в просторный холл, сбросил с плеч лёгкую летнюю перелину и вручил её, вместе с шёлковым цилиндром дворцовому лакею.

Бухарская ковровая дорожка легко пружинила под ногами, когда он поднимался по лестнице, далее граф прошёл по коридору и очутился в государевой приёмной, оглядел себя в зеркале и шагнул в распахнутые перед ним двери царского кабинета.

Александр Николаевич встретил своего министра изучающим взглядом и лёгкой улыбкой.

- Надеюсь, Пётр Александрович, ты явился не за тем, чтобы испортить мне столь приятное утро?

Валуев подошёл к низкому резному столику, положил на него портфель, щёлкнул застежкой и взял в руки сафьяновую папку для доклада.

- Я слушаю, граф, - государь встал с кресла и подошёл к просторному окну, которое выходило в парк.

- Есть отношение от главнокомандующего в Польше о возмещении обывателям части убытков, понесённых ими во время укрощения войсками недавнего бунта.

Александр Николаевич подошёл к своему письменному столу и задумчиво вымолвил:

- Беда с этой Польшей. Я всё чаще начинаю думать, что моя прабабка оплошала, соблазнившись поучаствовать в её разделе вместе с Пруссией и Австрией. Но тогда вряд ли кто мог предположить, что с частью Польши мы получим неисчислимое множество смутьянов и крамольников. Сейчас с этим наследством не развязаться так просто, - государь поморщился. - Я должен помнить о европейском равновесии. Неосторожность в этом вопросе может нарушить мир в Европе, а он после Крымской беды весьма необходим.

- Выплата денежных компенсаций позволит хотя бы на время поддержать в Царстве Польском русскую партию, - ловко ввернул министр.

- Нужно отнестись к решению этого вопроса взвешено, - шевельнул усами Александр Николаевич. - Наш либерализм не должен простираться на явных преступников, а многие из поляков - пламенные пособники нигилистов и поджигателей.

- Так точно, ваше величество, - поспешно согласился Валуев и огорчённо, с виноватым видом, посмотрел на царя. - Ночью, по телеграфу было доставлено сообщение об ужасном доселе невиданном пожаре в Симбирске. Начальник губернии сообщает, что выгорела самая лучшая часть города: соборы, присутственные места, гимназия, торговые ряды, жилые дома, словом, всё...

- Что, опять поджоги? - слегка дрогнувшим голосом вопросил государь замершего в почтительном ожидании министра.

Пётр Александрович скорбно вздохнул, развёл руками и потупился, дескать, неисповедимы пути господни, который попустил выпустить на Россию столь много «красных петухов». Начиная с 1862 года, пожары из бытового явления превратились в вопрос первостепенной политической важности. Началось всё с Петербурга, сейчас столицу несчастья вроде бы обходят стороной, но запылали города коренной России. Царя угнетало то, что ни в одном случае не были обнаружены виновники поджогов, а это вызывало в народе уйму самых диких слухов, произошли случаи самосудов над невинными людьми, русское море, конечно, эти события не покачнули, но всё-таки слегка взморщили. Появились недовольные из студентов, масло в огонь подливал своим «Колоколом» Герцен, совсем неожиданно восстала Польша, и Европа привычно оскалилась на Россию.

Александр Николаевич был памятлив, и ему не составило большого труда вернуться мысленно в Симбирск, который он посетил, будучи наследником, в 1837 году, во время путешествия по России. На засвияжской стороне, при въезде на мост, державный поезд встретила толпа почтительно склонённых долу симбирян. Лучшие люди губернии, во главе с губернатором Хомутовым, преподнесли пышный каравай, наследник отломил кусочек хлеба, обмакнул в солонку и вкусил, совершив тем самым символический акт единения с народом.

«А ведь с той поры прошло почти тридцать лет», - подумал Александр Николаевич, уже почти готовый объявить Валуеву своё резюме по симбирскому пожару, но что-то мешало ему это сделать, потому что, кроме хлеба - соли, в Симбирске произошло и нечто особенное, о чём он всё-таки вспомнил.

После посещения выстроенного попечением симбирян всех сословий величественного собора, где наследника приветствовал преосвященный Анатолий, епископ Симбирский и Сызранский, царственный гость осмотрел город и направился на устроенную по случаю его приезда промышленную выставку. Сопровождал его, конечно, начальник губернии, который так усердно опекал Александра Николаевича, что наступил на ногу воспитателю наследника Жуковскому, отчего тот вскликнул, и это заставило общество вздрогнуть и смутиться происшествием, а гость оживился и, оглядываясь вокруг, нечаянно заметил, что дюжие полицейские прячут за своими широкими спинами какого- то оборванца, которому эта опека служивых явно не нравилась.

- Это наш блаженный Андрей, - заметив взгляд цесаревича, смущённо доложил Хомутов.
- Чем же он стал известен?
- По общему согласному мнению горожан, Андрей Ильич спасает город от пожаров!
- Даже так! - удивился цесаревич. - Тогда это действительно незаурядная личность. Жить в деревянном царстве и не гореть - это чудо!

Он задумался над тем, чем одарить юродивого, и ему на помощь пришёл хозяин палатки с хлебным товаром, возле которой и случилась заминка.

Мещанин с поклоном подал на серебряном подносе ситный калач.

Царский подарок пришёлся Андрею Ильичу по душе, и он, размахивая им, побежал мимо выставочных рядов.

- В сообщении о поджогах ничего нет, - сказал Валуев. - Но как дыма без огня не бывает, так и пожара без причины. Я думаю послать в Симбирск твёрдого в убеждениях следователя, чтобы он отыскал виновных и утишил народ.

- Направь генерал - адъютанта Врангеля, - решил государь. - Он, правда, слегка прямолинеен в своих действиях, но это расследованию не повредит. Там сейчас в оба глаза надо глядеть, чтобы не было волнений. И обязательно укажи ему, чтобы он не прошёл мимо польского следа.

В Петербург Пётр Александрович возвращался весьма довольный тем, что сумел донести до государя весть о несчастии с тактом, подобающим государственному сановнику высшего ранга. Скоро в его кабинете появился Врангель, который воспринял посылку в Поволжье как важное государственное задание, и отбыл вечерним поездом в Москву, в сопровождении всего нескольких помощников.

- Будьте тверды в своём стремлении разоблачить и арестовать поджигателей. Его величество весьма надеется на успех вашей экспедиции, - напутствовал Валуев чиновника.

- Я пребываю граф, в полной уверенности, что злоумышленники будут в ближайшее время мной схвачены и преданы скорой и беспощадной расправе, - ответил Врангель.

На следующий день министр внутренних дел получил из Симбирска новое более пространное донесение губернатора Анисимова. Чуда не произошло: город, дворянская столица Поволжья, был действительно выжжен, начальник губернии и обыватели в поджогах обвиняют поляков. Произошло несколько попыток учинить над ними самосуд, в результате народ избил нескольких офицеров Самарского полка, а одного растерзал до смерти.

Это сообщение не было срочным, чтобы его немедленно доносить государю, подобное в Российской империи случалось довольно часто. Однако на него надо было реагировать, и граф Валуев отправил вдогонку за Врангелем, ему в помощь, ещё несколько чиновников и среди них - флигель-адъютанта Эссена и генерала Галлера.

«Красные петухи» над Невой

Начало царствования Александра Второго было омрачено поражением России в Крымской войне, которая выявила экономическую и военную отсталость государства, где основное население - крестьяне, в своей подавляющей части, находились в подневольном состоянии по отношению к помещикам, царю и государству.

Крепостное право сковывало развитие производительных сил страны, и 19 февраля 1861 года Александр II подписал великий освободительный акт, который через две недели был обнародован и вызвал неоднозначную реакцию всех сословий. Крестьяне были недовольны, их положение во многих случаях ухудшилось, помещики считали, что их ни за что, ни про что ограбили, лишив дармовой рабочей силы, разночинная интеллигенция требовала демократических свобод. И это брожение в обществе, взрывающееся крестьянским бунтами, чем-то было похоже на состояние современной России перестроечных лет.

«Распалась цепь великая, - писал поэт либерал Н.Некрасов. - Распалась, расскочилася: одним концом - по барину, другим - по мужику». Как и сейчас, тогда, «разрыв цепи», большая гласность и открытая проповедь к насилию («Зовите Русь к топору!») привела к тому, что Петербург начала 1860-х годов, был разительно не похож на чиновно-чопорный стольный град николаевской эпохи. Студенчество, в котором было много выходцев из разночинной среды, гудело как улей, развороченный указами державной власти: в 1862 году было объявлено о начале военной реформы; министр внутренних дел П.Валуев предложил преобразовать Госсовет в представительское учреждение, стало быть, речь шла о конституции; осенью государь утверждает основные положения судебной реформы, подан на утверждение указ об отмене жестоких телесных наказаний (плетей, кошек, клейм, шпицрутены), изданы законы, ускоряющие крестьянский выкуп. Россия твёрдо вступила на путь демократических преобразований, казалось, она вот-вот встанет вровень с западными демократиями, но в этом же 1862 году начались печально знаменитые петербургские пожары, как огненная метафора будущих великих потрясений России.

Горели дома, на Большой Охте выгорела солдатская слобода, торговые амбары, громадные штабеля дровяного леса, но самое тягостное впечатление на петербургских обывателей произвёл пожар на Апраксином дворе, который полностью уничтожил постройки обоих оптовых рынков (нечто вроде пресловутого Черкизона наших дней в Москве).

16 мая в Духов день, всё петербургское купечество традиционно собиралось в Летнем саду, происходил своеобразный смотр невест: купеческие девушки в сопровождении своих семей прогуливались по аллеям, а потенциальные женихи высматривали тех, кто им придётся по сердцу. Тут же сновали свахи, любопытствующие. Большинство лавок было закрыто. Пожар, по - видимому, начался сразу в нескольких местах. Лавки по преимуществу строились из дерева и быстро занялись огнём. Дул сильный ветер. Потоки пламени охватили весь квартал, барки на Неве, склад дров на углу Апраксина переулка и набережной. Огонь перенесся на другую сторону реки. Загорелись дома в Щербаковском и Графском переулках. Узнав о несчастье, купцы бросились спасать своё имущество. В Летнем саду образовалась давка, людей затаптывали насмерть. Извозчики заламывали за провоз до Невского невиданные суммы, с упавших на землю купчих воры под шумок срывали драгоценности. Да и на самом рынке грабёж шёл страшнейший. На тушение пожара был брошен гарнизон, мобилизованы все пожарные части. Но из-за сутолоки и отсутствия руководства всё было тщетно. К концу дня Апраксин двор представлял из себя гигантское пепелище, убытки составляли 60 миллионов рублей. Двадцать тысяч человек остались без куска хлеба.

Этот грандиозный пожар совпал по времени с проявлением прокламации «Молодая Россия», которую написал московский студент Пётр Заичневский, весьма «поджигательного» свойства. В частности, там объявлялось, что «мы будем последовательнее... великих террористов 1793-го года, мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка приходится пролить больше крови, чем пролито якобинцами в 1790-х годах».

Наш великий земляк В.И. Ленин в своей известной статье «Гонители земства и Аннибалы либерализма», опираясь на воспоминания Л.Пантелеева, приводит «очень интересные факты о революционном возбуждении 1861-1862 гг. и полицейские реакции».[І] Владимир Ильич был как всегда, прямолинеен и беспощаден в своих выводах, хотя не имел для этого полностью обоснованных доказательств:

«К началу 1862 года общественная атмосфера была до крайности напряжена; малейшее обстоятельство могло резко толкнуть ход жизни в ту или иную сторону. Эту роль сыграли майские пожары 1862 года в Петербурге». В народе стали обвинять в поджогах студентов, и эти слухи повторялись газетами. Прокламацию «Молодой России», которая объявляла кровавую борьбу всему современному строю и оправдывала всякие средства, рассматривали как подтверждении слухов об умышленных поджогах. «Вслед за 28-ым мая в Петербурге было объявлено нечто вроде военного положения. Учрежденному особому комитету было поручено принятие чрезвычайных мер к охране столицы. Город был разделён на три участка, с военными губернаторами во главе. По делам о поджоге введён военно-полевой суд. Приостановлены на 8 месяцев «Современник» и «Русское слово», закрыт «День» Аксакова, объявлены суровые временные правила о печати (утверждённые ещё 12-го мая. т.е до пожаров. Следовательно, «ход жизни» резко направлялся в сторону реакции и независимо от пожаров, вопреки мнению г. Пантелеева), правила о надзоре за типографиями, последовали многочисленные аресты политического характера (Чернышевского, Н.Серно-Соловьевича, Рымаренко и др.), закрыты воскресные школы и народные читальни, затруднено разрешение публичных лекций в С.-Петербурге, закрыто 2-ое отделение при Литературном фонде, закрыт даже Шахматный клуб.

Следственная комиссия не открыла никакой связи пожаров с политикой. Член комиссии, Столбовский, рассказывал г. Пантелееву, «как удалось ему в комиссии вывести на свежую воду главных лжесвидетелей, которые кажется, были просто орудием полицейских агентов».

Итак, есть очень веское основание думать, что слухи о студентах - поджигателях распускала полиция. Гнуснейшее эксплуатирование народной темноты для клеветы на революционеров и протестантов было, значит, в ходу и в самый разгар «эпохи великих реформ».

К студентам поджигателям людская молва скоро причислит поляков, но либералы будут всё громче, всё настырней кричать, что не обошлось в этом «огненном деле» без полиции, которая причастна к поджогам с тем, чтобы бросить тень на прогрессивно - демократическую общественность. Это вопли своей несуразностью задели писателя Н.Лескова, и он в газете «Северная пчела» выступил с передовой статьёй, в которой потребовал от полиции или опровергнуть порочащие её слухи, или обнаружить реальных виновников и примерно наказать их. В накалённой обстановке тех лет статья была сочтена так называемыми передовыми демократическими кругами провокационной, а сам писатель был подвергнут остракизму. В судьбе Лескова с большой ясностью определилось, что демократическая публика по своей злобности в нападках и расплёскивании грязи не только не уступает консерваторам, но зачастую их превосходит.

Слухи о причастности революционных кругов к поджогам были столь убедительными и распространёнными, что общественное мнение их вполне разделяло. Об этом говорит факт посещения Ф.Достоевским Чернышевского с целью уговорить последнего повлиять на «людей, которые сожгли толкучий рынок».[2]

Сейчас, даже трудно представить насколько высоким был авторитет А.Герцена среди образованных слоёв русского общества. Какое - то время он правил мнениями людей, и несколько слов, напечатанных в «Колоколе», могли обрушить карьеру чиновника или журналиста, если последний рискнёт не согласиться с мнением заглавного эмигранта всея Руси. Судя по его книге воспоминаний «Былое и думы», эта роль Герцену нравилась, тем неожиданнее для него оказалось то, что его в Петербурге стали считать главным подстрекателем поджигателей. И как-то к Герцену явилась взволнованная посетительница: «Она вынула из кармана последний «Колокол» и прочла: «Что за огненная чаша страданий идёт мимо нас? Огонь ли это безумного разрушения, кара ли очищающим пламенем? Что довело людей до этого средства, и что эти люди?..

- Страшные, тёмные строки, ничего не говорящие против вас и ничего за вас. Верьте мне, оправдывайтесь - или вспомните мои слова: друзья ваши и сторонники ваши вас оставят». [3]

Петербургские пожары, ставшие причиной ожесточенного противостояния демократов и консерваторов, приобрели политическое значение. Наэлектризованное печатной полемикой и слухами обывательское сознание стало воспринимать каждое известие о пожаре в России, как очередную вылазку поджигателей - нигилистов, к которым вскоре были причислены и поляки, потому, что в 1863 году вспыхнуло восстание в Польше, поддержанное Герценым, наглядно продемонстрировавшим всем своим почитателям, что для него вполне спорная идея свободы Польши гораздо ближе и дороже, чем умиротворение взбаламученной отменой крепостного рабства России.

«Дворянское гнездо» на Венце

В Симбирск чёрная весть о петербургских пожарах прилетела на газетных крыльях «Северной пчелы» - официоза министерства внутренних дел, которая доставлялась в губернскую канцелярию, а так же нескольким подписчикам, из числа консерваторов, чтобы они с газетой в руках, могли убедительно брюзжать по поводу либерализма реформы и пророчить, что всё это добром не кончится. После февраля 1861 года многое изменилось в России, и проницательные люди в провинции скоро могли убедиться, что из Петербурга благородному сословию добра ждать нечего, и все вести оттуда идут только во вред державному столпу - дворянству, а в граде Симбирске, именуемом «похвальным и славным», дворянство испокон веку было отборным и коренным. И вот дождались: зимой 1862 года плескануло из столицы империи таким вонючим дёгтем, что худо стало многим, кого уел в «Гудке» некий Ж.Свияжский, рифмоплёт и пасквилянт, в чьих ядовитых виршах симбиряне узрели руку и сноровку Митьки Минаева, который в «Губернской фотографии» вдоволь поизгалялся над почтенными гражданами. Но, как говориться, яблоко от яблони недалеко падает, его отец Дмитрий Иванович, как-то приютил в своём доме Чернышевского - будущего поджигателя всея Руси, от него и сынок его набрался либеральной гнили. И когда полыхнуло в Петербурге, проницательный симбирский обыватель вполне резонно рассудил, что Апраксин двор подожгли, стакнувшись с нигилистами и поляками, младший Минаев и адвокат Соколовский, два симбирских приятеля (см. Ж. Трофимов. Д.Д.Минаев. Саратов, 1989.)

В Симбирске, небольшом по количеству жителей городе, обыватели знали друг друга в лицо, и каждый занимал отведённое ему место. Подобное положение существовало на протяжении 200-летней истории города, но с 1861 года в нём стали появляться совершенно новые персонажи. Ими стали, в первую очередь, ссыльные, их было в то время в губернии до ста человек, но жили они, в основном, по уездам. Недоверие обывателям внушали военные чины, среди которых было немало поляков, коих, в связи с восстанием в Царстве Польском, считали смутьянами, решившими досадить русским поджогами. Поэтому некоторые из симбирян, что жили не мнением официозной «Северной пчелы», а свои умом, знали, что петербургские пожары непременно распространятся по всей России, и иногда некто в дворянском клубе за картами вдруг задумчиво ронял: «А ведь у нас, господа, есть чему гореть». В ответ кто-нибудь из игроков, после некоторого молчания, покрыв карту, возглашал: «Ежели у нас полыхнет, так полыхнёт, Спаси господи!» И все перекладывали карты в левую руку, а правой осеняли себя спасительным крестным знамением, и какой-нибудь дворянин, из самых почтенных, подытоживал затянувшуюся мизансцену:

- Симбирск не смогли спалить ни Стенька Разин, ни Пугачёв, и ни один город не имеет такого заступника как наш Андрей Ильич, пронесёт и на это раз: мы ничем Бога не прогневили.

С этим мнением был решительно не согласен Николай Мотовилов, богатый помещик, бывший совестный судья, блаженный собрат Андрея Ильича, служка Божьей матери и Серафимов, который обличал благородное сословие в масонской ереси и равнодушию к православию. Он возглашал свои обличения не только перед равными себе, но и обращался с докладными записками к императору Александру II: «...о главнейшей причине симбирского пожара, о коей великий старец Серафим ещё в 1832 году, в четверток на Светлую пасху, сказал, что она через реформы и декабристов заговором устраивается в России» .[4]

Обличения Мотовилова не дошли до ушей власть придержащих, а в Симбирске, действительно, было чему гореть. Первые фотографии города, относящиеся к середине 19-го века, передают нам изображение Симбирска как скопление горючего материала: дома, заборы, прочие постройки были сплошь деревянными; в 1861 году всего 3021 деревянный жилой дом, 38 каменных зданий, в которых проживали чуть более 25 тыс. жителей.

Город делился на три части: дворянскую (между Венцом и Большой Саратовской и улицами Панской, Лисиной, Покровской), торговую (постройки Ярмарочной площади и ближайших к ней улиц) и мещанскую (Волжское подгорье и окраинные улицы).

Из-за деревянных построек и отсутствия водопровода Симбирск представлял собой лакомую добычу огню. Но чтобы случиться такому пожару, который произошёл в августе 1864 года, нужно было, чтобы все причины сошлись вместе. И первыми чёрными вестниками, что предвещали неминуемую беду, стали слухи о скорой огненной катастрофе, которая поразит Симбирск. Они начали множиться в обывательской среде, начиная с весны, и вполне возможно, что их распространяли злонамеренные люди. Сейчас об этом судить трудно, но после пожара эти слухи выглядели, как мрачные пророчества, скоро воплотившиеся в жуткую явь.

Первые шквалы огненной бури

Симбирская катастрофа, к счастью, была описана очевидцами, главнейшим из которых является Д. Ознобишин, пользующийся среди исследователей репутацией добросовестного повествователя. Сохранились свидетельства и других лиц, которые мы так же используем для того, чтобы придать нашему рассказу документальный характер. Подробности симбирского пожара поражают, и достаточно сказать правду, чтобы донести до читателей весь ужас случившегося.

В России «шестидесятые годы 19-го века отличались необычайным сочетанием экстремальных явлений» [5], не миновавших и Симбирск: знойная удушающая жара, сменившая череду ливневых дождей, накрыла город как одеялом, по воспоминаниям очевидцев, летом 1864 года температура воздуха в городе достигла 40 градусов, «даже деревянные строения накалялись так, что был чувствителен особый... запах»[6], «стены домов были так горячи от солнечного накала, что нельзя было приложить к ним руки...».[7] Таким был и август 1864. Далее последуем за хронологией бедствия, обратившись к воспоминаниям очевидцев трагедии, сохранив стиль и язык повествования.

«13 августа, вспыхнул пожар на Дворцовой улице. Говорили, что какая-то старообрядка, Зеленчуха, вздумала варить варенье под навесом сеновала; случайно искра зажгла сено, и несколько домов купца Андреева сделались жертвою пламени. Загорелась городская дума, в правом крыле которой помещалась гражданская палата. Был в опасности и дом симбирского уездного предводителя дворянства В.П. Языкова. Но первую отстояла пожарная команда, явившаяся на помощь к ней во время, и присутствие на месте пожара гражданского губернатора. Второй отстоял каретник Голубков, подоспевший со своею пожарною трубою и рабочими. Древняя обитель спасского девичьяго монастыря... была в большой опасности. Спасли её на этот раз... молитвы инокинь, вышедших с образами навстречу к огню, и направление ветра в противоположную сторону. Стечение народа было необъятное, потому - что пожары в Симбирске дотоле, благодарение Богу, были в редкость. Последний припоминали назад тому за полгода: горел питейный дом на Панской улице, окружённый ветхими постройками, и, надо отдать честь пожарной команде, сгорел только один питейный со своею стереотипной вывескою «Распивочно и навынос». Настоящий пожар был, однако-ж не маленький: сгорело до девяти домов, и в числе их четыре каменные... Пожар этот замечателен по двум случаям: в числе погоревших домов был один, занимаемый квартирою исправляющего должность губернского прокурора; чиновники его не дали сгореть ничему из его имущества: всё было вынесено их похвальным усердием. Пример преданности к начальнику, нечасто встречаемый!.. Второй случай носит на себе отпечаток германского флегматизма. Хозяин одного горевшего дома, старик, родом немец, не приказал ничего выносить из него, запер все двери на ключ и в безмолвии смотрел, как пылало всё его последнее достояние...».[7] «Лишь после четырёх часов совместной борьбы пожарных и жителей города пожар, охвативший три дома, был ликвидирован». [8]

«Наконец народная толпа разошлась. При ночной темноте дымились обгорелые остовы строений и обуглившиеся кучи имущества. В виду их поставлены были двое часовых, но вся пожарная команда разъехалась по частям своим... На пожарище не осталось ни одной трубы пожарной, ни одной бочки с водою!...

И вот в самую полночь загорелись холодныя строения купцов Репьёва и Кирпичникова. Последний, симбирский городской голова, был в то время в отлучке, на нижегородской ярмарке. Но между тем ни бочки с водою, ни трубы пожарной под рукою! Ударили в набат. Пока приехали полицейские части, уже не холодныя строения, а два большие двухэтажные каменные дома пылали как бы для новой потехи зрителям. Оба дома сгорели по недостатку в воде и негодности пожарных труб: четыре из числа их сломались на этом пожаре. Так прошла ночь с 13 на 14 августа. После этого пожарные сделались осторожнее и оставались долее на местах погорелых.

Магазин городского головы Кирпичникова с бриллиантовыми, золотыми и серебряными вещами, помещавшийся в особой от дома его палатке с каменным сводом, был спасён тем, что при начатии пожара окна его заложили кирпичом. К нему представлены были часовые; находились при нём и пожарная команда с жандармами. Последние были необходимы, чтобы воздержать пылкое усердие некоторых лиц, явившихся с железными ломами, будто-бы для спасения вещей, хранящихся в каменной палатке. И при этом втором пожаре никто не был забираем в полицию по подозрению в умышленном поджоге. Начальство было твёрдо убеждено, что пожар произошёл от неосторожности, что ветром раздуло тлевшияся кучи пожарища, и это было более чем правдоподобно. Народная молва утверждала, по какому-то предчувствию, противное, но на неё мало обращали внимания». [7]

15 августа в 9 часов вечера «вновь раздались крики: «пожар! пожар!», и быстро огромное зарево осветило весь город.... Горела Лосева улица, одна из самых людных частей города, за мостом или дамбою, где бывает базар, тесная, с деревянными сплошными постройками...»[7] Пожар начался со вспыхнувшего сеновала, за земляным мостом в Лосевой улице «и очень скоро, благодаря северному ветру, охватил почти всю восточную сторону улицы».[8] «Огонь шёл с чрезвычайной быстротой не только по ветру, который сначала дул с севера, но и против ветра...»[6], угрожая торговым рядам Ярмарочной площади.

Пожарные, горожане, буквально обессилив от двух предыдущих пожаров, все силы бросили на тушение и предотвращение нового пожара: «таким образом, несмотря на сплошную постройку всего этого квартала, на узкость самих улиц, заваленных имуществом..., пожар был остановлен в пределах квартала..., потеря рядов принесла бы городу значительные убытки от несостоявшейся ежегодной ярмарки. Именно поэтому усилия пожарных направлялись не столько на борьбу с огнём, сколько на локализацию очага пожара».[6] В этот день было полностью истреблено 10 домов: часть базара и гостиный двор, и все постройки, вплоть до Ярмарочной площади.

«Утром 15 августа сильно дымилось ещё пожарище в Лосевой улице. Повещено было собраться всем домовладельцам в 6 часов вечера в градскую думу для совещания и принятия деятельных средств против пожара. Давно было нужно об этом подумать. Знойный день прошел, однако - ж, при совершенном безветрии спокойно.

В 7 часов вечера собралось в Думу более 120 человек домовладельцев разных сословий. Спорили, голословили, каждый предлагал своё мнение, считая его лучшим. Но толку никакого не вышло, не пришли ни к какому результату. Наконец, положили избрать из среды себя двенадцать человек вроде депутатов и предоставить им обдумать средства, чтобы обезопасить город от дальнейших пожаров. На городскую полицию надеялись мало. Ещё более недоверия выказывалось к солдатским ночным патрулям, делающим обход по городу в ночное время. Предположено было, чтобы два или три домовладельца из людей благонадёжных были непременно присоединены к обходу по каждой части города. Высказаны были и другия требования, весьма практичныя, подлежащия немедленному выполнению, как-то: выписка новых благонадёжных пожарных труб, наёмка сотни рабочих постоянных для бытия на пожаре с баграми, топорами, вёдрами и проч., освещение города фонарями в тёмных улицах, запрещение ходить ночью по тротуарам, а только по средине улицы, увеличение платы водовозам. Собрание разошлось из думы, оставя в ней избранных в тот- же вечер депутатов, которые далеко за полночь все придуманныя ими предположения изложили на бумаге, чтобы представить к утреннему заседанию градской думы для окончательного их всеми вообще домовладельцами утверждения и подписи. Медлить было не время.

Августа 16 перед ранним обедом собрались все в градской думе, готовясь слушать предложения депутатов. День был тихий и знойный, как и предыдущие. В самый разгар заседания вошёл в залу гражданский губернатор. Его никем неожиданное появление всех удивило. Все встали с своих мест и окружили его в молчании. Он был в виц-мундире со звездою, как видели его на всех пожарах, дотоле бывших. Но бледное изнемождённое лицо его свидетельствовало, что много бессонных ночей проведено им было в душевной тревоге. Он хотел говорить стоя, физические силы ему изменили, и невольно должен он был присесть на скамью, стоящую у стены близ балкона, выходящего на дворцовую площадь. - «Извините меня, господа, - сказал он взволнованным голосом, - что я не могу стоя говорить с вами. Но мне нужно было Вас видеть и просить вашего содействия. Не буду распространяться о действиях здешней полиции: скудные средства ея вам известны. А второй пожар, бывший в городе, не оправдывает ея безпечности. Но теперь не время судить об этом. Нужна ваша деятельная помощь, и я уверен, что вы мне в ней не откажете, этого требует собственная ваша польза». Здесь он представил целый ряд мер, которыя могли бы быть спасительны в настоящем бедственном случае: наполнение огромных уличных чанов водою, холщёвые щиты для покрышки соседних к пожару строений и проч. Он говорил красноречиво и с убеждением. Все присутствующие признали меры, им предлагаемыя весьма полезными. Некоторые из них уже заранее были предусмотрены и представлены депутатами думы общему собранию домовладельцев, которые не скрыли от г. начальника губернии своего недоверия к солдатским ночным патрулям. Вскоре губернатор удалился, и дума вновь приступила к обсуждению мер против пожаров. Предположено было ходатайствовать у начальника губернии о немедленном отпуске двух или трёх тысяч рублей серебром из городских домов на экстренныя по городу издержки. Было много и других предположений, требующих разрешения начальства: все они были утверждены е