Wesaus Голосов: 2 Адрес блога: http://www.liveinternet.ru/users/wesaus/ Добавлен: 2007-12-04 17:15:47

Жара

2011-06-20 20:01:11 (читать в оригинале)

---

У каждого воина детства свой путь

2011-06-18 10:52:16 (читать в оригинале)

У меня внутри сидит… м-м… Сижу я. Но чтобы не спутаться, я напишу «сидит ребёнок».

Итак, у меня внутри сидит ребёнок. Ему года четыре, наверное. Хотя иногда он ощущает всё так, как могут только ощущать обнажённые нервы подростка. Но вообще-то ему, этому ребёнку во мне, года четыре.

У него красные шорты и счастливый взгляд. И он точно-точно знает, что самая лучшая вещь на свете лежит у него в кармане. Потому что это – старая ржавая гайка, расплюснутая трамваем. И на свете нет ничего лучше, чем эта ослепительная, сверкающая на солнце вещь. Ну, разве что сломанные часы с фосфорными стрелками. Но они лежат в кармане у Вовки. Потому что это он нашёл их на школьном дворе. Ну, по крайней мере, он первый заметил их.

Но сейчас у Вовки нет этих часов. Потому что ребёнок внутри него умер. Ну, не знаю… заболел, наверное, и умер. В общем, Вовка ребёнка внутри себя не уберёг.

Хотя снаружи это и незаметно. Наверное, отчасти потому, что у Вовки большое пузо, и он вполне себе ходит на работу и смеётся там «с мужиками». И про сломанные часы с фосфорными стрелками никогда-никогда не вспоминает. Никогда.

Никогда.

Задача простая – уберечь ребёнка внутри себя. Я не хочу ходить на работу мёртвым и забыть про то, что самая лучшая вещь на свете – расплюснутая гайка.

Но это сложно. Те, у кого ребёнок внутри умер, подспудно чувствуют, что с тобой что-то не то. Они как-то подсознательно отслеживают, что ты не хочешь вместе с ними «смеяться» «с мужиками». Наверное, походка выдаёт. Потому что ты всё время ходишь так, будто несёшь внутри что-то светлое и настоящее. Хотя ты просто-напросто, без всякого высокомерия подчиняешься простой задаче – уберечь ребёнка внутри себя.

И тебя начинают кусать. И толкать. И чутко, очень чутко метят в самое подсердечное. В того, кто сидит внутри тебя в красных шортах и для верности уже зажал расплюснутую гайку в кулачок. Потому что иногда снаружи очень уж… Очень страшно, в общем. В лохмотья. По-звериному. Без скидок на образность.

И самое страшное, что им, тем, кто кровожадно тянется к ребёнку внутри меня,

СОВЕРШЕННО НЕ НУЖНА РАСПЛЮСНУТАЯ ГАЙКА.

Это бы ещё ничего. Это мы хоть как-то смогли бы понять и простить, если б за гайкой…

Но нет. Им просто нужно дотянуться и проткнуть, убить, крючком когтя вырвать жилу, чтобы на красные шорты брызнула красная…

Чтобы ты стал таким же, как они – с пустым пузом души. Тогда бы они расслабились и в тот же миг успокоились.

Но мы не допустим этого. Мы тут как-то вечером сидели на подоконнике, рассматривали гайку, натирали её до блеска об красные шорты… И решили. Ну, с ребёнком, который сидит внутри меня. Мы решили, что не дадимся. Ну, то есть вообще. Не допустим пустопузной взрослости. И если уж совсем, суки, зажмут, и совсем уж когти до сердца протянут…

Мы проснёмся. Только вместе, взявшись за руки. Точнее – я не выпущу из своих тридцатитрёхлетних рук своих четырёхлетних ладошек. Потому что мне без них жизни нет.

А пока – двигаемся вперёд, продираясь в лохмотья, по-звериному, без скидок на образность, защищая из последних сил ребёнка внутри себя… Уберечь, уберечь, сквозь фальшь и говно, сквозь будни и взрослое идиотское ожидание будней, когда «воскресенье отравлено понедельником», сквозь небрежные рукопожатия и откровенную ненависть, сквозь мелкую хитрость и крупную подлость, сквозь трупы, кучи трупов сломанных часов с фосфорными стрелками, которые стали никому не нужны…

У каждого воина детства свой путь.

---

Папмам

2011-04-28 15:42:25 (читать в оригинале)

Одно из самых больших недоумений детства подкатывало тогда, когда полировка будничных мыслей вдруг царапалась об этот угол:

«…Так мы и познакомились с папой».



То есть?! В детской голове совершенно не укладывался тот факт, что мама и папа когда-то были не одним целым, а очень даже совершенно разными людьми, НЕ ЗНАВШИМИ ДРУГ ДРУГА, которым ещё только предстояло ПОЗНАКОМИТЬСЯ!!.. Ого-го!.. Это получается, что мама тихо-мирно знать не знала о папе, а папа мог преспокойненько жить без мамы??!



В этом месте мыслительного процесса начинало подташнивать – чувство очень похожее на головокружение от факта бесконечности вселенной. Только противоположное. Ведь «папа и мама» были всегда! Что значит «Мама отшучивалась и говорила, что не придёт на свидание»?! КАК ТАК?!



ВСЕГДА БЫЛИ! НЕ МОГЛИ НЕ ВСТРЕТИТЬСЯ!..



Мысль срывалась с крючка и с досадным всплеском уходила в глубину, в омут бесконечности вселенной и прочей таинственной жути. А я утыкался в мамин бок (или в папину коленку), переводил дух, пересиливал комок в горле и спрашивал, словно стараясь поскорее проскочить опасное место в моей биографии:



– Ну, а дальше? Познакомились, и что?..



***

Неопытная весна пока ещё неумело покачивает тополиными ветвями. Зелёные листики крошечные, только-только проклюнулись… Отец задумчиво смотрит в окно, что-то молчаливо перебирая в шкатулке своей души. Подходит мама и осторожно пробует погладить седые, по-мальчишески непокорные волосы отца. Как и тридцать пять лет назад отец по-мужски тихонько взбрыкивает, делая вид, что он совсем-совсем уже взрослый, что может обойтись и без этих нежностей…



Не может. Ведь папа и мама были всегда. И папа не мог преспокойно жить без мамы. А мама всегда знала о папе. А со вселенной мы потом как-нибудь разберёмся…

---

Чернобыльские яблоки с привкусом Фукусимы

2011-04-26 19:11:38 (читать в оригинале)

Двадцать пять лет назад, 26 апреля 1986 года, произошла авария на Чернобыльской атомной электростанции. Та страшная катастрофа к своему печальному юбилею получила трагическую рифму – происходящее на японской станции «Фукусима-1» по Международной шкале ядерных событий приравнено к Чернобыльской аварии.



Трагедия 1986-го превратилась в незаживающую язву для всех республик бывшего СССР: тогда со всех концов огромного Союза съезжались те, кто сегодня вспоминает о Чернобыле уже по разные стороны совершенно разных государственных границ. Однако, единым гражданством для всех них стала скупая номенклатурная формулировка «Участник ликвидации последствий аварии на ЧАЭС».



***

– Ну, я-то лично прекрасно понимал, куда я еду!.. – Виктор Сандырев со сдержанной мужской улыбкой поправляет очки и вынимает из ящика стола парочку запылившихся дозиметров.



Сегодня он – старший инженер ускорительного комплекса ВЭПП-4 Института ядерной физики им. Г. И. Будкера Сибирского отделения Российской академии наук. А тогда, в 1988-м году, в нестандартную командировку на Украину двадцативосьмилетний специалист выехал из Ташкента, где работал начальником сектора ионизирующих излучений Узбекского центра стандартизации и метрологии.



– Во-первых, я был уже в 1988-м – по сравнению с 1986-м и 1987-м в Чернобыле был просто идеальный оргпорядок, а сама станция была самым чистым местом во всей округе, – вспоминает Виктор. – А во-вторых, я, когда уезжал, у меня жена уже беременная была, так что…



Однако, два года, прошедшие с момента аварии, скидок делать не позволяли: радиационный контроль, три зоны пропускного доступа, и зашкаливающий, захлебывающийся от характерного треска счётчика Гейгера – командировочные 88-го года с не меньшим правом носят звание «ликвидаторов». Как, впрочем, и все те, кто был на ЧАЭС после Виктора.



– Я должен был провести там всего один месяц – сентябрь, но мой сменщик из Ташкента не приехал, и я остался ещё и на октябрь.



Будильник в школьном здании опустевшей Припяти звенел в шесть утра. Виктор и коллеги просыпались, завтракали, и автобус вёз их «на точку». «Точка» могла быть разной: в задачи метролога Сандырева входили проверки, настройки и градуировки приборов, расположенных как по тридцатикилометровой зоне отчуждения, так и на самой Чернобыльской АЭС. Еще совсем недавно в Узбекской ССР он проверял аппаратуру мирную – рентгенаппараты, медицинское оборудование, строительные и промышленные приборы, где находилось применение «мирному атому», а тут – центр катастрофы.



– Всё, всё понимал. Я же не был солдатиком несмышленым, которых тысячами совали в самое пекло в 1986-м, ничего не сказав… – Виктор снимает очки – вглядываться в воспоминания можно и без них. – Я всё прекрасно понимал…



Понимание командировочного метролога подкреплялось приборами – независимо от официальных цифр значения радиации, Сандырев с утра, собираясь «на точку», ставил на ноль показания собственного личного дозиметра, совал его в карман, а вечером смотрел, сколько же на самом деле пришлось «нахватать»…



– Хотя… – Виктор опять улыбается как шкодливый школьник. – Сентябрь же! Осень! Урожай! Идёшь – видишь во-о-т такущее яблоко! Спелое, сочное, огромное!.. И понимаешь ведь, что чудовищно вредно, но… И-эх! Срываешь и – ням! – Сандырев режет воздух рукой, словно отпуская самому себе те прошлые грешки. – Когда находишься там каждый день, в этой страшной зоне, воспринимаешь как-то несколько по-другому: ну, да – вредное яблоко, но Бог с ним – чуть меньше «схватишь», чуть больше…



О страшных психологических впечатлениях Виктор вспоминает скупо. Хотя, конечно, город-призрак Припять по его словам оставляет неизгладимое впечатление: бойницы пустых окон и вырвавшаяся на свободу дикая природа – «взрывы» бурьяна по пояс посреди асфальтовой мостовой, как страшный символ запустения...



… На здоровье (тьфу-тьфу) Сандырев не жалуется. Говорит, младшему сыну сейчас седьмой годик пошёл. И главным следом в душе Виктор считает не физическое воздействие, а те радиоактивные мысли о чудовищной человеческой безответственности в той страшной ситуации 1986-го, когда вранье и бессилие вышестоящих чинов становилось причиной всё новых и новых смертельных доз.



***

Тогда, в 1986-м, западная пресса захлебывалась, обсуждая «ядерные технологии в руках дикарей». По чудовищной иронии судьбы японские газеты пестрили буквально следующими заголовками: «Сценарий подобный Чернобыльскому в Японии невозможен в принципе!» Сегодняшняя ситуация на «Фукусиме-1» наглядно показывает: страшные уроки одинаково страшны для всех.

---

Выносимая лёгкость бытия

2011-03-29 18:49:17 (читать в оригинале)

Грузчик Стас стоит у подъезда на шаткой ледяной корке недопришедшей весны и самозабвенно курит, вытирая вязаной шапочкой могучую шею. Голубые глаза ребёнка и огромные плечи. Кажется, что само имя – Стас – это гармоничная часть этой мощной человеческой конструкции, её ось, на которую уже в свою очередь ловко насажены громадные ручищи и всё остальное.

– А вот плазму мы тащили – огро-о-о-о-мную такую!.. – по привычке деревенских пацанов он разводит руки. – Во-о-о-т такую!.. Вчетвером несли. Нет, не тяжёлая, можно было и вдвоём нести, но!.. – СТРАШНО. Не дай Бог…

Стас, будто содрогнувшись от той, былой, ответственности, которую нечаянно удалось протащить даже в воспоминания, нервно сплёвывает в корявый мартовский снег.

– Да, бля…

Голубь, делая вид, что ему, в общем-то, всё равно, лапками вышагивает по скользкому насту поближе к нам, стоящим посреди небольшого уютного двора. Подошёл, наклонил голову – смотрит. Я перевожу взгляд на Стаса – он смотрит на голубя. Несколько хрустальных секунд они рассматривают друг друга.

– А вот однажды было, – встрепенулся Стас и голубь, хлопнув в ответ крыльями, как старый филин тяжёлым тягостным снарядом поднялся вверх, скрывшись за углом. – Зовут нас в квартиру, мебель таскать. Приезжайте, говорит, тут пианино детское. Мы с Андрюхой вдвоём приезжаем, а там – обычное здоровое такое пианино!!

Стас замолчал, ожидая вопроса-маятника, чтобы ответить. Задаю:

– И х#ли оно детское?..

– О-о! – Стас перехватывает тлеющий бычок и поднимает палец вверх. – А потому что на нём дитё играет!..

Голубь-филин возвращается откуда-то из-за угла во двор и садится рядом с нами на карниз второго этажа. Наклоняет голову.

– Но мы его вдвоём!.. Пианино… – Стас щелчком отправляет бычок в чёрный сугроб, не без гордости сияя детскими голубыми глазами. – Сгрузили. С восьмого этажа. Вот.

Голубь снимается с места и улетает насовсем. Стас хлопает ладонями, отряхивая с них отдых, и через минуту во дворе уже никого нет. Лишь беззвучно, в глубине, насколько незаметно, настолько же стремительно плавятся сугробы, обнажая весну, которая вот-вот встанет из своего хрустального зимнего гроба, потянувшись в полную силу зелени и ручьёв.