Сознательная воля

Волю человека, направленную на подавление автоматизмов, на конструирование комплексов сопряжений автоматизмов и, таким образом, на поиск новых путей проявления воли, я называю сознательной волей в силу того, что конкретные пути проявления этой воли не являются природой уготованными в обычном смысле, а определяются накопленным в мозгу информационным суррогатом и проявления этой воли контролируется сознанием. Замечу, что сам процесс руководства проявлениями автоматизмов со стороны сознательной воли есть следствие проявления автоматизма увеличения объема воли и означает соперничество воли человека с собственными функционально или пространственно локальными волями. Подавление автоматизма, покорение одной из локальных воль приносит человеку удовлетворение его возросшим общим объемом воли даже несмотря на то, что иногда он ощущает страдание, как следствие неудовлетворенности подавленного автоматизма. Впрочем, часто подавление автоматизмов происходит вследствие покорности коллективной или иной более сильной воле. В этих случаях подавление может не ощущаться как волевая победа, а лишь как предохранение от волевых (иерархических) утрат.

Проявление сознательной воли при подавлении автоматизмов обеспечивает человеку ощущение иллюзии свободы воли. Действительно, проявление воли при возбуждении отдельного автоматизма детерминировано небольшим числом факторов, в основном наличием возбудителей и степенью возбудимости автоматизма. Подавление автоматизма, равно как и конструирование сложных комплексов взаимодействий автоматизмов, увеличивает число факторов, детерминирующих проявление воли, притом до такой степени, что часто невозможно проследить причинную связь проявлений воли с внешним воздействием. Обычно предполагают, что способность сознательного руководства инстинктивными желаниями — чисто человеческая. Нет, однако, никаких оснований полагать, что механизм увеличения числа факторов, детерминирующих поведение, подобный сознательной воле (т.е. с использованием информационного суррогата и его переработкой) отсутствует у других животных. По-видимому, у человека этот механизм существенно более развит. Мало того, по мере эволюции человечества в среднем объем сознательной воли человека возрастает по сравнению с объемом воли, вполне неконтролируемой. Ныне степень сознательного руководства автоматизмами является одним из основных показателей общего объема воли и, следовательно, важным фактором иерархического успеха. (Ниже я связываю относительную силу сознательной воли с цивилизованностью человека.) Этот показатель объема сознательной воли использовался давно для иерархических оценок, и известно много тестов для испытания сознательной воли, например, проверка способности подавлять автоматизм избавления от боли (посвящения юношей и воров, спартанские бичевания). Способность подавления сексуального автоматизма проверялась в испытательных ночах в рыцарские времена. Приемы испытания и тренировки сознательной воли изощренно разработаны в ряде религиозных систем, что, по-видимому связано с тем, что сама идея единственного бога или главного бога в языческом пантеоне есть отражение в сознании способности человека подчинять свои страсти сознательной воле, о чем пойдет речь позднее. Впрочем и без специальных церемоний и экстремальных ситуаций испытание сознательной воли это то, чему человек ежедневно подвергается в обществе. Успехи в процессе таких испытаний редко замечаются обществом, но зато даже небольшой промах запоминается и используется в иерархической конкуренции.

Способность подавлять и регулировать автоматические проявления воли — это также способность сознательной воли вмешиваться в любой момент в удовлетворение или возбуждение автоматизмов не только с целью подавления, но и с целью содействия. Примерами являются обычное вмешательство сознательной воли в первоначально автономные сокращения мышц при оргазме, сознательное усиление мимических проявлений или смеха, сознательно отработанные приемы кокетства. Содействия сознательной воли при поиске и увеличении эффективности возбудителей — общеизвестно. Нельзя не заметить, что сознательное овладение автоматизмами существенно снижает эффект локальной радости при удовлетворении автоматизмов. Это значит, что, выигрывая в увеличении объема воли, в увеличении свободы воли, человек проигрывает в эффекте локальных радостей, в удовольствии и, следовательно, в счастии.

Казалось бы, лучше оберегать автоматизмы от вмешательства сознательной воли с тем, чтобы большие волевые импульсы проявились автономно. Эта идея вдохновляла многих мыслителей, проповедовавших «возврат к природе». Действительно, если не заблуждаться относительно существования «высшего смысла жизни» (т.е. не предпочитать всему удовлетворение автоматизма увеличения объема воли, познавательного или какого-либо другого), то, казалось бы, следует оградить эффекты локальных радостей, проявляя волю по «природой данным» путям в соответствии с характером (пропорционально значимости отдельных автоматизмов в индивидуальном комплексе).

Думаю, как раз это следует предпочесть человеку на необитаемом острове. Что касается жизни в сообществе, то здесь человеку приходится подчинять автоматизмы сознательной воле не только в силу автоматизма увеличения объема воли, но и под давлением коллективной воли. Именно поэтому уход от общества — столь характерный элемент в проповедях возврата к природе. Коллективная воля ограничивает проявления автоматизмов человека определенными правилами, и человек должен усваивать эти правила как пути проявления воли, не дожидаясь в каждом случае принуждающего воздействия коллективной воли. Это — некоторый социальнообязательный минимум объема сознательной воли, предположительно известный каждому (презумпция знания закона). Такое же предположение в каждой иерархии действует в отношении доправовых, этических ограничений воли. Практически, однако, человеку приходится располагать властью сознательной воли, много большей, чем этот минимум, если человек не хочет утратить иллюзию самостоятельности. Просто потому, что если человек не владеет своими автоматизмами, то ими завладевает кто-то другой, и воля человека станет чьим-то волевым суррогатом. Примеры этому известны. Много людей находится в безысходном подчинении кто у семьи, кто у работодателя или хорошего знакомого, кто у государства, и часто это подчинение объясняется не просто стремлением удовлетворять автоматизм покорности, а следствием низкой степени сознательного контроля над автоматизмами вообще. Вряд ли следует особенно печалиться за них, если такое состояние не печалит их самих. Распоряжаться собой в столь сложной жизни — тяжкое бремя, и следует понять людей, желающих избавить себя от хлопот, связанных с тем, что понимают под свободой личности в обществе.

Воспитание сознательной воли ценится как важный метод обеспечения гомеостаза. Подавление многих автоматизмов ради гомеостатических и ради автоматизма увеличения объема воли — одно из конкретных выражений принципа экономии воли; для лучшей реализации этого принципа нужна способность подавлять автоматизмы. В результате, при воспитании, по крайней мере в низших слоях общественных иерархий, обращают внимание не на развитие способности подавлять автоматизмы вообще, а лишь определенные (например, автоматизм соперничества, включая агрессию, сексуальный), так что другие, гомеостатические, например, остаются неподавляемыми; есть много свидетельств, что щуплые интеллигенты оказываются более выносливыми к голоду, к усталости по сравнению с сильными людьми из простонародья именно потому что у последних меньше отработана способность подавлять гомеостатические автоматизмы. (Об этом писал Гаршин, будучи вольноопределяющимся в русской армии.)

Проблема максимального овладения автоматизмами издавна привлекала многих людей в силу понимания существенной несвободы воли и стремления к свободе. Подавляя автоматизмы, они стремились к внутренней свободе и верили, что обретают ее, как правило, не замечая, что это следствие также проявления автоматизма (увеличения объема воли, т.е. иерархического) и что их программа подавления автоматизмов во имя свободы является традиционным подавлением многих автоматизмов ради избранного. Примером преуспевшей в этом практической философии является система йогов. Можно верить, что йоги достигли серьезных результатов в разработке методики усиления сознательной воли и подчинения ей автоматизмов, притом таких, которые кажутся нам уж совсем непокоримыми (например, дыхательного, перистальтического, автоматичности мышления).

Достигая такого освобождения, можно стремиться к слиянию с богом, и это, наверное, наибольшее из диктуемого автоматизмом увеличения воли.

Иллюзия свободы, тем не менее, частично оправдана, так как любая степень способности владеть своими автоматизмами увеличивает, как отмечено, внутреннюю свободу в силу умножения детерминирующих поведение факторов или, говоря машинным языком, увеличивает число и сложность программ. Нетрудно этим ростом иллюзии внутренней свободы объяснить позицию тех, кто пытается представить поведение человека лишь как результат усвоенной культуры, пренебрегая биологичискими факторами. Не следует забывать, что по уровню развития сознательной воли большинство психологов относится к высшим слоям иерархии, поэтому неудивительно, если им трудно представить себе «человека биологического», не обремененного чрезмерным вмешательством сознательной воли в свои проявления. Быть может, те психологи, которые не учитывают «низменных» биологических основ мотивации поведения, на самом деле пишут психологию человека далекого будущего, если предположить, что развитие пойдет в том же направлении, что и в последние, скажем, десять тысяч лет, т.е. по пути усиления роли сознательной воли.+

+ Впрочем, следует помнить, что иерархический инстинкт самого мыслителя, несомненно,— одна из причин идеализации человека.

Подавление индивидуальных автоматизмов сознательной волей означает, вообще говоря, преодоление страдания, оставление себя в состоянии неудовлетворенности. Даже достижение привычного подчинения автоматизма сознательной воле не означает избавления от самого автоматизма: автоматизм пребывает в готовности к возбуждению. В то же время многие другие автоматизмы получают удовлетворение и, следовательно, более или менее адаптируются. Это означает, что характер в данный момент изменяется со временем таким образом, что подавленный автоматизм может оказаться более значимым, чем другие, ранее более сильные в характере, но удовлетворяемые. Это может означать, что сознательной воле будет труднее подавлять этот избранный автоматизм и в результате такого «накопления неудовлетворенности» в условиях, содействующих сильному возбуждению, подавляющийся автоматизм начнет бурно проявляться. На многих примерах можно проследить такое накопление неудовлетворенности с последующей волевой разрядкой. Думаю, что примеры массовых всплесков автоматизма соперничества (особенно благодаря подражательному возбуждению) достаточно показательны. Накопление неудовлетворенности у людей, особенно в современной жизни,— важная социальная проблема.

ПОВЕДЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА

Коллективная воля

Одного лишь изучения автоматизмов людей недостаточно для понимания мотивов их поведения. Как правило, люди являются членами сообщества и взаимодействуют не только с волями друг друга, но и с волей сообщества, коллективной волей. В простейшем случае коллективная воля проявляется как результат сложения воль, направленных на достижение общей цели: тогда индивидуум может сознавать, что, проявляя волю, он делает свой вклад в проявление коллективной воли, и может наблюдать, как это проявление приводит к достижению цели. Это исключительный по простоте случай, характерный для малых групп.

В явной форме коллективная воля проявляется во всем, что является функциями государства: внешняя защита и поддержание порядка, регулирование волевого обмена и т.п. Во многих случаях взаимодействие с коллективной волей менее заметно, хотя, тем не менее, существенно в жизни человека: общественное мнение, традиционный уклад жизни, предрассудки и добрые правила, характер традиционных иерархий — все это проявления коллективной воли сообщества, и эта воля требует от человека покорности: следования обычаям, уважения различных правил поведения и т.п.

Коллективная воля, таким образом, ограничивает возможности проявления воли индивидуумов, однако целью коллективной воли, вообще говоря, является облегчение удовлетворения индивидуальных автоматизмов, хотя во многих случаях — выборочное облегчение+ . Это ясно, по-видимому, уже из факта образования стада на каком-то этапе эволюции и закрепления стадной организации существования у некоторых видов, как инструмента выживания и развития. Можно думать, что целью объединения было именно воспомоществование друг другу в удовлетворении автоматизмов, благодаря покровительству возникавшей при таком объединении коллективной воли. (Это эквивалентные по своему значению выражения: «целью эволюции было нечто» и «нечто закрепилось в процессе эволюции, ибо этим достигалась определенная цель».) По-видимому, именно посредством содействия индивидуумам в удовлетворении автоматизмов коллективная воля содействует обеспечению гомеостаза, увеличению объема воли популяции и развитию. Можно представить себе широкий спектр степени участия коллективной воли в делах людей и разную степень ожиданий людей в отношении коллективной воли, что несомненно отражено в политических учениях, многие из которых реализованы на практике в разные эпохи.

+ Так, например, государство во многих случаях пытается обеспечивать безопасность граждан и содействовать коммерции, не вмешиваясь в обеспечение многих других нужд людей. С конца прошлого века стало модно ожидать от государства большего: социалистические теории требуют, чтобы все или почти все нужды людей рано или поздно стали предметом заботы государства или общества. Ясно при этом, что речь идет не только о расширении обязанностей коллективной воли, но и о ее усилении, следовательно о большем ограничении индивидуальной воли членов сообщества (можно заметить что социалистически ориентированные партии, например, демократическая партия США, обычно стремятся к усилению роли центральной власти). Борьба против социалистических устремлений этим и объясняется, ибо речь идет об отходе от тенденции, характерной для всего развития цивилизации, т.е. от тенденции индивидуализации личности, достижения личностью большей независимости от коллективной воли.

Особый случай проявления коллективной воля — это роль воли толпы в поведении человека, а в менее ярко выраженном случае — роль воли группы, коллектива, компании. Это — интересная и мало изученная область поведения людей в ситуациях, когда коллективная воля может регулировать проявления воли людей в большей или меньшей степени помимо их сознания. По-видимому, мозг человека способен понимать волевой язык коллективной воли и подчиняться ее приказам, следуя архаическим правилам, архаическим символам языка воли толпы. В крайних случаях многочисленной возбужденной толпы коллективная воля может почти полностью подавить все индивидуальное и все цивилизованное в поведении индивидуумов, составляющих эту толпу. Разумеется, этот эффект зависит от уровня развития сознательной воли участников сборища, однако есть примеры, говорящие о том, что эта зависимость может быть не очень сильной. Советский опыт показывает, что люди из любого социального слоя могут вести себя в толпе, как варвары, даже если дело не доходит до рукоприкладства. Напомню хотя бы о поведении почтенных ученых советов в конце 40-х годов, когда громили еврейских ученых.

Волевой обмен

Важным в обеспечении жизнеспособности индивидуума является соответствие характера (значимость автоматизмов в индивидуальном комплексе) условиям среды. Объединение людей позволяет восполнять недостаток оптимальности этого соответствия за счет волевою обмена (чисто волевой взаимопомощи, обмена суррогатами), приводящего к своего рода разделению функций среди членов сообщества, частичному или жесткому. Простым примером является объединение в парную или групповую семью у многих животных с разделением обязанностей по взаимному удовлетворению автоматизмов. Это обменное взаимодействие является одним из видов сложения воль; при этом коллективная воля, по крайней мере в человеческом обществе, контролирует волевой обмен, исходя из принципа равноценности волевого обмена. Понятие равноценности при этом весьма растяжимо и скрытые, а иногда явные отклонения от него, в частности одобренные коллективной волей или ее узурпаторами, во все времена служили источником разногласий в обществе, доходящих иногда до восстаний и революций. Этот принцип прост в приложениях, когда есть диктуемые коллективной волей конкретные оценки (например, при обмене материального суррогата с известными оценками). Если нет, то обмен производится с соглашением о цене, причем коллективная воля, вообще говоря, контролирует такие соглашения, хотя иногда, например в американском контрактном праве, такой контроль может быть минимальным и сводиться лишь к аннулированию соглашений, противоречащих закону или крайне несправедливых, основанных на обмане или на недееспособности. Наличие признанных контрагентами и коллективной волей эквивалентов облегчает выполнение требования равноценности тем, что каждый может оценивать затраты лишь своей воли соотнесением к эквиваленту (например, не желая затратить время на посещение магазина, я покупаю товар у разносчика, не интересуясь его затратами воли, а лишь сравнивая размер денежной доплаты, им требуемой, с затратами своей воли на посещение магазина). Даже в этом простом случае возможно разногласие в оценках с возбуждением автоматизма соперничества.

Разногласия более вероятны при обмене, когда участники обмена не согласны в оценке их иерархического отношения и, следовательно, в оценке степени волевого неравенства. Дело в том, что равные затраты воли при обмене не удовлетворяют принцип равноценности, если у участников обмена — различное иерархическое положение: при плате волей низший платит больше. Противоречия нет, ибо считается, что воля высшего более ценна, более «концентрирована», но не всегда есть согласие о том, в какой степени. Поэтому тем более ценно изобретение денег, как обменного эквивалента, так что оценки могут быть обоснованы ссылкой на соотнесение к эквиваленту (деньгам) согласно опыту предыдущих сделок и ссылкой на авторитет коллективной воли. Часто это устраняет конфликт, и именно поэтому в волевом обмене предпочитают пользоваться признанными коллективной волей оценками в эквиваленте. Здесь коллективную волю следует понимать более широко, чем просто воля государства. Рынок с большим количеством участников создает свою коллективную волю.

Источником конфликтов часто являются случаи, когда обмен начат без предварительного соглашения (например, неожиданная помощь). Распространен волевой обмен с молчаливыми оценками, с предположением постоянной готовности к волевому обмену.

Различие иерархического положения учитывается еще и в том, что, казалось бы, равноценные вклады при обмене требуют разной затраты воли, поэтому слабая сторона часто претендует на большую выгоду в обмене (говорят: «Ну что ему это стоит».). Однако, если положение участников обмена близко, то учет этого одним из участников обмена и предложение большей выгоды контрагенту иногда воспринимаются как унижение (т.е. непризнание того иерархического положения контрагента, на которое он претендует). Действительно, предоставление контрагенту большей выгоды в обмене часто используется как прием иерархического возвышения. Реакцией на это является у некоторых людей мелочная щепетильность (продиктованная автоматизмом иерархического роста) — стремление не остаться ни у кого в долгу, отблагодарить за любую мелочь.

Существует некоторый, различный для разных иерархических слоев объем воли, который человек отдает безвозмездно (уступить дорогу, услужить прохожему, подать милостыню). Безвозмездность условная — можно рассматривать это как плату за признание окружающими иерархического положения, на которое претендует такой щедрый человек. Объем безвозмездных волевых взносов используется для характеристики иерархического положения и часто для демонстрации своего положения (например, рекламируемый взнос на благотворительность, пренебрежение упавшей монетой). В обществах с ограниченными возможностями иерархического роста и иерархической демонстрации, как например в России, какой я ее помню, помощь ближнему культивируется в большей степени, чем в обществах со свободным иерархическим развитием.

Возникновение конфликтных ситуаций в волевом обмене широко используется людьми для возбуждения удовлетворения автоматизма соперничества (говорят, что на восточном базаре даже невежливо купить что-либо, не поторговавшись). Часто автоматизм соперничества возбуждается после обмена, проведенного по соглашению — человек может сердиться, считая, что его надули; иногда соглашение (т.е. отказ от соперничества) есть результат сознательного подавления автоматизма соперничества — последствия могут сказаться на дальнейших отношениях.

Судить со стороны о выполнении принципа равноценности волевого обмена часто трудно в силу субъективности оценок, вследствие различной у людей значимости автоматизмов, особенно в характере в данный момент, т.е. в соотношении силы автоматизмов в данный момент с учетом того, что некоторые автоматизмы были удовлетворены недавно и в данный момент адаптированы, а другие возбуждены и зовут к удовлетворению. Ясно, что голодный готов заплатить за кусок хлеба больше. Удовлетворение давно неудовлетворявшегося автоматизма ценится человеком выше, чем при регулярном удовлетворении; возбуждение адаптированного автоматизма — выше, чем неадаптированного. Это учитывается в приложениях принципа равноценности; так морально не одобряется использование в волевом обмене особого состояния контрагента для получения выгоды (например, крайней нужды, сильного возбуждения какого-либо автоматизма). Впрочем, строгость моральных оценок проявляется лишь в крайних случаях, иначе не существовало бы субкультуры коммерческой рекламы, основанной как раз на попытках возбудить соответствующие автоматизмы и тем заставить человека раскошелиться.

Особый случай — использование обмана, т.е. намеренной адаптации автоматизма оценки у контрагента или использование недостаточной развитости этого автоматизма.

Помимо волевого обмена, акты которого осознаются как таковые, человек участвует в постоянном волевом обмене с окружающими, не сознавая этого. Среди прочего, важно воздействие поведения окружающих на возбуждение автоматизмов человека. Известный инстинкт подражания, состоящий в том, что автоматизм человека возбуждается при наблюдении возбуждения или удовлетворения автоматизмов других людей, в сильной степени определяет поведение людей. В зависимости от характера выработанных ранее сопряжений автоматизмов и участия сознательной воли подражательная реакция неоднозначна. Другим примером малозаметного волевого обмена с сообществом является атмосфера доверия — человек в повседневной цивилизованной жизни может не затрачивать много воли на автоматизм оценки в силу того, что встречается с более или менее привычными ситуациями и при этом с некоторой вероятностью гарантирован укладом жизни и защитой коллективной воли от многих опасных неожиданностей, скажем, от отравления пищи в ресторане или убийства на людной улице. По-видимому, есть предел вероятности несчастий, ниже которого люди в среднем перестают предусмотрительно бояться.

С принципом равноценности волевого обмена связаны категории добра и зла, характеризующие отклонения в приложениях этого принципа, которые допускает человек, а равно иные воли, в том числе гипотетические (боги и духи). Участие в обмене с волевой выгодой для контрагента называют совершением доброго поступка. Напротив, нарушение равноценности с чрезмерной выгодой для себя составляет зло. Конфликты в оценках с использованием этих понятий имеют ту же природу, что и оценочные конфликты в волевом обмене. Оценки могут быть столь же неоднозначны, но эта неоднозначность не принципиальна, а связана с различием уровней анализа. Дело в том, что зло влечет настороженность и недоверие людей. Отсюда распространенность обманных приемов: стремление производить впечатление доброты поступков с целью иерархического возвышения или накопления волевого суррогата. Можно прийти к крайнему мнению, что бескорыстная доброта не реализуется никогда, ибо раз существует автоматизм доброты, то сотворение добра есть удовлетворение хотя бы этого автоматизма и уже в силу этого не бескорыстно. Это так, но бескорыстия и не требуется, чтобы считать поступок добрым; достаточны лишь разумные основания для констатации волевой выгоды контрагента, с учетом тех ценностных стандартов, которые применяются обычно (в данном обществе, в данной иерархии).

Поэтому индивидуальный критерий целесообразности при совершении добра может и не нарушаться. Напротив, при характеристике степени зла люди особенно учитывают целесообразность. Зло тем «злее», чем бессмысленнее. Распространена даже этическая норма: не делай зла, от которого тебе нет пользы. Волевой обмен с большой выгодой творящему зло и малыми утратами контрагента, как правило, терпим в обществе, но осуждается получение малой выгоды с большими утратами контрагента (например, в случае убийства при ограблении, пресса специально будет акцентировать, если некто убит всего за несколько долларов). Бывает, что зло преступает границы привычного, и тогда злая воля вызывает страх в силу принципа максимальной оценки незнакомой воли: страх, даже если данный человек не имеет оснований опасаться взаимодействия с этой злой волей.

ОСНОВНЫЕ ПОНЯТИЯ

Воля

Речь в этой книге — о человеческих иерархиях и их роли в жизни человека и общества. Возникает сразу вопрос: иерархиях чего, иерархиях по какому признаку. Из обсуждений моих будет видно, что признаков этих очень много, люди способны создавать иерархические структуры или признавать существование таких структур в зависимости от обладания разнообразными качествами или комбинациями качеств. Каждый может заметить, что обладание редкой вещью или изрядной силой, наличие солидного счета в банке или красивая жена влияют на то, как окружающие воспринимают человека, влияют на положение этого человека в обществе. (Само понятие положения в обществе — это уже признание наличия иерархии.)

Многообразие иерархических признаков характеризуется интересными свойствами. Это — признаки упорядочения множества, т.е. для того чтобы быть иерархическим признаком, качество должно быть значимо для элементов этого множества, т.е. в данном случае для людей сообщества. В теории чисел можно строить множества чисел, упорядоченные по разным признакам, но количество чернил, потребное для написания разных чисел будет, очевидно, признаком нерелевантным, не значимым для построения иерархии чисел, по крайней мере в пределах, очерченных интересами самой теории чисел. Точно так же значимость тех или иных качеств среди людей не абсолютна и зависит от жизненных условий и общественных соглашений. Так, для большинства сообществ людей обладание не слишком редкой морской раковиной не будет иерархически значимым, но ситуация может быть иной, если такие раковины используются в данном сообществе в качестве обменной ценности.

Важно также, чтобы качество было присуще элементам множества в разной мере. То, что есть у всех в одинаковой мере, не может служить упорядочению, как, например, невозможно построить иерархию людей по признаку наличия головы. Между тем, если в сообществе считается позорной казнь через отсечение головы, то в иерархии трупов наличие неотсеченной головы будет значимым качеством.

Поскольку речь идет об упорядочении множества, иерархический признак, вообще говоря, должен быть значим, по крайней мере, для двух человек, хотя возможен случай вырожденной иерархии, когда человек сам придумывает для себя иерархические признаки и сам стремится к обладанию ими, независимо от того, признаны ли эти признаки сообществом.

Конструирование новых иерархических признаков, не только в вырожденной, но и в обычных иерархиях — весьма распространено и, вообще говоря, связано с поиском людьми новых ценностей и новых путей поведения.

Таким образом, иерархические признаки в современном человеческом обществе характеризуются по меньшей мере следующим:

многообразием,

значимостью для некоторого числа людей,

присутствием признака у разных людей, вообще говоря, в разной мере,

возможностью конструирования новых признаков.

*

При этом многообразии и возможности конструирования новых признаков разумно пытаться предложить какую-то классификацию, чтобы иметь возможность оценивать значимость возможных иерархических признаков, а также значимость создаваемых по этим признакам иерархий. Можно изучать признаки по их роли в разных сообществах. Например, можно составить длинный список наблюдаемых иерархических признаков, подсчитать их распространенность и установить, скажем, методом опроса, значимость разных признаков в разных сообществах. Этим путем, я думаю, и пошли бы традиционные социологи, если бы они заинтересовались изучением присущего человеческому обществу неравенства. (В отношении некоторых признаков, традиционная социология так и поступает, изучая, например, имущественное неравенство. Но я не вижу понимания важности изучения всего многообразия иерархических признаков в обществе, а также изучения того, как само общество принимает иерархические решения, а вовсе не обязательно «высшие классы», которые по мнению многих ученых ответственны за установление неравенства в обществе.)

Но можно выбрать иной путь: вернуться к истокам иерархических различий в обществе и посмотреть, каким было неравенство изначально, как и почему люди делали неравенство более разнообразным, как они умножали иерархические признаки. Тогда увидим, что неравенство и отбор по определенным признакам были характерны еще для предков человека, увидим, что именно варварская и жестокая иерархическая борьба привела к рождению цивилизации, а затем и к гуманизации этой цивилизации в некоторых сообществах, увидим, что доброта и мягкость нравов тех, кто сегодня отрицает роль жестокой борьбы в обществе, порождена самой этой борьбой.

Как далеко надо вернуться назад нашим мысленным взором, чтобы увидеть начало различий, начало иерархий? Можно наблюдать поведение обезьян или любых стадных млекопитающих, а можно говорить и о чертах поведения, предшествовавших стадному. В любом случае увидим, что дарвиновский отбор по способности к выживанию играл существенную роль. Но способность к выживанию — это интегральная характеристика, зависящая не только от поведения особи, но и от свойств, непосредственно с поведением не связанных, например, от способности приспособиться к изменениям климата. Если отвлечься от таких неповеденческих характеристик, то можно характеризовать особь объемом воли, именно физической силой, готовностью эту силу применять и умением эту силу применять, а также врожденным или приобретенным знанием того, в каких случаях эту силу применять. Как видим, объем воли — это уже интегральная характеристика, так что нельзя сказать, что я предлагаю единственный первичный признак, характеризующий построение первых иерархий в сообществах животных+ . Но единственного первичного признака, по-видимому, и не было. Сила несомненно важна в соперничестве, но сочетание силы и медлительности может быть проигрышным, равно как и сочетание силы с другими невыгодными качествами.

+ Как будет видно из дальнейшего, в понятие объема воли я включил не только саму волю и активность ее проявления, но и информационный суррогат воли — знание того, когда и как ее проявлять. В этом смысле мой первичный иерархический признак является интегральным.

Я, пожалуй, был бы в затруднении, если бы пытался найти универсальный язык для описания иерархий и пытался построить единственно правильную концепцию. Но я размышляю над предметом в духе многовариантности представления явлений. Я выбираю свой язык, не сомневаясь, что возможно представление тех же мыслей другим языком, при этом неочевидно, что один язык будет лучше другого. Я не пытаюсь дать здесь новый вариант психологии, мне просто нужна модель поведения человека, сформулированная в терминах моего языка, ибо этот язык удобен для описания общественных явлений.

Автоматизм воли

Любые проявления человека, контролируемые его мозгом, я называю проявлением его воли. Я не могу дать короткое определение. Если угодно, эта книга — попытка определения воли человека, и ее роли в обществе. Говоря о воле предков человека я связал ее определение с физической силой и свойствами применения этой силы. По мере усложнения поведения человека усложнялись и проявления воли, так что теперь об объеме воле уже нельзя судить лишь по способности к применению силы. Именно это многообразие проявлений я и обсуждаю здесь. Важно отметить отличие моего понимания воли от того, что принято в бытовом словоупотреблении. Выражения «сила воли» и «волевой» обычно характеризуют свойства сознательной воли, которая обсуждается ниже. Между тем в таких выражениях, как «воля к власти», «воля к свободе» смысл слова «воля» близок к моему, ибо эти выражения имеют в виду необязательно осознанные мотивы того, на достижение чего направлена воля. Физиологическая природа воли и способы ее генерации не занимают меня в этой книге: мыслимы любые гипотезы об этом.

Принцип локальности воли. Похоже, что воля — это именно то, что позволяет человеку ощущать тело как свое собственное. Действительно, например, в комфортной ситуации (при отсутствии внешних раздражителей), расслабив мышцы руки, можно ощутить состояние, когда рука как бы отсутствует. Лишь проявляя волю посредством руки, направляя волю в мышцы руки, человек ощущает руку как принадлежащую ему, как часть или проявление «я». Именно такой или подобный ему эксперимент, быть может, породил известную концепцию дуализма духа и тела, если только эта концепция родилась после того, как сознательная воля научилась вполне контролировать движения частей тела.

Однако отделить часть тела от воли возможно, как правило, не всегда: ряд проявлений воли обычно автономен от наших возможностей сознательного отключения, скажем, возбуждение воли ощущать тепло или звуки, проявления воли автономных органов (сердца, гениталий и т.п.). Констатация этой автономности, по-видимому, не обусловлена ни научными познаниями, ни наличием развитого сознания. Я склонен считать, что самопознание на таком уровне доступно многим животным. Это наблюдение автономности воли частей организма привело наших предков к принципу локальности воли: любому органу (руководимому сознанием или нет) приписывалась своя воля, что допускало установление с этими локальными волями отношений, подобных отношениям с волями вне собственного организма (подчинение, возбуждение внимания и оценка, страх и др.). Очевидно, что для большинства локальных воль организма такое восприятие возможно лишь при отсутствии или несовершенстве сознательного регулирования потоков воли. Я буду обсуждать это подробнее, когда речь пойдет о модели примитивного сознания.

Автоматизмы и инстинкты. Эта легко диагностируемая автономность пространственно разделенных воль организма не исчерпывает автономности волепроявлений нашего «я». Известно много типов независимых от сознания проявлений человека: инстинкт, навык, условный и безусловный рефлекс, реакция и т.п. Я говорю обо всем этом как об автоматизмах воли или инстинктах; меня интересует здесь лишь факт независимости от сознания, а не биологический и эволюционный уровень механизмов, ответственных за эти проявления. При этом автоматизм означает любые независимые от сознания проявления, включая приобретенные обучением, а инстинкт — лишь генетически запрограмированные.

Говоря о человеке, лучше употреблять термин «автоматизм», ибо воспитание и подражание дополняет природой данные инстинкты большим количеством программ, которым мозг следует, подобно тому, как он следует инстинктам. Тут важно то, что мозг следует этим программам независимо от сознательной воли, когда она не вмешивается специально.

Характер. В простейшем случае можно считать, что индивидуум, обладая некоторым (пополняемым) запасом воли, проявляет, ее по путям, определенным природой (удовлетворяет инстинкты) во взаимодействии со средой и другими волями, обеспечивая устойчивое состояние организма (гомеостаз) и участвуя в обеспечении устойчивого состояния и развития популяции. При этом различные автоматизмы требуют различной активности волепроявлений, причем по-разному у каждого индивидуума. Можно говорить о характере индивидуума, т.е о значимости автоматизмов в индивидуальном комплексе, имея в виду как врожденное распределение активности проявления воли по разным путям, так и изменения в этом распределении в результате обучения. Таким образом, характер — это набор чисел, показывающих относительную значимость каждого автоматизма, если угодно, показывающих предписанные природой и, отчасти, воспитанием пропорции расхода воли по разным путям волепроявления.

Среда предъявляет свои требования к активности волепроявлений по разным путям, так что можно говорить об оптимальности соответствия характера условиям среды. Это — важный фактор выживания, ибо склонность проявлять волю по какой-то одной группе путей может, естественно, привести к недостаточной активности в проявлениях по тем путям, по которым в данный момент, в данных условиях волю следует проявить для того, чтобы выжить.

Проявление автоматизмов характеризуется возбуждением, объемом проявленной воли и удовлетворением. Начиная с возбуждения, весь процесс удовлетворения автоматизма, необязательно успешный, составляет элемент или элементы поведения; в простейшем случае удовлетворение является целью поведения, но возможны и более сложные комбинации, например, когда целью поведения является лишь возбуждение или промежуточные стадии на пути к удовлетворению.

Взаимодействие автоматизмов. Следует помнить, что возбуждение внешними факторами не исчерпывает причин волепроявлений: индивидуум обладает инстинктом проявления воли. Это значит, что при отсутствии внешних раздражителей воля будет проявляться благодаря внутренним возбуждающим факторам, в частности, направляться на поиск внешних возбуждающих факторов. Если возбуждающих факторов или возможностей недостаточно для удовлетворения автоматизма в характерной для индивидуума пропорции затрат воли, наблюдается взаимодействие автоматизмов: замещение, при котором возбуждение и удовлетворение одного автоматизма устраняет волю к поиску и удовлетворению другого; сопряжение, при котором возбуждение различных автоматизмов усиливают друг друга (возмещая неполноценность возбуждений или затрат воли на удовлетворение отдельных автоматизмов). Такое взаимодействие и последовательное сопряжение, когда удовлетворение или возбуждение одного автоматизма обусловливает возбуждение другого,— часто также автоматично и допускает усложнения вплоть до комплексных сопряжений и замещений первичных автоматизмов. Такое взаимодействие является также реакцией индивидуума на усложнение воздействия среды или результатом неадекватности пропорций значимости автоматизмов индивидуума (характера) условиям среды.

Сознательная воля. Способность индивидуума осознанно воздействовать на проявление и взаимодействие автоматизмов так, что становится в принципе возможной неоднозначная реакция на возбуждающие факторы, я называю проявлением сознательной воли. (Как я уже говорил, именно в смысле сознательной воли термин «воля» чаще применяется в быту.)

Конечно, неоднозначность лишь предполагается. По-видимому, нет критериев для ее установления и, по-видимому, невозможно путем рассуждений или на основе экспериментов прийти к выводу о предпочтительности концепции предопределенности (божественной или, скажем, классического детерминизма) или концепции свободы воли. Для ощущения неоднозначности реакции и свободы воли индивидууму достаточно полагать, что он мог бы лишь по «собственной» инициативе поступить иначе. При этом меня не интересует локализация физиологического или психического механизма, обуславливающего такую неоднозначность реакции.

Способность к неоднозначной реакции не следует связывать лишь осознанной способностью к этому. По-видимому, следует учитывать возможность того, что мозг способен к неоднозначным реакциям, т.е. к творческой деятельности независимо от наличия сознания.

Вмешательство сознательной воли обеспечивает возможность поиска возбуждающих факторов и конструирования комплексов сопряжений и замещений автоматизмов. «Данный природой» комплекс путей проявления воли дополняется новыми, конструируемыми индивидуумом.

Для иллюстрации используемой терминологии замечу, что при проявлении воли, удовлетворяющем автоматизмы, о состоянии индивидуума и об удовлетворенном состоянии говорят как об удовольствии, наслаждении, удовлетворении. Невозможность проявления воли при возбуждении автоматизмов означает страдание, огорчение, удрученное состояние. Эти состояния можно рассматривать как результат действия обратной связи мозга с его проявлениями. Нетрудно видеть, что описываемая модель достаточно традиционна. В других терминах можно говорить об инстинктах, как о врожденных программах поведения, причем для существ, вовсе не способных к обучению, этим дело и ограничится. При этом я утверждаю, что начиная с какого-то этапа эволюции каждая программа, т.е. каждый путь проявления воли приблизительно характеризуется врожденным весом, определяющим, какую часть общего объема воли следует расходовать по данному пути, т.е. особи имеют разный характер. Это важный момент. Благодаря различию предписанного расхода воли по разным путям проявления, существа, наделенные одинаковым набором программ, отличаются друг от друга, и это увеличивает выживаемость вида, т.к. изменение условий среды может требовать разного расхода воли по тем или иным путям проявления воли.

Можно назвать этот уровень эволюции поведения начальным, имея в виду отсутствие способности к обучению, т.е. способности конструировать новые программы. При этом неважно, сколько врожденных программ имеет существо, так что теоретически можно представить себе весьма сложные типы поведения на этом начальном уровне эволюции поведения.

Отмечу три важных стадии возможного развития этого начального уровня. 1. Наличие только пакета программ без определенных весов активности проявления воли. 2. Наличие у каждой особи характера, т.е. набора весов активности проявлений воли по разным программам. 3. Наличие инстинкта проявления воли, что означает некоторую независимость поведения от наличия внешних стимулов, т.е. способность к поиску этих стимулов. Это теоретически сконструированные уровни, я не знаю, можно ли их выделить среди живущих существ. Не знаю также, предшествует ли эволюционно второй уровень третьему, ибо можно себе представить одновременное появление этих свойств.

На следующих этапах эволюции сложности поведения наблюдается способность к обучению, причем в простейшем случае это может быть лишь пополнение пакета первичных программ, а затем создание комбинаций из существующих программ, т.е. способность к сопряжению и замещению автоматизмов. С развитием способности к обучению наблюдается составление принципиально новых программ поведения, причем следует различать способность к восприятию обучения извне и способность к самообучению. Можно продолжить этот список уровней эволюции поведения, представляя себе существа, наделенные способностью создавать программы по составлению новых программ, а затем программы по составлению программ по составлению программ и т.д. Мы, однако, не знаем, на каком уровне остановиться. Теоретически этот процесс не связан с наличием сознания. Сознание лишь дает нам некоторую возможность наблюдать, что делает мозг, но сознание само по себе не обязательно ответственно за уровень программного обеспечения мозга. Впрочем, здесь следует оговориться, что это утверждение скорее основано на вере, на изначальной моей концепции о том, что сознание играет гораздо меньшую роль в поведении человека, чем это принято считать.

ПРЕДИСЛОВИЕ И БЛАГОДАРНОСТИ

Основой этой книги послужила моя рукопись 1971 года «Размышления о человеке», в которой были сформулированы мои представления о биологической основе мотивов поведения человека и общественных отношений. Сама эта рукопись не была опубликована, но некоторые идеи, в ней высказанные, были использованы мной в книжках «Победитель коммунизма» (о Сталине) и «Будущее России», в особенности же идеи о роли иерархической борьбы в обществе.

За 20 лет размышлений о стадной природе общества и животной природе человека и бесед об этом с друзьями я не раз убеждался в силе влияния традиционной идеализации человека, в забвении людьми подчас очевидных биологических истоков мотивации поведения человека и общества и вере в исключительную роль культуры в общественных явлениях. Так что тема не устарела, но для меня было приятным сюрпризом возрождение натурфилософского подхода к культурной эволюции человека в сочинениях социобиологов, в особенности Эдварда Вилсона из Гарварда, которого я читал с удовольствием.

Однако в целом социобиологический подход остается весьма непопулярным в академических кругах. Тем более заслуживают признательности те, кто помогал мне своей критикой, принимая мои рассуждения всерьез. В первую очередь это — моя сестра Франческа, чьи взгляды на поведение человека близки к моим, и мой друг, испытанный критик Арон Каценелинбойген, внимание которого к моим философским фантазиям — всегда вдохновляюще. Дискуссии с моей женой Лисой были очень ценны, и не раз ее замечания сдерживали мою эмоциональность, направляя рассуждения в русло более традиционной логики. Я весьма признателен моему другу Александру Вольпину, читавшему еще первый вариант рукописи, а теперь давшему много новых советов. За дискуссии я также благодарен Григорию Фрейдину, Виктору Яхоту и Павлу Литвинову.

Друзья отметили два основных недостатка этой книги, которые я не преодолел и о которых следует предупредить читателя. Прежде всего — отсутствие четких определений элементов моей модели поведения человека, в особенности же неопределенность понятия воли, играющего существенную роль в моих построениях. Попытки реагировать на эту критику, как правило, убеждали меня в том, что более четкие определения слишком сужают смысл определяемого. Я думаю, что если какие-то аспекты поведения и допускают формализованное описание, то это не исключает ценности неформального общего обозрения проблем психологии и социологии. Вообще, попытки холистического познания, я думаю, должны сопутствовать аналитическим шагам, даже если эти шаги успешны и кажутся ведущими к желанной цели.

С этим связан и второй отмеченный друзьями недостаток: неиспользование достижений математико-психологических исследований последних десятилетий. Признаю, что книга эта скорее принадлежит XIX веку по стилю мышления автора. Мало того, поскольку я был не в состоянии прочесть десятки тысяч работ нашего века по всем затрагиваемым мною проблемам, я мог ненароком повторить многое, сказанное ранее, за что приношу извинения заинтересованным лицам. Замечу в связи с этим, что продолжение информационного бума рано или поздно должно привести цивилизацию к отказу от обычая цитировать всех предшественников. Придется разделить познание и историю познания. В известной мере отход от указанного обычая уже начался в этом веке, но во многих случаях сотни литературных ссылок считаются непременным украшением ученого сочинения.

——————

Я пользуюсь случаем высказать признательность фонду Макартура, присудившему мне в 1985 году пятилетнюю стипендию за мою деятельность в области прав человека. Неочевидно, что без этой пятилетней свободы от денежных забот я нашел бы время поработать над этой книгой.

ВВЕДЕНИЕ

Социологи не только сообщают нам факты, удовлетворяющие любопытство. Они приводят статистику, указывают доверительные границы для своих выводов, а иногда даже строят гипотезы, отчего наблюдаемое происходит именно так, а не иначе.

Это — серьезная и полезная наука, но иногда чтение социологов располагает меня к шуткам. Беда в том, что порой ученая серьезность превалирует над здравым смыслом. Точность статистических подсчетов при опросе не повысит откровенности и самопонимания опрашиваемых и не улучшит формулировку вопроса. Говоря кратко, беда социологии в том, что ей не хватает понимания собственного бессилия. Миллиарды людей на Земле движимы, наверно, миллионами мотивов поведения. Как охватить все это, как понять причины событий, причины ссор, войн, революций, убийств и самоубийств? Как предсказать все это? Опрашивать людей? Но люди редко знают мотивы своего поведения! Скажу более: один из важных парадоксов психологии в том и состоит, что люди, в основном движимые биологическими и иными бессознательными мотивами поведения, конструируют в сознании маскирующие объяснения актам своего поведения. Поэтому редко кто скажет «не знаю» на вопрос о мотивах своего поступка, несмотря на то, что сознание, быть может, не имеет ни малейшего представления об этих мотивах, но зато готово придумать произвольный, а скорее всего социально похвальный мотив, если надо ответить на подобный вопрос.

Другой путь — изучать статистику событий. Это, казалось бы, метод объективный, но самые важные события происходят лишь один раз или редко. Нет статистики большевистских революций в России. Сталин провел коллективизацию в СССР лишь один раз, и крах биржи — вещь редкая.

Социология — молодая наука и, как это свойственно подросткам, спешит казаться взрослой. Большинству наук предшествовало их длительное эмбриональное развитие в лоне философии. С социологией этого практически не произошло. Поэтому Конту следовало бы начать попытки понять человеческое общество с создания социософии, т.е. некой преднауки, способной сформулировать познавательный фундамент будущей науки. Это было бы не в духе Конта, и социология смело заимствовала цели и методы зрелых наук с пользой для солидности образа своих жрецов, но, я думаю, с ущербом своему потенциалу развития. В результате успехи социологии — чисто технические, связанные с пользой социоистории или выборочным изучением общественного мнения. В некоторых случаях удается строить математические модели общественных явлений, но изрядные упрощения являются при этом слишком дорогой платой. Предсказывать серьезные события, особенно кризисные события, социология не может, и, следовательно, это — не наука в обычном смысле.

Неспособность к предсказанию хорошо видна на примере акционерной биржи. Изучение биржи — одна из наиболее хорошо финансируемых областей знания в США, поэтому экономическая социология находится в лучшем положении, чем другие области. Между тем акционерам по-прежнему приходится полагаться на разноречивых пророков, а не на ученые модели.

Не исключено, что поведение биржи и многие факты коллективного поведения людей в принципе не могут быть предсказаны, но тогда наука должна это понять, объяснить и развиваться с учетом этого принципиального бессилия, т.е. в этом случае нужно смело признать, что социология не может претендовать на то, что принято ожидать от науки в позитивистском смысле. Тогда разумно считать, что и методы социологии должны быть ближе к методам — софии, чем — логии, ибо методы мудрости иные, чем методы описательной или точной науки.

Один из методов, которые не следует пытаться заимствовать от точных наук, пока не построена познавательная база социологии, это — доказательство. Тут на самом деле имеет место не заимствование, а подмена понятий, и это в большой мере касается гуманитарных наук вообще. В этих науках доказательством часто считают наличие некоторого количества фактов, иллюстрирующих то или иное положение при отсутствии фактов, прямо противоречащих оному. Развитие такой науки состоит часто в том, что новое поколение ученых находит новые факты, эти факты опровергают ранее «доказанное» положение и таким же методом иллюстрации «доказывают» нечто новое. Напомню, что теоремы, однажды доказанные Эвклидом, и теперь являются доказанными теоремами, и обилие новых фактов в геометрии не могло поколебать их правильность просто потому, что они доказаны+ . То же можно сказать о корректно поставленных воспроизводимых экспериментах, доказавших какой-то факт в экспериментальной науке. Наука может быть бессильной, но она должна быть честной. Называть получение правдоподобных выводов, подтвержденных иллюстрациями, доказательством — это нечестная подмена понятий.

+ Говоря это, я отвлекаюсь от известных (и не известных еще) трудностей логических оснований математики.

Поэтому я предупреждаю тех, кто ищет таких «иллюстрированных доказательств» в социологии или психологии, что в этой книге их нет. Я стараюсь, чтобы мои выводы были правдоподобны, чтобы они с разумной степенью вероятности вытекали из каких-то общих положений, но я не выдаю это за доказательства. Если я привожу примеры, то лишь как иллюстрации. Я понимаю пользу таких иллюстраций, но они далеко не всегда обязательны, если читатель сам может себе их представить. Нетрудно видеть, что такой подход открывает путь для «ненаучных» суждений на основании одного или нескольких фактов. Но в социологии, да и в психологии это неизбежно, ибо некоторые вещи случаются редко или однажды, а о каких-то вещах известно слишком мало. Я не разделяю позитивистского взгляда, что лучше не высказывать суждения, чем судить на основании недостаточной информации. При таком моем подходе к роли и ценности «доказательств» в гуманитарных науках разумно чаще пользоваться моделями. Вместо того чтобы говорить «это — так», предлагать модель того, как это может быть. Если модель производит правдоподобное впечатление, желающие могут пытаться подкрепить ее фактами. Такой метод дает автору больше свободы и не оскорбляет нравственного чувства читателя, жаждущего «доказательств». Я этим пользуюсь.

Если я отвергаю веру, как метод познания, и честно признаю неприменимость доказательств в неформальной науке при невозможности ставить воспроизводимые эксперименты, то я должен признать неоднозначность выводов. Доказанная теорема — это единственно правильная истина в отношении тех объектов и отношений между ними, которые она трактует, по крайней мере в простой формальной системе. Нет смысла высказываться о ней предположительно, ибо она доказана. В гуманитарных науках, напротив, выводы обычно предположительны, и надо это подчеркивать. Выводы по-настоящему не доказаны, следовательно они могут быть правдоподобными, разумными, даже привлекательными, но никак не единственно правильными, даже если некоторые из них описывают наблюдения с приемлемой точностью.

Для меня это звучит как нечто очевидное, но в истории науки слишком много примеров, когда проиллюстрированное считалось доказанным. Быть может, здесь мозг человека сталкивается с принципиальной трудностью, когда мысль не ощущается додуманной, пока нечто не принято за окончательный вывод, пока не достигнута хотя бы иллюзия единственно правильного решения. Это вполне возможно, учитывая, что лишь сравнительно недавно европейская цивилизация столкнулась с необходимостью оперировать с вероятностной логикой в науке, да и то это коснулось лишь специалистов в некоторых формальных областях. Обычное же «научное» мышление оперирует, основываясь на дихотомической логике, пренебрегая накопленным опытом здравого смысла в использовании вероятностного подхода. В этой логике — лишь истина и ложь, ничего между ними или кроме них. Вот пример разумных суждений, каждое из которых может быть верно само по себе или в комбинации с другими. Быть может, все они верны. Мой мозг не испытывает неудовлетворенности оттого, что я не могу остановиться на одном из них. Среди людей распространен альтруизм. Как он мог закрепиться в условиях борьбы за выживание? Гипотеза родственного отбора+ отвечает на этот вопрос так: вероятность выживания была больше у семей, в которых проявлялся альтруизм, т.к. родственники помогали друг другу. Поэтому гены, ответственные за альтруизм, закреплялись в потомстве.

+ Kin-selection. См. об этом в трудах Hamilton’a и Wilson’а.

Другой вариант ответа, по-моему правдоподобный: у всех существ, которые заботятся о потомстве, есть гены, ответственные за альтруизм, однако они влияют на поведение в основном в отношении малых детей. В каких-то условиях, особенно у стадных животных и особенно при наблюдении взаимной выгоды альтруизм может проявляться не только в отношении детей.

Третий вариант, который было бы интересно развить: альтруизм проявляется как компонента иерархического симбиоза. Доминирование развивалось вместе с альтруизмом так, что высшее иерархическое положение влечет не только преимущества, но и обязанности, в том числе обязанность защиты подчиненных (иллюстрации можно найти в литературе).

Это — три биосоциологических варианта ответа. Можно сконструировать ответы, приемлемые для тех, кто объясняет поведение людей исключительно культурными установлениями, но я предоставляю это читателю. Итак, я думаю, что Именно развитие многовариантного подхода есть хороший Путь для построения системы знаний, особенно в области, которая не может быть ни формальной, ни, как правило, экспериментальной. Конечно, так оно и происходит на практике — разные авторы предлагают разные варианты, но увы часто каждый автор предлагает свой вариант, как единственный символ веры для читателя. Быть может, гены альтруизма недостаточно закрепились в ученом сообществе?

Интересно, что вариантный подход в познании человека И общества может помочь пониманию многообразия этих объектов. По-видимому, поиск единственно правильных ответов часто связан с упрощением и задачи, и наших представлений об объекте. Это неизбежно в формальных и экспериментальных науках, но там возможно четко оговорить, что и как упрощается. В гуманитарных науках упрощение, а точнее обеднение объекта изучения часто происходит незаметно, просто в силу требований принятой автором исходной концепции, и я не могу гарантировать, что этого не происходит со мной. Но часто это делается в угоду групповым или идеологическим, или даже политическим соображениям — об этом позоре гуманитарных наук тоже следует помнить; впрочем, в былые времена такое бывало и в точных науках. Недавняя гарвардская история с политическими обвинениями социобиологов — пример того, что социология не свободна от этого, не говоря уже о традиционном гонении на «буржуазную» социологию в Советском Союзе.

Печальным примером такого упрощения является вера в то, что все расы и этносы эволюционировали одинаково. Эта вера весьма сильна и несомненно оказывает влияние на многие науки о человеческом обществе. В области знания, где доказательства иллюстративны и размыты, даже здравый смысл подсказывает, какого рода утверждение требует более строгого, более надежного доказательства. Не только здравый смысл, но, если угодно, и соображения энтропийного характера. Разброс значений какой-то характеристики природных объектов можно принять практически без доказательств. Одинаковость требует скрупулезных доказательств. Можно не видеть дерева, чтобы утверждать, что длина его листьев различна. Но если кто-то захочет доказать противное, недостаточно будет даже тысячи листьев одинаковой длины, чтобы доказательство было убедительным.

Нельзя не произвольно указать процент совпадения генов, чтобы определить одинаковость результата эволюционного развития. Как же можно утверждать одинаковость, если нет даже критерия одинаковости? Но понятно, как такой предрассудок возник. Если мы эволюционировали по-разному, то примитивное дихотомическое сознание захочет уложить все многообразие и богатство эволюционных результатов в одномерную схему, определить, кто эволюционировал больше, а кто меньше. Это будет расизм, этого мы не хотим, а поэтому давайте верить, что мы одинаковы.

Похоже, что в среднем мы эволюционировали недостаточно, чтобы понять многообразие результатов нашей эволюции.

Разговор о биологических различиях людей или рас немедленно истолковывается, как обоснование правовой дискриминации в результате, по крайней мере, двух заблуждений. Во-первых, в силу указанного сведения проблемы к одномерной схеме: разное далеко не обязательно может быть описано в терминах лучше-хуже или больше-меньше. Во-вторых, ученым приписывают больше власти, чем у них есть и должно быть. Наблюдение правового равенства — не дело ученых, это — дело законодателя и судов. Если ученые «докажут», что белым не следует играть в баскетбол, а папуасам не следует быть математиками — это никак не отразится на правовом положении тех и других в демократическом обществе, ибо общество это приняло принципы правового равенства. Я не отрицаю того, что принципы эти надо охранять и развивать, но глупо делать это посредством общественного запрещения ученым рассуждать о биологической неодинаковости людей.

Нельзя, конечно, забывать, что недемократическая система может практиковать расизм и иную дискриминацию, прикрываясь тенденциозно подобранными учеными тезисами, но ответственность при этом ложится на власти. Ученый не должен быть ответственен за то, к чему его привели наблюдения или рассуждения, если он беспристрастен и не грешит, выполняя социальный заказ.

Мы очень мало знаем об эволюции тонкой структуры мозга. Нам известна приблизительная одинаковость анатомического строения мозга у людей, но это — не основание для вывода об одинаковости тонкой структуры, об одинаковости элементов унаследованных мозговых сетей, ответственных за те или иные способности и склонности, за силу тех или иных инстинктов. Мы знаем, что люди бывают более или менее способны к определенным занятиям и непохоже, чтобы это могло быть объяснено лишь влиянием окружения. Мы разумно верим во врожденные способности, по крайней мере многие из нас верят. Но это не ограничивает и не должно ограничивать наших прав.

Я останавливаюсь на этой теме так подробно, потому что предрассудок о нашей биологической одинаковости приносит вред не только науке, заставляя слабых духом ученых проявлять конформизм. Презумпция одинаковости влечет веру в одинаковость методов обучения. Если эти методы обучения ведут к неодинаковому успеху у разных людей или в среднем по расе, то от этого отмахиваются ссылкой на различие культурной обстановки, дошкольного воспитания, влияния родителей и т.п. Все эти факторы могут быть значимы, но неразумно отказываться от более глубокого анализа возможных биологических причин, обусловленных различиями тонкой структуры мозга.

Вот пример такого вреда. Чукчи в СССР часто живут в отдалении от школьных центров, поэтому многие чукотские дети воспитываются в интернатах. Случается весьма часто, что при первоначальной проверке умственных способностей этих детей они не удовлетворяют тем требованиям, которые сформулированы унифицированно на основе европейских стандартов мышления. Тогда их помещают в интернаты для дефективных детей. Случается, что такой «дефективный» чукотский ребенок бежит из этого интерната и находит жилье родителей в тундре иногда за сотни километров!+ Спрашивается, что с большей вероятностью ведет к расизму: унифицированные требования и презумпция одинаковости или признание возможных различий и самобытности людей разных рас?

+ Личное сообщение Сергея Ковалева.

Белая цивилизация давно грешна культурным империализмом. В прошлые века в Европе и Северной Америке и в Германии 30-х годов грех этот проявлялся явно в объявлении неполноценной любой культуры, отличной от западноевропейской. То же наблюдалось без громкого провозглашения в поведении советских властей в отношении сибирских и северных народов, а также казахов: образ жизни этих народов был более или менее насильственно изменен на «более культурный». В теперешней проповеди биологической одинаковости мозга у разных людей и рас я вижу проявление того же культурного империализма, проявление, если угодно, расового высокомерия, снисходительности к культурам иных рас. Напротив, честное и непредвзятое изучение возможных биологических различий мозга разных людей и рас я могу оценить как достойный ученого путь к тому, чтобы накопить знания о возможности создания более индивидуализированных методов обучения.

Вполне возможно, что умственные возможности любой расы и почти любого человека могут быть развиты много более, чем это достигается теперь с помощью унифицированных методов обучения. Людям свойственно стремиться к усовершенствованию в том, в чем они могут быть наиболее успешны. Пока что этот выбор делается эмпирически, точнее, наугад. Психология в большинстве случаев не в силах заранее, с юности, указать человеку, в чем его может ждать успех. Если окажется, что какие-то биологические качества рас или отдельных людей позволят с некоторой вероятностью научно предсказывать жизненный успех людей в определенных областях деятельности — это будет благословением, и многие смогут полнее развивать свои природные способности. Конечно, при этом надо будет следить, чтобы такие ученые рекомендации не использовались правительствами или работодателями для дискриминации, но, повторяю, это дело общества в целом, а не ученых как таковых.

Приятно отметить, что в Америке некоторые ученые уже обратили внимание на необходимость плюралистического подхода к тестированию интеллекта. Но не слишком вероятно, что этот подход быстро станет общепризнанным, пока что метод измерения IQ еще весьма распространен и, возможно, еще многие неординарно талантливые подростки будут оскорблены и принижены результатами применения этого метода. Впрочем, даже применение плюралистического подхода к измерению интеллекта в школах может быть социально вредно, ибо предполагает, что задача школы — воспитывать интеллект, между тем, у школы должна быть более важная задача: содействие воспитанию сознательной воли и раскрытие полезных обществу индивидуальных возможностей, которыми обладает ученик, независимо от того, насколько интеллектуальны эти возможности. Что касается общественной шкалы ценностей, представлений о престижности тех или иных способностей, то они есть и будут, так что изучение биологических преимуществ отдельных людей и рас в этом ничего не изменит. Впрочем, независимо от любой иерархии профессий, успех ценится выше простой принадлежности к престижной профессии. Общество и без ученых объяснений понимает, что лучше быть успешным фермером, чем плохим юристом. Я думаю, что если в будущем на основании серьезных научных данных для каждой расы и для каждого психологического типа внутри расы будет составлен список рекомендуемых профессий, то от этого будет большая польза. Те, кто этому списку поверят, смогут избрать профессию с большим ожиданием успеха. У иных будет спортивный интерес достичь успеха в нерекомендованных профессиях, и этот интерес увеличит их шансы, подобно тому, как теперь женщины достигают успеха в традиционно не рекомендованных для них профессиях.

Другая область, в которой культурный империализм скорее всего уже привел к трудно поправимым последствиям,— это экономика стран третьего мира. Ни Африка, ни Латинская Америка пока что не произвели японского чуда, между тем, судя по инвестициям Запада в странах этих регионов, такие чудеса ожидались. Попытки и в дальнейшем провоцировать развитие экономики этих стран по западным образцам скорее всего приведет к новым раундам прощения долгов этих стран, не говоря уже о риске в области социальных отношений и экологии.

Подчеркну в заключенье, что упрощение объекта — распространенный обычай, независимо от наличия ненаучных мотивов. По-видимому, и в психологии, и в социологии есть тенденция сведения сложного к простому. В известной мере такое стремление характерно для любой науки, хотя это не всегда в явной форме признается. Ученый пытается проследить причинные зависимости и свести много разных явлений к одной или нескольким причинам, установить простые законы, управляющие сложными процессами; классическая механика является в этом смысле образцом так понятого процесса познания. Неочевидно, что этому образцу всегда можно следовать. В основе сложного может быть нечто более сложное, и нахождение этой основы — тоже предмет науки. В частности, в отношении поведения живого существа нужно помнить, что природой, по-видимому, заложено гораздо большее многообразие возможностей, чем успевает проявиться в течение жизни большинства высших животных. Можно пытаться выделять особо существенные черты этого многообразия, но вряд ли философски оправдано считать эти черты, если их удастся выделить, чем-то столь же исчерпывающим, как законы механики. Мне это специально приходится подчеркивать, ибо мой подход с выделением многих биологических факторов, лежащих в основе поведения может навести читателя на подозрение, что я пытаюсь «механизировать», упростить человека. Думаю, что мои рассуждения о многообразии возможностей поведения показывают, что это не так. (В известном смысле религиозный подход отличен от научного именно готовностью сводить сложное к более сложному, ибо Бог предполагается неизмеримо более сложным, чем его творения.)