... день после свадьбы
-музыканты, возвращаясь из ...
... новелла тридцатых годов.
дважды детектед. Коля ...
Преинтереснейшая турецкая новелла тридцатых годов. Цыгане дважды детектед. Коля, почитай обязательно!
В прошлом году шли мы с приятелем Сермедом Шишли, Вдруг навстречу нам — Эфруз-бей. Лицо задумчивое, в руках книги. Из карманов тоже торчат книги. Нас он, кажется, не заметил.
Но Сермед окликнул его:
— Бонжур, Эфруз! Куда спешишь?
— А, здравствуйте, друзья мои! В библиотеку.
— В какую?
— Пока не знаю...
— Как это понять?
— Вернее, в библиотеки. Я сегодня должен отыскать
одну книгу.
Волосы Эфруза были в большем, чем обычно, беспорядке. Но мы знали, что с некоторых пор он перестал заниматься поэзией. Стал посещать лекции по социологии. Возможно, собирался стать лектором.
— В такую прекрасную погоду, — сказал я, — должно быть, невыносимо рыться в книгах, покрытых пылью? Да и в библиотеке такой спертый воздух!
— Верно, верно, — закивал Сермед.
Эфруз с сожалением посмотрел на нас. Усмехнулся.
— О горе! Несчастные бездельники! Страна призывает трудиться! Страна требует научных знаний! Она ждет от нас научных обобщений! Страну спасет лишь социология! А вы только и думаете о том, как бы погулять да развлечься!
Мы не нашлись, что ответить. Сермед, словно коза, готов был закивать головой и уже собрался было произнести свое «верно, верно», но я опередил его.
— Извини, дорогой Эфруз, — сказал я полушутливо, полусерьезно, — знания надо искать не в ученых книгах,
а в жизни. Мы предпочитаем не быть «учеными», но стать «знающими». Не забывай — истина не в книгах, а в жизни...
Эфруз-бей на мгновение задумался. Поднял свои черные брови.
— И я того же мнения!
— В таком случае…
— Что в таком случае?
— Оставь эти обманывающие людей книги, — предложил я, — познакомься с настоящей жизнью, поброди, приглядись, изучи ее на практике.
— Этому учит и социология...
— И прекрасно! Прислушайся к словам науки.
— Что ж., пожалуй...
— Пойдем с нами, посмотрим!
И мы втроем зашагали по мостовой, залитой ослепительным солнечным светом. Эфруз-бей долго и нудно рассказывал нам о тех проблемах, которые затрагиваются социологическими науками. Бедняга Сермед внимательно слушал, все принимая за правду, и, видимо, даже старался что-то запомнить. Я же, как обычно, предавался мечтам. До моих ушей доходили лишь отдельные слова: «сельскохозяйственный», «индустриальный», «социальный», «подтверждающий», нравственный» и тому подобные.
Мы прошли район Шишли. Вот уже вдали показалось Кягытхане[1]. Золотой Рог блестел, как шагреневая кожа.
[1] Кягытхане (или Кяатхане;) — дачная местность на берегу живописной речки, впадающей в Золотой Рог. Здесь в царствование султана Ахмеда III были возведены роскошные особняки для феодальной знати. Позднее — излюбленное место прогулок и увеселе¬ний, известное у европейцев под названием «Сладкие воды»Не могу понять, как это Сермеду удалось приостановить социологические разглагольствования нашего друга.
— Ах, спуститься бы нам в Кягытхане! — предложил он.
Эфруз-бей категорически отказался.
— Такая чудесная погода! — поддержал я Сермеда
и начал объяснять, что прогулки, движение, гимнастика
являются неотъемлемой частью общественной жизни людей. Мои научные выражения очень понравились Эфрузу.
— Ну, идемте, — сказал он наконец. — А как же мои книги?
— Вот чудак! Спрячем их под мостом, а на обратном пути заберем.
— А вдруг украдут?
— Не волнуйся, два года пролежат, никто на них не позарится. Ведь это книги! Кому они нужны?
— Ну, если так...
— Пошли!
Мы быстро спустились на прямое шоссе, идущее к Каменному Мосту. Шагая по дороге, мы не замечали окружающей природы — нас допекли бесконечные лекции Эфруза.
В укромном местечке под мостом мы спрятали книги. Эфруз-бей стал легче килограммов на восемь.
Кягытхане мы нашли тихим и, как всегда, пустынным.
Под сенью деревьев, склонившихся к воде, дремали лодочки. Картину несколько портил расположившийся неподалеку цыганский табор.
Эфруз-бей стал читать стихи Недима [2], рассказывать о деятельности Дамад Ибрагима-паши [3], который, как он растолковал нам, был крупнейшим социологом свое¬го века. Возрождение, по его мнению, началось у нас именно в те времена. И мы шли по пустынной дороге, среди полуразрушенных особняков, исполненные печали по ушедшему прошлому.
[2] Недим (ум. в 1730 г.) — крупнейшей придворный турецкий поэт.
[3] Дамад Ибрагим-паша — великий визирь султана Ахмеда III (1703—1730); убит вместе с султаном и поэтом Недимом во время восстания янычар под руководством Патрона-Халила (1730).За разговорами незаметно взошли на холм, с которого было видно селение Алибей. Мы невольно залюбовались этой деревушкой, беспорядочно разбросанные белые домики которой живописно выделялись на фоне холмов.
— Вот бы осмотреть эти места! — предложил Сермед.— Я здесь никогда не бывал.
Эфруз согласился. Я тоже. Распугивая ящериц, мы двинулись прямо к деревне. Солнце палило немилосердно. Но мы упорно шли, обливаясь потом и слушая неумолчного Эфруза.
Теперь он рассказывал нам о различии нравов горожан и крестьян. По его убеждению, это два противостоящих друг другу народа. Безнравственность, порочность, грубость, низость, подлость, короче говоря — все, что в мире есть плохого, проистекает от горожан. Крестьяне же чисты и простодушны. Этим они славятся испокон веков. Эфруз говорил с жаром и умолк только тогда, когда мы вошли в деревню. Помахав перед нашими носами пальцем, он воскликнул:
— Сейчас вы увидите, что такое настоящее радушие, гостеприимство, благородство! Увидите, до какой степени высоки у крестьян чувства справедливости, человечности.
Жара и «лекции» Эфруза совсем доконали меня. Я устал, в голове от голода стоял звон. И когда мы вступили в эту лишенную тени деревню, мне показалось что мы попали в рай, где осуществятся все наши надежды.
На грязных, запущенных, замусоренных улицах нам вначале никто не встретился. Одни лишь куры копались в навозе. Потом невесть откуда сбежались собаки; этот шумный, лающий батальон ринулся вслед за нами.
И тут появились женщины. При виде нас они плотнее закутывались в свои потрепанные покрывала и застывали, как каменные изваяния. Жалкие, хилые старики совсем не проявляли к нам интереса; они даже не смотрели в нашу сторону и, уж конечно, не отвечали на наши поклоны. Казалось, мы попали в средневековье, юность которого затерялась в прошлых столетиях.
Эфруз-бей заметно помрачнел. Вдруг откуда-то выскочил черномазый, полуголый мальчишка. Приветливо улыбаясь, он весело посматривал на нас.
— Сынок, есть ли здесь кофейня или что-нибудь
в этом роде? — обратился к нему Сермед.
— Да, дядя.
— Где же?
— Вон на той улице!
— Если тебе не трудно, проводи нас...
— Пожалуйста, господин!
У ребенка такое славное, смышленое личико, что он всем нам понравился. И, когда мы дошли до кофейни, Эфруз протянул мальчику бакшиш в пять курушей. Тот не взял.
— Не нужно, дядя,— сказал он, сверкнув зубами.
Кофейня походила на хлев, из которого только что выбежал скот. На скамьях сидело человек десять. Все были плохо одеты и имели угрюмый вид. Никто на нас даже не взглянул.
Мы заказали кофе. Хозяин кофейни, по лицу которого было видно, что он порядочный плут, нехотя занялся приготовлением напитка.
Эфруз и Сермед, наверно, так же, как и я, хотели есть. Мы попросили у кафеджи хлеба.
— Здесь не хлебная лавка! — грубо отрезал он.
На помощь нам снова подоспел тот же паренек. Он предложил:
— Если хотите, дядя, я найду вам хлеба.
Мы дали ему денег. Не прошло и пяти минут, не успел еще свариться наш кофе, как он уже принес хлеб. И опять отказался от бакшиша.
Эфруз-бей немного оживился.
— Видите, какая вежливость! — сказал он и вновь
принялся расхваливать крестьян и их обычаи.
Он говорил, что холодно принявшие нас крестьяне — несчастнейшие люди, нравы которых испорчены близко находящимся Стамбулом. А вот настоящий крестьянин, настоящий турецкий крестьянин — этот черненький полуголый малыш. Видно, что он очень беден, и, несмотря на это, бакшиш брать не хочет. Не заботится о своей личной выгоде. И не стоит его заставлять, приучать к этому.
В этот момент мы увидели, что кафеджи начал продавать посетителям простоквашу. За окку [4] он брал по десять курушей.
[4] Окка — мера веса, равная 1225 г.— Принеси-ка и нам окку простокваши! — потребовал Эфруз-бей.
Мы оставили наш кофе и расположились поудобнее вокруг миски, принесенной хозяином.
— Давай скорее ложки, — попросили мы.
— Никаких ложек здесь нет! — отрезал он с такой категоричностью, что мы не рискнули вступить в спор. Но мы были очень голодны и со словами: «Что ж, будем есть по-турецки!» — стали макать хлеб в простоквашу.
Присутствующие равнодушно взирали на нас. Мы чувствовали себя среди них совсем чужими. Все молчали, явно не желая никакого.общения с нами. Нам стало неловко.
— Ну что ж, идемте, — предложил я.
Эфруз-бей подошел к хозяину, спросил, сколько с нас причитается. Глядя в сторону, кафеджи невозмутимо произнес:
— Восемьдесят курушей.
— Что-о-о??
— Восемьдесят курушей, говорю, вот что!
Эфруз-бей обернулся и посмотрел на нас. Посмотрел на крестьян.
— Мы выпили три чашки кофе, — сказал он возможно спокойнее,— съели одну окку простокваши. За что же восемьдесят курушей?
— Кофе по десять курушей...
— А окка простокваши?
— Пятьдесят курушей.
— Но разве ты не брал здесь с других по десять курушей за окку?
— Брал.
— Почему же с нас требуешь пятьдесят?
— А разве товар не мой?
— Но это же нахальство!
— Сам ты нахал!
Эфруз-бей побагровел. Кафеджи выпрямился. Встал в вызывающую позу. Я понял, что сейчас произойдет драка, и, уж конечно, они здорово нас поколотят.
— Да дай ты ему, Эфруз, сколько он просит! — крикнул я.
Эфруз отдал восемьдесят курушей. Но, выходя из кофейни, не удержался, обернулся к крестьянам, продолжавшим смотреть на нас, и произнес перед ними пламенную речь, какую обычно произносят ораторы, пропагандирующие достоинства конституции и независимость:
— Господа! Жаль мне вас всех! Вы так испорчены! Крестьяне ведь народ гостеприимный и прямодушный. А когда мы вошли сюда, никто из вас не ответил на наше приветствие. Вы продали нам кофе за десять курушей, хотя обычно за него берете десять пара, а за десятикурушевую простоквашу взяли пол-лиры. Вы не настоящие турецкие крестьяне! Те честные, приветливые, прямые, смелые!
Затем, указав на стоящего в дверях черненького мальчишку, Эфруз продолжал:
— Вот единственный неиспорченный среди вас — этот ребенок! В деревне, кроме него, никого не оказалось, кто бы нам улыбнулся, показал дорогу, принес хлеба. Он не принял от нас бакшиша. Такими и бывают настоящие турецкие крестьяне! Да продлится их жизнь вечно!
При этих словах в кофейне раздался громкий хохот. Крестьяне, которые до сих пор не раскрывали рта, буквально лопались со смеху. Мы остолбенели. А черномазый сразу же улизнул. Жидкобородый кафеджи хохотал громче всех.
Сермед растерянно поворачивал голову, точно собирался заговорить. Эфруз же рассвирепел. Строго глядя на кафеджи, он спросил:
— Что означает этот смех?
— Да ведь мальчишка-то вовсе и не крестьянин.
— Стамбулец, что ли?
— Какое там!
— А кто же он?
— Цыганенок!
Эфруз-бей остолбенел. Смех крестьян заразил и нас с Сермедом. Мы с трудом сдерживались, боясь расхохотаться. Лицо у Эфруза стало хмурым.
Мы вышли из деревни. Медленно побрели по дороге, по которой еще недавно шагали так бодро. Тогда мы верили, что самым крупным социологом своего века был Дамад-паша. А тут я невольно думал о том, что невозможно, по-видимому, понять причину отношения к нам окружающих людей, если не глядеть в глубь этих отношений, и что все мысли, высказанные Эфрузом, не имели под собой почвы.
О чем думали Сермед и Эфруз, я не знал. Но все мы были так погружены в свои мысли, что... когда проходили по мосту, даже не вспомнили о книгах, которые спрятали там утром.
Из книги "Плата за молчание. Рассказы турецких писателей". Издательство "Художественная литература", 1974 год.
