Фамилия у Ольги была смешная и, пожалуй, слишком крепкая для барышни, не обременявшей себя умственной деятельностью. Однако опасаясь, как бы меня не заподозрили в скрытой рекламе басурманского зелья, скажу только, что фамилия была, предположим, Самогонова, или, что более отвечает форме слова, Самогонкина.
-- В Ленинграде пять тысяч жителей, я и не думала, что так много.
-- Пять миллионов, - поправлял я, - Ленинград - город маленький.
-- Ой, ты тоже смотрел "Осенний марафон"? Правда, смешной фильм?
Я что-то промычал, не ответить было бы невежливо, а вежливо ответить было невозможно. Уже в десять лет я догадывался, что вот ничего забавного нет в горестной жизни плута.
-- А давай позвоним в домофон и убежим. Или скажем, что дед Мороз пришёл, и всё равно убежим.

Когда мы с Ольгой радостно летели от парадной двери, с балкона третьего этажа нас окликнули "эй, Снегурка!", и мы остановились и победно посмотрели в ту сторону, где голос (всё прекрасно, мы всех сделали, на дворе лето восемьдесят первого года, впереди вся жи...) "...жиииик", - просвистела между нами бутылка из-под портвейна и разбилась позади.
-- Сука, - как мне показалось, страшно выругалась Ольга. - Он мог убить нас.
-- В следующий раз точно убью, - пообещал пьяный голос с балкона.
-- Хорошо, что осколками не задело, - с умным видом заявил я.
-- Ты тупой, что ли? – Вдруг разозлилась Самогонкина Оля. – Про осколки всё может знать только П.Я., и больше никто.

П.Я. родилась в 1913 году, дореволюционная была барышня. Менее чем через год Ники Романов, несмотря на мольбы кузена Вильгельма, объявит Германии войну и отправит Российскую империю прямиком в жопу, за что Ники через некоторое время объявят святым. "Осколочное мышление", мог бы заявить по такому поводу муж П.Я., но о Николае II он молчал - как раз по той простой причине, что в 36 году был вызван по незначительному вопросу в Большой Дом. Упаси бог, это был не арест и не дача показаний, а необходимость подписать какую-то бумажку, но мужа П.Я. больше не видела, хотя пыталась навести справки, но ей намекнули, что не стОит. С тех пор что-то разбилось в жизни П.Я, реальность раздробилась на острые осколки, которые резали сознание, и это было терпимо, потому что мозг не чувствует боли. Муж был прибалтийский немец, и от него осталась дочь – белая, толстая, любимая, не дожившая даже до восьми лет.

В марте сорок второго года казалось, что зима позади и смерти нет. Под новый год чудом не съеденная кошка принесла котят, П.Я. посчитала это чудом почище зачатия девы Марии, котят выкармливали отваром из кусочков обоев (какое счастье, что обои были на клейстере), выкармливали, как собственных детей для того только, чтобы сварить суп; жарить кошек перестали осенью, тогда же перестали и потрошить. Жизнь впервые казалась бессмысленной, но ещё бессмысленнее была смерть, и каждый выживал, как мог. Сосед П.Я. познакомился с продавщицей из гастронома на Посадской и из последних сил тащил её в постель – шестидесятилетнюю, опухшую, со следами грудей, но лишняя пайка липкого и мокрого хлеба за любовь на грани обморока не казалась чрезмерной ценой. Другой сосед, этажом ниже – добрый очкастый профессор – кажется, свихнулся, вышел на охоту за человеческим мясом с маленьким ломиком вместо обычного в таких случаях топора и встретил настоящего охотника. Тот неизбежно убил бы профессора, но очкарику повезло: обоих скосило осколками снаряда, ведь на сигналы воздушной тревоги давно никто не реагировал, потому что они не помогали выживать…

--… хотя и не мешали, - П.Я. остановилась на третьем этаже. Её не хватало воздуха, и мне пришлось провожать старуху до квартиры.

Я часто гостил у П.Я. в летние каникулы. Она приходилась мне очень дальней родственницей и просила называть её тётей, потому что её некому было никак называть. П.Я. осталась одна на свете и доживала последние дни в доме на улице Орджоникидзе, ехать на шестнадцатом троллейбусе от метро Московская, хотя можно и от Звёздной… но лучше всё же Московская. П.Я. казалась мне полусумасшедшей старухой, хотя всего-то у неё и было что осколочное мышление, когда воспоминания были настолько раздроблены, что картина мира никак не складывалась в единое целое. Врачи, впрочем, считали состояние П.Я. лёгкой формой шизофрении, защитной реакцией на непрожитую жизнь.
-- Я пойду тогда? Меня просила зайти Ольга Самогонкина.
-- Вы дружите? Это хорошо. Оленька хорошая, она так похожа на мою дочь, только та стала мёртвая, а Ольга – живая.

Март сорок второго был едва ли не холоднее февраля. П.Я. тогда жила на Петроградке и могла ходить к Неве за водой. В тот раз к проруби увязалась, дочь, брать её не следовало, ветер с залива дул очень нехороший, дышать было больно, а ребёнок мог получить воспаление лёгких, что была бы верная смерть, но в неё П.Я. больше не верила. И когда у скользкой жёлтой проруби П.Я. ненадолго отвернулась, чтобы покрепче завернуться в шаль (ветер разрывал лёгкие), то рядом уже никого не было. П.Я. хотела страшно закричать, но смогла только тихонько завыть. Рядом стояло несколько женщин, все как одна старухи, добрые старухи, но спасать и помогать ни у кого не было сил. Самое непонятное в этой истории то, что дочь вытащили из проруби – когда, кто, непонятно. П.Я. казалось, что прошло не более минуты, она кинулась к телу и удивилась, что оно совершенно твёрдое, покрытое коркой льда, но надо было делать искусственное дыхание, тогда почему при первой попытке втянуть в себя воздух рот забился осколками льда?

-- Солнце уже садилось, и я не могла оставить тело в таком месте… которое хорошо просматривается. Санок у меня не было, я сидела на льду и хрипела, а рядом лежало ведро, маленький бидончик и труп моей дочери. Кстати, как бабушка?
-- Бабушка уже не ест, но сознание ясное.
-- Она доживёт до весны. Максимум – три месяца. Для неё ты ничего не сделаешь больше, но для себя… сходи в Лавру, поцелуй раку… и не делай трагедии, пожалуйста.

Тогда, в январе девяносто первого, стоял дикий холод под минус тридцать, и мокрый ветер достигал купчинских болот. Я пешком, точнее, бегом добрался до Московского универмага, отогрелся и собрался было на метро, но в дверях меня зажала толстая белая чухонского вида барышня:
-- Какие люди!
-- Самогонкина! Ты откуда?
-- Сбежала с лекции. У тебя есть сигареты? "Монте-Карло"? Это же сушёные бельевые верёвки. Представляешь, тут телевизоры по старой цене, тебе не надо?
-- Мы уже купили, ещё дешевле. Слушай, а что случилось с дочерью П.Я.? Как она умерла?
-- Староверов, ты как всегда… Утонула дочь в марте 42. На Ладоге. Когда эвакуировали. Прямое попадание, грузовик сразу под воду ушёл, никого не спасли.

В Александро-Невской лавре у раки толпилась куча бомжей, как мне показалось; почти босховский был пейзаж. Я уже решился целовать, как рядом со мной зашёлся в кашле какой-то зеленолицый мужик с редкой бородой. Сука туберкулёзная. Так, а почему рака такая короткая, метр двадцать от силы, какого роста был героический Александр Невский, метр ноль пять? Сука-сука-сука… Я почти упал на каменный параллелепипед, его поверхность на язык оказалась холодной, липкой и горькой.

Бабушка умерла через три месяца, как и предупреждала П.Я. Трагедии я старался не делать не только потому, что меня просила об этом полубезумная старуха, просто все окружающие меня на похоронах женщины слишком нарочито голосили, и это был гнилой театр по сравнению с обычным блокадным выживанием. Любой психолог, впрочем, скажет, что с тех военных пор болевой порог у людей снизился, и им для трагедии вполне довольно уже чуть неровного течения жизни – всех этих свадеб, похорон, существования в толпе, пустоты одиночества и неизменного любования собственной слабостью.

("Греческая смоковница". Та самая. Или не та, я не помню)

Года два назад редактор одного глянцевого мужского журнала попросил меня начеркать пару сотен знаков про эротику, что я и сделал в самых приличных и холодных выражениях. Публикация не случилась (отчасти потому, что текст был написан правым пальцем левой ноги), но я человек экономный и не люблю впустую насиловать клавиатуру. Запоздавшая премьера не самого лучшего поста, который я посвящаю, конечно, скромным депутатшам Госдумы и милым депутатам питерского Заксобрания.
* * * * * * * * *

В январе 1901 года в Лондоне на каждом углу шептали: "Королева Британии тяжко больна, дни и ночи её сочтены". Великая Виктория (при которой империя росла и размножалась разве что почкованием, в темноте и под одеялом) честно сказать, затрахала мозги своих подданных, и те ждали прихода весёлого Эдварда VII с его страстью к охоте, бегам и легкомысленным барышням. Именно с барышень и начался XX век, а развитие фотографии зафиксировало рождение нового времени: господа, смотрите, экая проказница, устроила свальный грех, а каковы формы, а каковы волосы в срамных местах, надо же, нигде не подбрила, вот оно, здоровье в чистом виде, слава нашему королю.

Софт-порно стало символом свободы и равенства, даже суфражистки посчитали, что секс в чистом виде – это освобождение от векового мужского рабства; вот любовь – да, она фиксирует подчинение тупым самцам, а порно – это круто, это мой выбор, моя власть над членами этих безволосых обезьян, придающая жизни упругость и твёрдость – эх, много-много раз. Впрочем, много раз получалось не слишком часто, но синематограф позволял делать несколько дублей.

Порнографическое счастье длилось недолго и нас оно не захватило.

Была у меня приятельница, которая считала скабрезные фильмы прелюдией к отличному сексу: десять минут просмотра – и в койку, никакой тебе работы языком и губами, тем более что посещение душа барышня почитала за унижение: видите ли, она не должна ничего делать такого, что  хотя бы косвенно указывало на доминирование мужчины. Красивая попка и третий размер бюста добавляла: Наполеон говорил своей Жозефине, чтобы та не мылась пару недель, запах – сильнейший афродизиак.

Проблемы начались не из-за запаха. В какой-то момент мы оба почувствовали, что порно – не вместе с сексом, оно вместо него. Излишняя функциональность порно отомстила нам – скоро стало ясно, что в искусственные завывания и натужные фрикции мы не верим (простите нас, Константин Сергеевич). Никакой нет драматургии в учебном фильме по сборке-разборке автомата Калашникова. Технические инструкции хорошо смотреть в одиночестве, маструбируя и немного стыдясь отсутствия вкуса. Побочных эффектов в данном случае немного, разве что порнозависимость, когда муж говорит: "Любимая, не жди меня на ложе страсти, у меня болит голова, то есть я хотел сказать, мне надо досмотреть кассету "Тычинки и пестики". Упс, какие, однако, у неё тычинки…"

Порнозависимости не случилось, сломался адский агрегат "Электроника ВН-12" 1986 года выпуска – да, тот, где кассету надо было вставлять в хреновину на верхней плоскости чуда техники, сунул-вынул с адским воем. Иногда и не вынул. Впрочем, домашние просмотры в конце восьмидесятых нам заменили этакие сараи в телевизором под потолком и билетом ценою в рубль. Сараи назывались "видеосалоны", а жанровое богатство фильмов ограничивалось боевиками, ужастиками и эротикой.

Эротика поначалу казалась жалкой пародией на многостаночную порнографию, к тому же пригласить барышню на эротику казалось не вполне приличным – правильно, после увиденного дома жёсткого порно герла бы обиделась, посчитав, что на ней сэкономили.

На эротику положено было ходить с друзьями, так же, как и распивать разливное пиво, разбавленное в магазине то ли стиральным порошком, то ли димедролом. Помнится, как-то на "Греческой смоковнице" один бледный юноша долго ёрзал на стуле, мучимый неведомыми желаниями, а потом сорвался и выбежал на улицу, прикрывая рукою пах.

Этот прыщавый пубертатный самец неожиданно оказался прав. Уже в конце девяностых я встречал новый год в компании знакомых, среди которых оказалась и моя старая приятельница с аккуратной попкой и уже четвёртым размером. "Знаете, что у меня есть? – таинственно сказала обладательница уже четвёртого размера, – "Греческая смоковница".

На исходе десятой минуты зрителей сдуло по разным комнатам, благо, что квартира была бывшая коммуналка, и места хватило всем. Некоторым достались кухня и туалет, но жалоб ни от кого не поступило.

Моя старая знакомая научилась мыться, что не могло не радовать. "Знаешь, Стас, - прошептала она, - мы же ни хрена не понимали десять лет назад. Мы хотели всё успеть, спешили, изображая фордовский конвейер, и не задумывались над тем, что человек – это штучное производство. В матче Порно – Эротика последняя победила со счётом 1:0, правда, в добавочное время и только по пенальти".

Я не стал спрашивать, какой именно игрок забил решающий гол.

Группа Madness при всей моей симпатии к ней всегда казалась мне излишне гопниковской; Саггс болтался у микрофона аки гастингский малолетний бандит с замашками немаленькой обезьяны. Я, будучи мальчиком в общем и целом (иногда - и в частности) интеллигентным, смотрел на телодвижения мэднессовского фронтмена с оттенком превосходства: ужо тебе. Тот факт, что "Странные игры" выдвигались на сцену вереницей подобно безумцам с обложки One Step Beyond, ситуацию не спасал - игры играми, а про гопников всё сказал Майк.

Когда 19 августа 91 года по телевизору сообщили, что ГКЧП решил окончательно развалить Союз, и врубили "Лебединое озеро", никаких трагичных ассоциаций не было, никакого Чайковского, только Madness с их Swan Lake - кавером забавным, но на сегодня уже слишком наивным. Тогда я побежал к приятелю, который, закончив Ленинградский электромедицинский техникум, чинил рентгеновские аппараты в одной из поликлиник. В подвале, где обитал электомедик, собрались несколько моих одноклассников, все ироничные сволочи, как и я, впрочем. Удалось достать ящик пива "Рижское" (это было самым большим чудом). С тех пор революция 91 года носит отчётливый тминный акцент.

20 августа мы пили водку в подвале поликлиники, закусывая кислородом, который подавался через специальный кран в стене, но в результате все быстро окосели. Относительно трезвы были я и приятель мой Лёша - мы и отправились провожать двух чужих барышень, но в результате оказались в лёшиной квартире (отдельной!), где из мебели были два матраса и полбутылки коньяку. Наутро я обнаружил рядом с собой барышню, на которой из одежды был почему-то только съехавший на плечи лифчик. А ещё это была официальная девушка электромедика. Так я стал предателем, как пела группа "Аукцыон".

21 августа мы праздновали всё в том же подвале победу, а я, быстро пьянея, совершал нелепые телодвижения подобно Саггсу; тогда адюльтер ещё казался немного стыдным занятием, тогда многое казалось стыдным и хорошо, что мы очень быстро поняли, что излишек этики только повредит нам в новом мире.