Надо сказать, Сабахаттин Али имел обыкновение писать рассказы, используя реальные события. Однако в данном случае я не поручусь, не просто ли перед нами романтическая фантазия.

Взято из сборника "Малыш Хасан", изданного в СССР в 1987 году. Перевод Н.Васильева.

Мельница

Бывал ли ты когда-нибудь на мельнице, приятель? Там есть на что посмотреть. Покрытые толстым слоем мучной пыли стены, крохотные оконца под самым потолком, толстые балки, почерневшая кровля. Потом – великое множество вертящихся деревянных колёс, огромные жернова на скрипучих осях, бегущие в разные стороны пыльные приводные ремни. В одном углу сложены мешки с пшеницей, рожью, кукурузой, в другом – мешки с мукой.
Над жерновами поднимается облако тёплой мучной пыли. А если открыть люк, то снизу тебя обдаст холодными водяными брызгами.
А что ты скажешь, приятель, о звуках, что несутся со всех сторон, – один другого странней? Они обрушиваются на тебя все сразу, подобно громадной волне!.. Бегущая по деревянным желобам вода гудит, как зимний ветер в тополях. Жернова то вскрикивают дискантом, то охают густым басом, их скрип сливается с резким, как пощёчина, хлопаньем приводных ремней. И неумолчно повизгивают при каждом повороте колёса...
Я побывал на мельнице много лет назад, но больше туда не пойду.

***

Знаешь ли ты, приятель, что такое любовь? Любил ли ты когда-нибудь?
«Конечно, и не раз!» – ответишь ты.
Красива ли была твоя возлюбленная? Может быть, и она тебя любила?.. Во всяком случае, ты встречался с ней каждый вечер, обнимал и целовал её, не так ли? Целовать женщину приятно, – особенно, когда ты молод.
А если возлюбленная не любила тебя? Что ты тогда делал? Плакал по ночам? Поджидал её на дороге, где она проходила, для того, чтобы предстать перед нею бледным, осунувшимся? Писал ей длинные, грустные письма, не правда ли?
И всё-таки тебе было не так уж трудно полюбить другую. Сначала этого как будто стыдишься. Но человек легко находит для себя оправдания. То, что мы называем угрызениями совести, длится недолго. Известно, что даже самый подлый убийца и тот находит себе оправдание...
А потом ты полюбил третью, четвёртую, и всё шло своим чередом.
Хорошо, но разве это любовь? Целовать женщину, желать её – значит ли это любить?
Что ты отдал своей первой возлюбленной? Сердце? Хорошо. А второй? Опять сердце? И третьей и четвёртой – тоже сердце? Не лги, приятель! Сколько же у тебя сердец? Все это одни лишь пустые слова: сердце всегда остаётся при тебе, скольким бы возлюбленным ты его ни дарил. Вот если бы ты был способен разрубить себе грудь, вынуть сердце и бросить его к ногам возлюбленной, – вот тогда ты был бы вправе сказать: «Я отдал своё сердце...»
Вам, горожанам и жителям деревень, неведома любовь. Вы привыкли одним подчиняться, а другими повелевать, вы умеете бояться одних и угрожать другим, – нет, вы не умеете любить. Только цыган, вольный, как ветер, только он и умеет любить.
О любви одного цыгана я и хочу тебе рассказать.

***

Когда начали таять снега, наш табор – мужчины, женщины и дети, всего около тридцати душ, четыре лошади и вдвое больше ишаков – двинулся к Эдремиту.
Кончилась тоскливая, неприветливая к нашему брату зима, тёплое солнце и свежая зелень вдохнули в нас жизнь. Полуголые ребятишки кричали и носились вдоль дороги или кувыркались в придорожных канавах. В пути юноши наигрывали на скрипках и кларнетах, девушки пели звонкие песни. Я шёл впереди, оглядывая окрестности, и высматривал деревушку или усадьбу, возле которой мы могли бы расположиться табором.
Вскоре я увидел впереди, за оливковой рощей, светлые чинары и тополя. В их тени пряталась старая мельница, расположенная в лощине. Полноводная река протекала среди ив, а затем, попав в узкое каменистое русло, растекалась по четырём деревянным желобам. За мельницей пенистые клокочущие воды с рёвом неслись между рядами высоких тополей, заглушая шелест листвы, а потом, немного успокоившись, скрывались в густых камышах.
Нам захотелось расположиться здесь. Судя по тому, что дорога была запружена повозками и навьюченными ишаками, мельница работала вовсю.
Шатры ещё не начали ставить, а Атмаджа уже взял свой кларнет и, подойдя к мельнице, стал на нём наигрывать. Крестьяне, заслышав музыку, столпились вокруг него. Среди них был и мельник. Он стоял, поглаживая седую бороду, и с безразличным видом поглядывал на музыканта.
Знаешь, приятель, хоть и жалуются крестьяне, что мы крадём у них кур и ягнят, а всё-таки нас любят. Собрав немного пшеницы, они отдали её Атмадже, а мельник прибавил от себя два горшка кислого молока.
Радушная встреча ободрила нас, и мы разбили шатры недалеко от мельницы, под оливковыми деревьями.

***

Дела у нас шли хорошо. Женщины сбывали в ближайших сёлах корзины, которые плели из ивовых прутьев. Наших музыкантов звали на свадьбы даже в самые отдалённые деревни, куда за полдня только доберёшься. И самым желанным гостем был, конечно, Атмаджа со своим кларнетом.
Тебе, наверное, не приходилось встречать таких людей, как Атмаджа. Даже внешностью он отличался от всех. У него была смуглая кожа, чёрные кудри, тёмные глаза и острый, крбчковатый нос. За него-то и прозвали его Атмаджа. [Атмаджа значит «ястреб». NB — турецкие цыгане действительно обычно пользуются прозвищами вместо имён, прописанных в документах.] Голову он всегда держал высоко, как арабский скакун, в быстроте и проворности тоже не уступал ему. Во всех таборах знали о смелости и красоте Атмаджи, а об его умении играть на кларнете ходили легенды.
Атмаджа играл не так, как другие цыгане: он знал ноты. В музыку он вкладывал всю страстность своей натуры, казалось, что мелодия исходила из глубины его сердца. По вечера он усаживался под деревом, мы выходили из шатров, ложились на землю и слушали его игру.
Возлюбленной у него не было. Ни краснощёкие деревенские красавицы, ни тонкогубые цыганки не могли привлечь к себе его взгляда дольше, чем на мгновение. Когда он играл, его большие глаза, казалось, застилала пеленаю Но она не могла погасить сверкавшие в глазах искры, а готовая скатиться слеза тотчас же высыхала, будто прикоснувшись к огню.
Атмаджа был молчалив. Если и случалось ему разговориться с кем-нибудь, он никогда не открывал своей души. Что он чувствовал, о чём думал? Что было дорого и мило ему? Никто из нас об этом не знал. И не могли мы понять, отчего он играет так страстно: потому ли, что любит кого-нибудь, или, наоборот, потому, что не может полюбить?..
Случалось ему пропадать подолгу, и тогда говорили, что он бродит с другим табором или уходит в город и играет там для знатных господ.

***

Почти каждый вечер мы собирались у мельницы. Старик мельник был доволен нами, убедившись в нашей честности. Расстелив циновку под развесистой чинарой, он усаживался, скрестив ноги, рядом с дочерью и слушал наших музыкантов и певцов.
Дочь мельника была настоящая деревенская красавица. У неё было круглое лицо, сочные губы. Волосы, заплетённые во множество тонких косичек, спускались до пояса. Но девушка всегда была бледна, взгляд её выражал безучастность, как будто всё окружающее не интересовало её, и в улыбке, таившейся в уголках губ, сквозили холодность и равнодушие.
Эта девушка, приятель, была калекой! Ещё ребёнком она попала правой рукой в мельничное колесо. С тех пор вместо руки болтался пустой рукав.
Представляешь ли ты, что значит для красавицы быть однорукой? Она сторонилась своих подруг, вечно озабоченная тем, чтобы её недостаток не особенно был заметен. Она не ходила с подружками купаться на реку, она избегала вечеринок, потому что не могла бить в бубен или играть на деревянных ложках.
С детства она узнала, что такое тоска. Прислонившись к стене, жадными глазами следила она за мальчишками, которые карабкались, будто белка, по оливковым деревьям или боролись друг с другом, с завистью она смотрела на своих купающихся сверстниц.
Видимо, девушка уже свыклась со своей участью и стала спокойнее, поняв, что многое ей недоступно. Часами она могла сидеть на каменной скамье у ворот и смотреть на роющихся в земле кур или на трепещущие листья чинар. Только вот глядеть на неё без слёз было трудно...
Теперь по вечерам девушка выходила вместе с отцом и, сидя около него, слушала наши песни.

***

Без лишних слов скажу тебе, приятель, что наш гордый, суровый Атмаджа влюбился в девушку с мельницы. Ястреб, не снисходивший до того, чтобы взглянуть на павлинов и фазанов, стал добычей малой пташки со сломанным крылом.
Горе мне: я слишком поздно догадался, что происходит. А когда наконец понял, огонь уже занялся на крыше. Иначе я давно бы поднял табор, и мы перекочевали бы в другое место.
Атмаджа словно переменился, он ни с кем не разговаривал, на свадьбы не ходил. По вечерам садился поодаль ото всех, не сводил глаз с девушки и печально вздыхал... А нам, глядя на него, хотелось броситься от тоски на землю и зарыдать.
А когда он начинал играть, в его мелодиях слышались крики мечущихся вокруг костра огнепоклонников или стоны бушующих волн, что ударяют в борт тонущего корабля...
Крылья ястреба поникли, приятель! В те дни, когда мельник уходил в деревню, он подсаживался к девушке на каменную скамью около ворот и в застенчивости царапал ногтем твёрдый камень, – жалко было смотреть на него, и я понимал, что дальше так продолжаться не может.
Однажды вечером я позвал его. Мы отправились к реке и сели под тополем. Кругом было тихо, только едва слышно журчала вода, струясь по камням, да в камышах квакали лягушки. Атмаджа смотрел прямо перед собой и не спрашивал, зачем я его привёл сюда.
Я положил ему руку на плечо. Он повернулся ко мне.
– Ты любишь её, – сказал я.
– Да.
– Что же ты собираешься делать?
Он поднял глаза к звёздному небу, словно хотел там найти ответ. Долго смотрел он на звёзды и вдруг заговорил:
– Ты старший среди нас, ты много видел на своём веку, умудрён жизнью и знаешь больше, чем все цыгане. Я откроюсь тебе.
Не опуская глаз, он продолжал, словно обращаясь к звёздам:
– Я полюбил её. А что станет с нами, об этом я не думал. Ты можешь понять, как я её люблю!.. Бывало так, что богатые ханым слали своих слуг, прося меня пожаловать к ним, [NB – цыгане в Турции действительно традиционно иногда подрабатывают как жиголо] – но я не обращал внимания на такие просьбы. Ко мне приходили знатные господа и умоляли: «Моя дочь заболела от любви к тебе. Я готов забыть, что ты цыган, я прижму тебя к своей груди, как родное дитя [NB - предложение стать зятем], только приди! Приди и спаси мою дочь!» Но я не внимал этим мольбам и шёл своей дорогой. И вот теперь я полюбил безрукую девушку.

Сколько я ни уговаривал её бежать, она отказывается, хотя и любит меня. Она со слезами призналась мне в этом. «Давай убежим!» – сказал я. Она горько улыбнулась: «Милый мой! Ты подаёшь милостыню калеке». Я говорил ей о том, как люблю её. «Пусть вместо руки ты отдашь мне сердце, – сказал я. – Неужто сердце стоит меньше руки?» Тогда глаза её наполнились слезами. «Нет, – сказала она. – Подумай сам: всякий раз, когда ты обнимешь меня, я буду сгорать от стыда. Иль ты хочешь видеть моё унижение? Оставь меня: я знаю, чего я стою. Я доживу свой век с отцом. А ты, прошу, не появляйся больше в наших краях. Ты заставил меня забыть о моём уродстве и внушил безумные мечты. Я буду помнить тебя всю жизнь. Но не говори мне о том, что не может никогда сбыться. Если ты и вправду любишь меня – уходи!»
Тут Атмаджа вздохнул и опустил голову.
– Я думаю, если мы соединимся, то это действительно будет пыткой для нас обоих. Если она не сможет открыть передо мной душу, если ей не будет со мной весело, если в порыве страсти она не посмеет броситься мне в объятия, если взор её всегда будет говорить: «Зачем ты загубил мою молодость?..» – как же я смогу жить! Её будет задевать каждое моё слово, каждый взгляд. Если я рассержусь или просто задумаюсь, она обидится; если приласкаю её, она будет думать, что я жалею её; если я её обниму, она ощутит боль в правом плече... И так – всю жизнь. Не спрашивай меня о том, что я собираюсь делать. Разум молчит, только любовь наполняет всё моё существо. Любовь, как пуля, сбила меня на лету. Ястреб уже не взмахнёт крылами.
Он замолчал. На лице его было написано глубокое страдание.
Я не стал ни о чём больше расспрашивать, не стал даже утешать. Взял Атмаджу за руку и отвёл его в шатёр.
Видишь, как всё сложно оказалось, приятель! Настроение Атмаджи пугало меня, но я ничем не мог ему помочь. И решил положиться на судьбу... Всю ночь мне снился Атмаджа: раскрыв объятия, он с нетерпением ждал под чинарой девушку, а та, радостно улыбаясь, бежала к нему навстречу, и на некогда поблекших щеках её играл яркий румянец. Но в тот самый момент, когда они бросались друг к другу в объятия, между ними вдруг возникала страшная преграда, – словно огромное колесо начинало вращаться, не давая им приблизиться...

***

Дни бежали за днями, как стадо белых облаков, подгоняемых ветром. Все жили в предчувствии беды: казалось, вот-вот произойдёт нечто ужасное... Табор словно оцепенел.
Старые цыганки шептали заклинания, призывая на помощь Атмадже всех добрых и злых духов. Когда он проходил мимо, с провалившимися щеками, с устремлённым вдаль взором, юноши опускали головы, а девушки провожали его тоскливым взглядом, и лица их смертельно бледнели и губы дрожали.
Мужчины и женщины, старые и молодые, весь табор затаился в ожидании, не в силах что-либо решить и предпринять. Можно было подумать, что бродяга ветер выдул все мысли из наших голов, оставив нам только растерянность и отчаяние.

***

Однажды Атмаджа подошёл ко мне.
– Сегодня вечером мы повеселимся, – сказал он. – Я уговорился с мельником.
Моросил дождь. Я высказал опасение, что к вечеру соберётся гроза.
– А я буду играть под крышей, – ответил он мне.
– В таком шуме?.. Мельница и по вечерам работает.
Он как-то странно улыбнулся.
– Не бойся! Вы услышите кларнет даже в этом шуме. Мои лёгкие ещё не настолько ослабели.
К вечеру дождь усилился. Над дубовой рощей беспрестанно сверкала молния. Крупные капли дождя били по тонким листьям олив, и те в ответ жалобно стонали и перешёптывались.


***

Мы пришли на мельницу всем табором. Две керосиновые лампы, висевшие под самым потолком, не могли рассеять темноту. Непрерывно вертелись колёса и жернова, хлопали ремни. Их шум смешивался с шумом дождя, выбивавшего мелкую дробь по крыше. Раскаты грома, следовавшие один за другим, дополняли эту адскую музыку.
Мельник и его дочь уселись на скамью возле стены. Лампы, качаясь, отбрасывали на лицо девушки причудливые тени.
Внезапно раздалось тонкое пение кларнета, заглушившее все остальные звуки, – Атмаджа начал играть. Его не было видно, он стоял в тёмном углу мельницы.
Даже после смерти я не забуду, наверное, этой ночи...
За окном всё сильнее завывала буря, и ветер изо всех сил хлестал мокрым бичом по стенам. Прибывавшая вода вырывалась из желобов и с грозным шумом устремлялась на берег. А внутри мельницы сердито скрипели жернова, щёлкали, вращаясь с бешеной быстротой, приводные ремни, скрежетали зубья деревянных колёс. И, покрывая все эти звуки, страстный голос кларнета то жалобно умолял, то гневно требовал, то, почти смолкнув, снова разливался мощной волной, наполняя собой всю мельницу.
Сверкающие глаза Атмаджи, не мигая, смотрели на девушку, в её расширенные от ужаса зрачки.
Он так играл, приятель, что слова бессильны что-либо передать. Порой эти звуки напоминали восход солнца, когда тёплые лучи его ласкают просыпающуюся землю. Но тут же они превращались в песчаный самум, обжигающий, слепящий вихрь, кидающий во все стороны горсти огненных песчинок...
Эта музыка вонзалась в сердце, как кинжал...
И вот прозвучал последний звук, острый, как стон. Атмаджа вскочил и бросил кларнет на землю. Все поднялись, в тревоге глядя на него. Он откинул чёрные кудри, оглядел всех нас и затем опять устремил свой взор на дочь мельника.
Всю жизнь буду помнить я эту минуту, приятель!
На дворе гремела буря, стены сотрясались под её ударами, с крыши летела черепица, а жернова и колёса ревели и кружились, точно взбесившиеся чудовища. В тусклом свете ламп Атмаджа казался огромным. Он неотрывно смотрел на девушку. Невыносимая боль искажала его лицо, – оно то полыхало, наливаясь кровью, то становилось мертвенно бледным. Губы его беззвучно шевелились, словно он хотел что-то сказать.
Одно мгновение длилась эта сцена. Затем Атмаджа закрыл глаза и пошатнулся. Но тотчас же выпрямился и ещё раз обвёл всех взглядом. Казалось, он ищет поддержки, ждёт, что ему придут на помощь и облегчат боль, от которой разрывается его сердце.
Внезапно он застонал и кинулся в угол, где бешено вертелись колёса и приводные ремни. На мгновение мы застыли, а затем с криками бросились за ним...
Увы, приятель, было уже поздно! Атмаджа шёл прямо на нас, и взгляд его словно говорил: «Дело сделано!»
Правой руки у него не стало. Из плеча струёй била кровь. Атмаджа сделал несколько шагов, зашатался и упал к нашим ногам.

***

Вот я и рассказал тебе, приятель, о любви цыгана.
Хорошо в весеннюю пору, когда распускаются цветы, сидеть у пустынной реки, сжимать в своих объятьях любимую, благоухающую, как цветок, и целовать её, целовать до изнеможения...
Или бродить до утра при свете луны перед дверью жестокой возлюбленной, которая отворачивается от тебя; или поведать о своей тоске друзьям, облегчая душу слезами, – между нами, – это тоже неплохо.
Но только тот, кому невыносима даже мысль, что у него есть то, чего недостаёт любимому существу, и он готов пожертвовать этим, чтобы уравнять себя в несчастии, только тот любит по-настоящему, друг мой!

1929Здесь - рассказ, примерно тех же лет, от Омера Сейфеддина.

http://prozaru.com/2015/03/plate/

http://polonsil.ru/blog/43303478868/Kak-rabotayet-ryinok-po-prodazhe-nevest-u-bolgarskih-tsyigan

и

http://fullpicture.ru/europe/yarmarka-zhyon-v-bolgarii.html

Заметьте, как изменился тон в рассказах, насколько они стали вменяемее, после моей статьи на эту тему:

http://www.romanikultura.ru/?p=168

(что статьи выше появились позже, легко понять, сравнив даты)

Раньше этот обычай описывался как фрик-шоу, во время которого девушек продают чуть не как кобылиц.

http://urgantshow.ru/page/36301