| Сегодня 12 декабря, четверг |
      |
  
|
  
Какой рейтинг вас больше интересует?
|
Главная /
Каталог блоговCтраница блогера Клевер/Записи в блоге |
 |
|
Парижский полдень
2012-09-11 01:00:00 (читать в оригинале)
Посвящается Денису Филатову
«… Этот город просыпается значительно раньше, чем я могу уснуть. Уснуть в гордом одиночестве, в полупустой съемной квартире с божественным видом на узкие парижские улочки. Ты же знаешь, как я ненавижу завтракать один. И потом, я не умею варить кофе. Мне нужно музыкальное сопровождение в виде щебетания утренних бесед… Неважно, что они не будут иметь ко мне ни малейшего отношения. Зато я окружен очаровательными незнакомыми людьми. Для которых я сам – такой же незнакомец, да еще и с плохим французским…».
Закончив фразу, я сделал неуверенный глоток обжигающего капучино и украдкой огляделся по сторонам. За соседним столиком допивает свой апельсиновый фреш богемный пьянчужка. Вполне возможно, он или манекенщик, перебравший вчера после модного показа, или неудачливый начинающий актер. Острые скулы, небрежно растрепанные волосы и пустой взгляд выдают в нем человека, делающего основную ставку на свою внешность. Впрочем, черт их разберет, я вполне могу ошибаться. Слева пузатый банковский работник в дорогом костюме-тройке смакует омлет. Мы с ним пересекаемся здесь каждое утро, и это второй человек, после вечно улыбающегося официанта, ловко снующего между столиками, который начал со мной здороваться. Завсегдатаи мест вроде этого помнят почти всех посетителей в лицо. Я и сам неделю спустя почувствовал себя то ли работником тайной разведки, с первого взгляда составляющим досье на оказавшуюся перед взором подозрительную личность, то ли нелепым сказочником, сочиняющим на ровном месте. Видимо, так Париж и моя фантазия криминальным дуэтом сводят меня с ума.
«Хочется просто спросить, как дела, что происходит в твоей жизни, что нового, но это будет выглядеть так фальшиво – какое право я имею знать, что у тебя нового, если уже, возможно, упустил что-то старое, а ты отвыкла рассказывать мне, как у тебя дела. Психологи утверждают, что за 21 день можно отучиться от любой вредной привычки. Отвыкнуть от чего угодно – якобы ровно столько требуется нашему сознанию на восприятие новой реальности. Сегодня мое 21 утро здесь. Вдали от всего, что было дорого. В добровольной ссылке-побеге. Но вместо того, чтобы наслаждаться сменой обстановки, я кажется, все эти три недели набирался храбрости, чтобы написать тебе...».
Поморщившись, я поспешно стал стирать последнее предложение. Клавиша backspace безнадежно заедала. Я отчаянно вдавливал ее в ноутбук, а бесполезная пластмасска в ответ обиженно скрипнула. За спиной послышался ехидный смешок. Обернувшись, я заметил миловидную блондинку, изящно расположившуюся в уютном кресле. Блондинка игриво подмигнула мне. Учтиво кивнув, я тут же отвернулся. Она далеко не первая, кто пытался флиртовать со мной. Отчего-то такие особы неминуемо ассоциируются у меня с аферистками. Что порядочная девушка может найти в хмуром небритом типе, фанатично пялящимся в экран своего ноутбука и осушающим одну чашку горького кофе за другой? Забившемся в самый дальний угол летней веранды знаменитого парижского кафе с разношерстной, но явно высокой публикой – и оттого выглядевшем на их фоне странноватым чужаком? Я презрительно хмыкнул. Наверно, в глазах юных дам я был молодым перспективным писателем, трудящимся над новым бестселлером. Глупышки… Знали бы они, что вот уже который день я не могу дописать одно-единственное письмо.
«Знаешь, я корю себя за то, что тогда не попрощался с тобой… Тень отъезда маячила надо мной, как старуха с косой над смертником, но до последнего момента я надеялся, что всё обойдется, что мне не придется выпадать из своей собственной, и что еще важнее - твоей жизни. Говорят, что лето – это тоже маленькая жизнь; и в очередной раз мы проживаем ее вдали друг от друга, по отдельности встречая закаты, догоняя солнце на утренних пробежках, только вот мне кажется, что твое солнце гораздо ярче, а моё – и вовсе вот-вот потухнет. Я вспоминаю, как в тот вечер ты с опаской заглядывала мне в глаза, боясь озвучить повисший в воздухе вопрос. Я старался вести себя как ни в чем ни бывало, шутить, юлить; ты робко улыбалась в ответ, но я чувствовал, что мне не провести тебя своей напускной веселостью. При этом ты никогда не спрашивала меня, о чем я молчу – за это тебе отдельная благодарность. Знал ли я, что это наша последняя встреча? Я клянусь тебе: нет. Какая-то часть меня отказывалась отпускать эти мгновения. Я до сих пор существую по твоему времени и даже не перевожу часы на местное. Так от моей жизни мог бы остаться только огромный клубок перепутавшихся суток, но я прилежен в подсчетах. 21. Да-да. 21…».
Улица потихоньку наполнялась привычным шумом. Местные торопились на работу, пожилые туристы медленно, словно фрегаты по волнам, скользили по мостовой. Влюбленные парочки в помятых футболках с надписью I♥Paris, держась за ручки, вприпрыжку носились от одной достопримечательности к другой, непременно фотографируясь на фоне каждой. Для большинства законченных романтиков Париж – это город-мечта; «праздник, который всегда с тобой» - его второе название… Эйфелева башня, Лувр, модные бутики, вечерние променады по набережным Сены, Chanel #5, Moulin Rouge, звуки аккордеона, аромат свежей выпечки… Я же видел этот город вывернутым наизнанку, и поэтому знаю, что кроме оживших декораций для душещипательных мелодрам здесь есть и другие пейзажи. Я наблюдал, как роскошные буржуазные районы здесь соседствуют с гетто, в которых царит безработица, нищета и насилие, а вместо шедевров архитектуры там - серые панельные многоэтажки. Знаю, что обаяние французской столицы не снижает уровень преступности, а ежегодный урон от нее измеряется миллиардами евро. Что нельзя зевать, спустившись в подземку или оказавшись неподалеку от одного из вокзалов (иначе станешь легкой добычей для карманника), и что число краж растет с каждым днем. Что давно переставшие верить в любовь найдут утешение в «гнезде порока», богатом на ночные клубы и «почасовые гостиницы». Я знаю, что в солнечном приветливом Париже не менее 18 дождливых дней в год, а самые жаркие месяцы – июль и август; грустная ирония в том, что именно в это время большинство доблестных парижских жандармов уходят в отпуск, и тогда в некоторых уголках цивилизованной европейской столицы наступает настоящее пекло. Здесь я окончательно убедился в том, как тонка грань между прекрасным и безобразным, между очевидным и невероятным. И теперь это осознание преследует меня повсюду.
«Смог ли я, как и хотел, вдали от гущи событий привести в порядок свои мысли? Нет, конечно же нет. Все эти «начать с чистого листа», «новая жизнь на новом месте» - сущий бред. Все твое всегда с собой, если ты конечно по счастливой случайности не потерял память. Иногда правильные ответы приходят в самой что ни на есть необыкновенной форме – так, раскладывая пасьянс, я наткнулся на одну из главных истин – «Вы можете начать новую игру. В статистике это будет засчитано как поражение». Уйдя, я проиграл. К горечи поражения добавилась горечь вины. Мы притворяемся, что уходим ради других, тем самым давая им возможность жить дальше. На самом деле все уходят из-за себя, но стыдясь признаться в этом, готовы умолять: отпусти меня, прояви тем самым свое великодушие, а я же успокою свою совесть тем, что не бросал, а был отвергнут. Быть может, и работает эта коварная задумка «с глаз долой – из сердца вон» с другими, но со мной нет, да и с тобой, должно быть, тоже. Я не знаю, можно ли меня простить, да и не рискну просить у тебя прощения. Вместо этого я только понадеюсь, что причиненная мною боль уже утихла, и твоя жизнь действительно продолжается. Впрочем, еще больше я буду надеяться, что, заметив имя отправителя, ты тотчас же удалишь это письмо, не читая…».
Где-то под ребрами что-то предательски щелкнуло. Я судорожно ловил ртом воздух. Блондинка уже перестала сверлить взглядом мой затылок и переключилась на подоспевших на поздний завтрак американских туристов. Те же не удостоив ее внимания, смачно что-то жевали и, активно жестикулируя, переговаривались друг с другом. Мой банковский приятель уже домучил свой омлет и теперь с подозрением наблюдал за моим недомоганием. В порыве отеческой заботы он крехтя поднялся с кресла и направился ко мне.
- Vous etes pale, mon garcon!
- C'est un chagrin d'amour. Je vais bien, merci.-я попытался выдавить из себя подобие улыбки, но пожилой француз вряд ли поверил в ее искренность. Попытавшись незаметно разглядеть маячащие на экране символы, он энергично похлопал меня по плечу.
- Mange un croissant, il aide meme de l'amour!- весело ответил он, указав на нетронутый мной круассан. Я слегка cмутился. Каждый раз, оказавшись здесь за завтраком, я поддавался на уговоры официанта и брал к кофе румяную французскую сдобу, но так ни разу и не попробовал ее. Видимо, мой добрый знакомый считал это если и не личным оскорблением, то по крайней мере верхом идиотизма. Под его пристальным взглядом я неохотно разломал булочку пополам. Не знаю, каковы на самом деле ее целебные свойства, но на вкус она оказалась и вправду хороша. Видя мою положительную реакцию, француз зашелся в хвалебной оде французской кухне, половину из которой я пропустил мимо ушей. Хохотнув напоследок, он еще раз похлопал меня по плечу и удалился к своему столику. Я вновь вернулся к письму.
“Еще одна прописная истина, подвергнувшаяся здесь сомнению с моей стороны – то, что не убивает нас – делает сильнее. То, что не убивает – оставляет прежним; сильными мы становимся не из-за враждебных обстоятельств и предательских поступков – сильнее нас делает только наше собственное нежелание мириться с несправедливостью. Мне не хотелось ни убивать тебя, ни делать сильнее; я молюсь, чтобы ты осталась такой, какой я запомнил тебя – непобедимой в своей хрупкой слабости. Я сомневался в своей любви к тебе, теперь же я в ней уверен, жаль только, что уже наверно слишком поздно ставить ее превыше твоего счастья. А оттого я прошу только одного: если я когда-нибудь найду в себе силы вернуться и случай снова сведет нас – издалека увидев тебя, я конечно же сначала попытаюсь отвести взгляд вдаль или буду делать вид, что смотрю под ноги – лишь бы не видеть этих глаз… Может быть, лучше снова уйти и не познать этого, но я же не смогу просто пройти мимо, когда ты так опасно близко, так искушающе досягаема. Пообещай, что я увижу тебя прежней. Пообещай, что останешься собой...».
Я быстро пробежал глазами письмо, старательно пропуская отдельные моменты. Проверил правильность e-mail-а адресата. Палец завис над клавишей «отправить», и тут меня одолели сомнения. Cтолько хотелось написать, но так не хотелось, чтобы кто-то это знал. И тут я внезапно осознал, кому все это писал. Лоб покрылся испариной. Меньше всего на свете мне пришлось бы по душе показаться ей сентиментальным болваном. Впрочем, возможно именно сентиментальности мне и не хватало. Посчитав бесполезным занятием издеваться над неработающим backspace-ом, я решил разбавить свою трогательную исповедь более радужным постскриптумом.
«P.S.»
Я люблю тебя. Всегда любил.
Разумеется, это так, но разве такие новости сообщают по электронной почте, находясь черт знает где, ну или в Париже?
Озираясь по сторонам в поисках подсказки, я услышал недовольное урчание собственного желудка.
«P.S.
Я понял, чем действительно хорош Париж – здесь вкуснейшие круассаны Ты бы оценила…».
Официант давно исчез из поля зрения. Мои часы показывали без пяти два, значит в Париже почти полдень. Веранда почти опустела, только парочка особенно медлительных посетителей сосредоточенно ковырялась в содержимом белоснежных тарелок, кто-то с серьезным выражением лица вглядывался в свою чашку – здесь каждый второй не мыслит себя без гадания на кофейной гуще, беспрекословно веря увещеваниям коричневой жижи. Других идей не было – захлопнув крышку ноутбука, я стал пробираться между плотно расставленными столиками ко входу в кафе. «Хочешь круассан – иди и возьми, чего ждать, когда принесут на блюдечке с голубой каемочкой, чай не французский повеса…» - ворчал я себе под нос, рассматривая витрины с десертами. Лучезарно улыбаясь, официант передал мне корзинку с тремя свежеиспеченными круассанами. Буркнув невнятное «merci», я поплелся обратно на веранду, к своему столику. Чертыхаясь, отбивал коленки об массивные кресла и так и норовил уронить добытые крауссаны. Добравшись до своего угла, я ахнул.
Пустые чашки по-прежнему были хаотично расставлены по столу, создавая иллюзию посиделок в дружеской компании.
Но оставленный без присмотра ноутбук бесследно исчез.
Я судорожно вертел головой, надеясь завидеть в конце переулка неудачливого воришку.
Число краж определенно растет каждый день.
Бывает.
Возможно, это не такая уж и глупость - все начать сначала.
___________________________________________________________
автор текста: Елизавета Емельянова
Чужак
2012-09-09 14:28:00 (читать в оригинале)
Светлый, зачем явился ты в этот край? Я вижу — с собой несешь ты музыку, но это не твой мир, и слушать здесь тебя не будут. Никогда не познать тебе наши тайны, не услышать мелодии людских душ. Ах, чужак, не понять тебе наши чувства, звучащие в этой песне над землей и не разобрать в ней слов. Ты даже не отличишь звуки бансури и ситара (1) от звона гунгуру на хрупких ногах танцовщиц.
«Слава тебе — властителю дум всех народов,
Вершителю судьбы Индии…»(2) — захочешь ли ты искренне пропеть эти строки? Наши песни не служат развлечению, мы живем музыкой. Но игра твоего инструмента не сможет передать силу нашей веры и любви к этой жизни.
И пить ты будешь не ласси, освежающий, словно легкий ветер, который скользит по ярким хлопковым тканям одежд, а свой горький коньяк, обжигающий горло, словно тлеющие угли, на которых мы танцуем, частичку грязного, порочного мира, далекого от нас. Ваша кровь — это ром и виски, вы живете ими, в то время как мы поем славу этой жизни, этой чистой природе и нашим священным животным.
Да, бадмаш(3), тебе не дано понять искренность наших слов, этот край не для тебя. Там, далеко ты поешь лишь затем, чтобы развлечь народ и завлечь в сети свои белых женщин. А, может, есть одна госпожа, но это уже не важно — ведь ты покинул ее. Ты представлял себе истинных принцесс в изумрудных сари и прекрасных наложниц, ты желал почувствовать магию их красоты. Ты ждал, что увидишь танец наших женщин, ты надеялся, что анчал(4) не станет скрывать красоту их тел и, а дупатта(5) и вовсе исчезнет, открыв глазам твоим истинную стройность природы, тонкий стан юного мангового дерева.
Но наши девушки чисты и непорочны, женщины преданы и праведны, их красота — подлинное сокровище, которое тебе не унести с собой, светлый.
Когда-то вы, белые, видели в наших краях лишь достаток и праздник красок, через моря увозя наши специи. Ты тоже хотел волшебства, пробуя карри, кориандр и куркуму, но ведь они тебе не понравились. Зачем ты хочешь забрать то, что не нужно тебе.
Ты пришел сюда, чтобы найти ту Индию, которая до сих пор снится тебе, но ее ты не увидишь. Такой Индии нет — это лишь сладкая ложь. Наши женщины не станцуют для тебя, наша музыка не дастся тебе, наш воздух задушит тебя. Светлый, ты всегда будешь чужаком здесь, этот мир тебя не примет. Пой свои песни и мечтай о той Индии, которая не дана белым людям. Ты безумен, если все еще не осознал свою ошибку. Иди же дальше и не вспоминай этот край. Здесь тебе и твоей музыке не место.
***
А нужен ли тебе мир, светлый, из которого тебя гонят? Хочешь ли ты жить вместе, где тебя никогда не примут? Для нас ты всегда оставишь чужаком, а мы для тебя – злыми хозяевами.
Подумай хорошо, светлый, выдержишь ли ты людей, которые возненавидят тебя, и природу, которая накинется на тебя свирепыми ветрами и сильными ливнями?
Здесь тебя не будет слушаться даже музыка, ноты разбегутся в стороны, не желая складываться в мелодии.
Лучше тебе отправиться вслед за ними и попытать счастья в другом месте, светлый.
Я лишь могу пожелать тебе удачи.
(1) Бансури и ситара — музыкальные инструменты для исполнения традиционной индийской музыки.
(2) Строки из гимна Индии.
(3) Бадмаш — хинди «плохой человек».
(4) Анчал — край сари, обычно прикрывающий грудь.
(5) Дупатта — шарф, который носят женщины вместе с шальвар камизом.
_____________________________________________________________
автор текста: Екатерина Молчанова
Осенний пульс
2012-09-04 22:10:00 (читать в оригинале)
Спросонья мозг капитулирует. Облака изнутри набухают водой. Их распирает. Им больно.
Но.
Внутри, там, под рёбрами и толщей крови колотится моё сердце. Пожалуй, слишком спокойно, слишком медленно, слишком деликатно.
Я делаю вдох. Я слышу треск и надлом.
Моя осень буро-рыжая. Твои губы рябиновые. Виски всё такой же крепкий. В Шотландии светит солнце.
Улицы архитектурной грандиозностью наваливаются на едва дышащее тело, вены начинают предательски ныть и дрожать. Ещё немного и зазвучат фанфары, твои ноги оторвутся от мостовой, и ты уйдёшь. В синее. Дальнее. Вечное.
Я провожу подушками пальцев по твоей шее и чувствую, как рябь возбуждения затрагивает твоё лицо. Раз-два. Глаза-океаны накрывает ночь, ресницы плотной тенью ложатся на щёки.
Ягодные тарталетки, глинтвейн, сизая дымка пара, покрасневший нос.
Это осень. Это шум и грохот. Это истекающие кровью иллюзии и звук срабатывающих тормозов.
Это сентябрь. Это октябрь. Это сезон обездвиженности.
____________________________________________________________
автор текста: Анастасия Чайковская
Гигант
2012-09-02 16:37:00 (читать в оригинале)
Его утро началось хорошо. В принципе, с тех пор, как он начал жить один, каждый день начинался хорошо. Если, проснувшись, он не делал утреннюю пробежку, то готовил завтрак под Stereophonics. Если не читал в кровати, то принимал душ под Kasabian. Еще бы он занимался сексом с любимой под ее любимую песню, или выгуливал собаку, разговаривая с ней, как с человеком, но ни любимой, ни собаки у него не было.
Артему нравилось, что, когда он просыпается, слышно, как шумят листья на деревьях. Год назад этого ему ужасно не хватало. Он, конечно, сам тогда этого не осознавал. Каждый постоянно чувствует себя умнее, чем тогда, год назад. Ему многое нравилось в его теперешней жизни. Когда он смотрел фильмы на DVD, то шума деревьев слышно не было.
Артем, держа в руке пачку сигарет, вышел на крыльцо своего дома. Его плечи зябко поежились. Утро было прохладным, был одиннадцатый день осени, и, покурив, он вернулся в дом, надел рубашку и взял рюкзак. Нужно было идти в магазин.
Ближайшие к его дому урны были забиты мусором, и ему пришлось пронести опустевшую пачку, скомканную в кулаке, всю дорогу.
Пройдя по пустой улице, Артем открыл дверь под желтой вывеской «Lime», и, зайдя внутрь, нагрузил рюкзак продуктами. Взяв на кассе пачку сигарет, и последний оставшийся шоколад, он вышел наружу.
Подойдя к обочине дороги, он сел на высокий бордюр, и позавтракал. Затем распечатал пачку, и, закурив, лег на спину. Перед глазами ветер шевелил ветки деревьев. Артем выдохнул дым в нависающее над ним по-осеннему серое небо, и закрыл глаза. Через десять минут пора было взяться за работу.
Одной сигареты ему не хватило, и Артему пришлось выкурить вторую наполовину. Он вспомнил, как однажды давно, он со своим другом Денисом говорил о том, что сигареты сделаны очень подло. Для случаев, когда человек не накуривается одной, а второй полноценной сигареты слишком много, в каждой пачке должна быть пара маленьких дополнительных сигарет, чтобы выкурить полностью их, а не использовать стандартную наполовину. Денис же курил Данхилл, и ему всего хватало.
Артем захотел позвонить Денису. Набрав номер, он приложил телефон к уху. Гудков не было. Денис не отвечал.
Артем встал, и, отряхнув рубашку, достал из рюкзака видеокамеру. Зарядки было совсем мало, и все нужно было сделать быстро. Антон направил ее на себя, и начал запись:
«Я всегда считал, что в случае массового безумия людей, или эпидемии, все может решить сброшенная на город водородная бомба. Еще с книг, которые я читал в детстве, я усвоил, что проблему лучше уничтожать по ее появлению. Легче потушить окурок, чем потом тушить весь лес.
В детстве один мой друг рассказал мне, как работает водородная бомба. Тогда мы думали, что у человека, попавшего в радиус поражения, сначала выпадали все волосы на теле, потом отслаивалась кожа, мясо отклеивалось от костей, а скелет, собравшись в аккуратную горку на земле, обращался в пыль. Я до сих пор не знаю, то происходит с людьми, которые увидели, как заряд падает на их любимой улице, но, как мне кажется, все, что останется от них – это тени на стенах. Каким бы слабым утешением это не было, но остаться тенью лучше, чем совсем ничего.
Сегодня одиннадцатое сентября, около восьми утра. Со мной все в порядке. Прошло уже ровно двадцать шесть дней, я не голоден, да и сигареты не кончаются».
Артем остановил запись. Спрятав камеру в рюкзак, он встал, и, отряхнув рубашку, перешел дорогу. В углах и под стенами домов собирались опавшие листья. Артем этого даже не заметил.
Сев на парапет, ограждающий парк от улицы, Артем достал книгу, положил на нее бумагу, и начал писать:
«Привет, мам.
Как дела? После того, как я уехал, я редко тебе звонил, все из-за отца. Он сказал, что я не должен спрашивать о том, как ты, по телефону. Я должен быть рядом. Но ты ведь знала, что я не мог часто приезжать, ты не обижалась. Папа перестал со мной разговаривать, и не хотел меня слушать, когда я попытался ему все объяснить. Я собирался приехать на тех выходных, после твоего дня рождения, но не смог. Я звонил тебе, чтобы извиниться, но кто-то сбрасывал все звонки. Наверняка это был отец. Я тогда чертовски разозлился, начал трезвонить ему. Он сказал, что ждет меня здесь, и положил трубку. Я был так зол, что кричал, почему я не могу приехать, в телефон еще несколько минут после того, как он отключился. На самом деле, мне очень жаль. Когда прочитаешь все, оторви низ письма, в котором я обращусь к отцу, и, пожалуйста, дай ему прочесть.
Мам, я в порядке. Я обязательно явлюсь на твой следующий день рождения, и мы как всегда будем ловить ветер в наши шапки. Ты в ту, которая папина любимая, а я в свою старую детскую. С кисточками.
Папа, это Артем. Разумеется, ты понял, что это я, после того как я назвал тебя папой, я как всегда сглупил. Я часто глупил в последнее время, и я хочу извиниться за это. Ты был прав во всем, мне просто не хватало времени это понять».
Артем завернул бумагу, и, положив ее в рюкзак, достал новый лист. Несмотря на то, что улицы были пусты, светофоры работали безупречно, и циферблат, раз за разом, отсчитывал секунды до момента, когда пешеходы смогут перейти дорогу.
Быстро написав первую строчку, Артем остановился. Коснувшись рукой подбородка, он почувствовал, что у него выросла борода. Артем не брился уже давно. Пора было закачивать с работой, и возвращаться к нормальной жизни:
«Эй, Денис.
Почему ты не берешь телефон? Я не могу поверить в то, что ты просто его потерял.
Помнишь, когда нам было по пятнадцать, мы договорились, что, когда нам будет по двадцать пять, мы встретимся на нашем месте в последний день лета? Шутили, что я буду жирным, а у тебя из-за курения будет рак легких. Жаль, что ты не пришел. С шести до восьми, помнишь? Я ждал с пяти до полуночи. Тебе должно быть стыдно, урод.
Твои пластинки все еще у меня. Я их не собираюсь возвращать. Так я отплачу тебе за твою безответственность. Ладно, я шучу, они давно уже в твоем почтовом ящике. Тебе стоит их забрать.
Хотелось бы встретиться. Я забыл уже, какой у тебя голос. Пора бы тебе взять телефон».
Второй лист бумаги отправился туда же, куда и первый. После этого Артем, покурив, достал третий лист:
«Привет.
Алина,
Мне, правда, нечего написать из того, что ты уже не знаешь. Я не бросил курить, но тебе наверняка не станет от этого обидно. Вряд ли ты вообще испытаешь какие-нибудь эмоции по этому поводу. Очень глупо писать тебе после всего, что произошло за последнее время, но мне будет хорошо, если я буду думать, что ты знаешь, что со мной происходит. И что со мной все в порядке. Может, тебе тоже будет хорошо, если я буду тебе писать? А если нет, то ты же знаешь, я не перестану. Я опять начинаю повторять то, что уже тебе говорил.
Ты зря тогда не дослушала со мной ту песню. The Velvet Underground – Pale Blue Eyes, помнишь? Если бы ты осталась, мне бы вообще не приходилось тебе писать».
В небе раздался негромкий раскат грома. Артем спрятал все в рюкзак, и, закинув его за спину, отправился домой. Идти было недолго, и вскоре Артем уже был в своей прихожей. Достав из рюкзака бумагу, Артем кинул его на диван, и, сжимая в руке листки, вышел на задний двор.
Небо быстро темнело, и нужно было закончить до начала дождя. Посреди двора был участок земли, огражденный камнями. Когда к Артему приходили его приятели, вечером здесь горел костер, вкупе с развешенными повсюду фонарями и гирляндами; ночью света хватало.
Артем подошел к костру, и, чиркнув зажигалкой, поджег заранее политые бензином сухие ветки и солому. Костер быстро разгорелся, и вскоре языки пламени стали достигать ему до пояса. Артем опустился на колени, и стал кидать письма, одно за другим, в огонь. Привет, мам. Привет, Денис. Алина.
Костер еще горел, когда с неба начал капать дождь. Артем вернулся в дом, и сел на диван, придавив рюкзак. Приподнявшись, он достал оттуда камеру, и швырнул рюкзак за кровать.
Дождь становился все сильнее. Артем включил камеру и открыл записанные ранее видео. Листая вверх, он остановился на ролике, датированном 20 августа. Артем его включил, и перевернутый автомобиль на картинке исчез за стремительным бегом кадров. Совсем рядом раздался скрип тормозов, и в переулок на полной скорости ворвалась помятая машина. Стекла пятого этажа вылетели, обгоняя летящее среди них тело. В окно тотчас влетела граната, вызвавшая крик: «Не трогай руками, не трогай руками!». Раздались оглушительные раскаты грома, однако через секунду поднявшиеся в воздух клубы дыма дали понять, что бензоколонка все же взорвалась. Кроша асфальт, проехал по встречной полосе разукрашенный человеческими внутренностями танк. Люди, узнав о необратимости надвигающегося конце света, решили попробовать все, о чем мечтали в нормальной жизни. Кто умирал от передозировки, кто жрал все подряд, кто-то насиловал своих самых красивых знакомых. И в конце все решили поиграть в войну. Государственная армия сошлась в схватке с объединёнными силами школьников, студентов и горожан, вооруженных охотничьими винтовками и кухонными ножами. После быстрой победы, военные решили продолжить бой между теми, кто остался. Но не довели его до конца, так как вскоре все закончилось. Люди просто исчезли, все до единого. Стало ли скучно планете, надоело ли играть судьбами людей Богу, эксперимент высшего разума дал сбой, некому было судить. Кроме одного, пересматривающего последние секунды мира, в котором люди все еще были вместе, хоть и в последней фазе своего безумия.
Камера, разрядившись, отключилась, так и не показав финальные кадры. Дождь хлестал вовсю, когда Артем вышел на улицу и, опустившись на землю, лег. Серое небо плевалось в глаза Артему, лило ведра воды на его одежду, а он старался не закрывать глаза. Дождь ему нравился. Но он сам, один-одинешенек, единственный на всей планете мок под этим дождем, и, верите вы или нет, при мысли об этом ему стало безумно одиноко.
_________________________________________________________
автор текста: Игорь Букин
СЕГОДНЯ В МОДЕ ПИЛИКЕНЫ. Юрий РЫТХЭУ
2012-09-02 13:19:00 (читать в оригинале)
Юрий РЫТХЭУ
СЕГОДНЯ В МОДЕ ПИЛИКЕНЫ
Почему это время прошло? Она ведь видела каждую травинку, каждый листочек и каждый камешек на морском берегу! Небесная синь была для нее разной густоты от горизонта до зенита, и цвет морской воды менялся от ее собственного настроения. Неужели это было только свойством детского восприятия, способностью детского глаза?
"Почему я вижу вместо отдельных травинок сплошной зеленый покров, галечный пляж, небосвод и океан и мне нужно напряжение и внимание, чтобы вглядеться в очертания отдельного зеленого листочка?"
Однажды Эмуль спросила сама себя об этом и удивилась.
Новорожденную вынесли на берег моря. Дед Гальматэгин окунул ее макушку в соленую воду Ледовитого океана и сказал:
— Хорошо, что родилась летом. Зимой пришлось бы в снег.
Эмуль родилась почти бездыханной. Шаманке-повитухе пришлось вдохнуть ей собственное дыхание, а чтобы синяя кожа покрылась румянцем, она велела деду Гальматэгину окунуть внучку в студеную волну.
Все это происходило в строгом секрете от отца. Рочгын в это время заседал в домике сельского Совета и обсуждал вопрос об искоренении старинных вредных обрядов. Когда он узнал, было поздно: на шее дочери висел амулет, вырезанный Гальматэгином и изображавший маленького тюлененка с белой, серебристой шерстью.
— Кому это мешает? — возразил Гальматэгин на намек сына насчет того, что не мешало бы снять с шеи внучки знак невежества и пережитка. — Это все равно что снять с шеи Павловны ожерелье из стеклянных бус.
Павловна была женой колхозного бухгалтера и работала продавцом в магазине. Она усердно помогала искоренять вредные пережитки и первая пошла по ярангам собирать бубны и старинные амулеты. В колхозном клубе она открыла курсы современных танцев, а ее муж обучал молодых охотников и девушек игре на балалайке, гитаре, мандолине и гармошке.
Тихими вечерами из-за тонких стен клубной яранги неслись звуки песни "Светит месяц", и полярное сияние цветными сполохами отзывалось на дружные аккорды.
Гальматэгин был уже стар для морской охоты и поэтому устроился работать в местную косторезную мастерскую. Здесь сидели такие же старики, как он, да несколько калек — Кэрголь с искривленными с детства ногами и горбатый Аамро, пришедший откуда-то из глубинной тундры.
Родители Эмуль были занятые люди: отец был председателем сельского Совета, а жена его возглавляла комиссию по внедрению нового быта. Поэтому с девочкой больше возился Гальматэгин, а когда отпала необходимость кормить ее грудью, Эмуль полностью перешла на попечение деда, который таскал ее повсюду с собой. Когда он пошел работать в мастерскую, то мастерская стала родным домом для Эмуль.
Бурные годы пришлись на детство Эмуль. Прогремела Великая Отечественная война. Она запомнилась Эмуль названиями далеких городов от Сталинграда до Берлина, разговорами о нехватке табака и приездом американских эскимосов.
Эмуль уже ходила в школу, хорошо говорила по-русски и изучала английский язык.
К концу войны Эмуль завершила свое семилетнее образование и получила свидетельство, красивый лист, похожий на облигацию займа. Директор школы уговаривал ее ехать в Анадырское педагогическое училище, а после училища можно поступить и на северный факультет Ленинградского университета, но Эмуль осталась в родном селении. В ее решении остаться многие увидели вполне разумное желание помочь своим родителям: к тому времени, когда Эмуль кончила семилетку, в сельсовет пришел другой человек, а мать больше не бралась за внедрение нового быта, потому что за военные годы пришлось вспомнить многое древнее, чтобы продержаться. Даже школьные классы иногда освещались жирниками, которые в своих обличительных речах мать Эмуль называла не иначе как «дымными», "извергающими черную копоть пережитков".
Отец оказался не очень расторопным во льдах и на вельботе. К величайшему его огорчению и разочарованию тех, кто в свое время предлагал его кандидатуру в председатели сельского Совета, он оказался чуть ли не на последнем месте.
Эмуль пошла работать в столовую. Ей нравился чистый просторный зал в новом доме, который был открыт тремя большими окнами всем утренним лучам. Но самое интересное и привлекательное было в том, что в столовую в основном приходили новые люди, приезжие, командированные из районного центра, из Анадыря, из области. В отличие от постоянных посетителей, они хвалили отбивные из нерпичьего мяса и моржовую печенку. Они любезничали с официантками, назначали им свидания возле нового колхозного клуба, спрашивали, у кого можно купить нерпичьи шкурки, вышитые тапочки и пиликены из моржовой кости.
Да, пиликены в последние годы пошли в ход. Изображения сытого, прижмурившегося божка украшали стеллажи учителей, стояли на письменных столах и даже висели в ушах у некоторых модниц.
Они десятками изготовлялись из отходов моржовой кости и сбывались «налево». Ни один из косторезов не избежал "пиликеновой лихорадки". Дольше всех сопротивлялся искушению Гальматэгин, но потом плюнул и взялся за изготовление божков.
Многие приезжие прямо в столовой подходили к Эмуль, передавали приветы от знакомых и просили устроить десяток-другой божков-пиликенов. Эмуль передавала заказ деду, тот по вечерам включал домашнюю бормашину, и острая фреза с визгом вгрызалась в моржовую кость.
Однажды Эмуль спросила, что значит этот маленький божок, который пользуется такой популярностью. Дед замялся: "Это символ невежества и алчности. Его вешали на охотничье снаряжение, чтобы все дурное сосредоточивалось в нем, уходя от живого обладателя. Это как бы мусорное ведро, которое человек носил всегда с собой, как иные больные носят при себе плевательницу. Если человек начинал чувствовать, что его одолевают темные помыслы и нечистые желания, он заводил пиликена, а избавившись от дурных страстей, избавлялся от него, выбрасывал его… Сейчас пиликена покупают, в общем-то, хорошие люди, мне совестно, но ничего не могу поделать. Я им объяснял, что значит этот бог, но меня не слушали: говорили, что пиликен нынче очень моден".
Кончина деда была печальной неожиданностью не только для родных и близких Гальматэгина, но и для всех жителей селения.
Старика хоронили по новому обряду, в гробу, с речами, а на могиле поставили фанерный обелиск с красной звездочкой на вершине, и по этому поводу кто-то проронил:
— Словно партизан, а не косторез.
При жизни Гальматэгина никто не задумывался об этом. Но после его смерти оказалось, что престарелый косторез, по существу, содержал всю семью. Вдруг обнаружилось, что не на что купить чаю и сахару, из посудного шкафчика исчезли такие лакомства, как сгущенное молоко и конфеты.
Рочгын недоуменно разводил руками и посылал жену занимать деньги к соседям.
Однажды Эмуль заглянула в рабочий ящик Гальматэгина. Все его инструменты — от ножной бормашины до набора различных фрез, шильцев, напильничков, шлифовальной бумаги — были в идеальном порядке. В другом отделении лежали десятка три недоделанных пиликенов и что-то тяжелое и длинное, завернутое в мягкую оленью замшу.
Эмуль осторожно развернула сверток и вздрогнула от удивления: перед ней лежал расписанный моржовый клык.
Эмуль пристально вгляделась в рисунки, и тихое волнение охватило ее. Она не знала, что коснулась большого искусства и таинственные струны ее души оказались созвучны мыслям рисовавшего.
На клыке был изображен тот мыс, на котором впоследствии построили мощный маяк. Именно с этого мыса и открывается лучший вид на селение, когда можно различить каждый дом и даже узнать каждого прохожего. Одна половина клыка изображала старое селение с ярангами и с несколькими европейскими домиками. На другой половине стоял уже современный поселок с рядом деревянных домиков, протянувшихся от подножия мыса до старого, поставленного еще в тридцатые годы ветродвигателя.
Возле домов можно было различить людей. У морского побережья выгружали из вельботов моржовое мясо, а чуть поодаль, приткнувшись к берегу, стояла баржа, и грузчики катили на берег бочки. На рейде дымил пароход. И этот пароход тоже не был пароходом вообще. На его борту можно прочитать выведенное маленькими буквами «Анадырь» и порт приписки — Владивосток.
Эмуль рассматривала клык и чувствовала, как слезы застилают глаза. В душе возникала нежная горечь от мысли, что это мгновение, запечатленное в чуть поблекших красках дедова рисунка, уже больше никогда не вернется, как не встанет из могилы и не заговорит дед Гальматэгин.
Разглядывая клык, Эмуль чувствовала себя возвращенной в детство, когда она видела каждую травинку, каждый листочек и каждый камешек на морском берегу… Ее зрение уходило в глубь моржового клыка и вызывало мысли и чувства, образы и звуки прошлого, пережитого. И многократно усиленный луч вдруг возвращался в настоящее и высвечивал уже в ином свете то, что казалось таким знакомым и обыденным.
Эмуль осторожно завернула клык и положила на место.
Как-то раз в столовой к ней подошел синоптик полярной метеорологической станции Прохоров и смущенно сказал:
— Ваш покойный дед обещал мне сделать десять пиликенов… Может быть, он уже и сделал их, но просто не успел передать… Тем более деньги за них он уже получил… Извините меня. Посмотрите, пожалуйста…
Гладко выбритое лицо Прохорова, румяное, плотное, не поддавалось его усилиям изобразить на нем жалость и неловкость, оставаясь по-прежнему жизнерадостным, сытым и самодовольным.
— Я посмотрю, — склонив голову, пообещала Эмуль.
Вернувшись домой, она достала дедов рабочий ящик и стала перебирать заготовки пиликенов. Ни одного готового не оказалось. Эмуль взяла одну заготовку, достала инструменты и принялась обтачивать податливый моржовый клык. Довольно легко она выточила круглое брюшко, торчащие из-под нависшего живота ножки, отвислые груди, но на лице резец запнулся… Эмуль пыталась воссоздать тот примелькавшийся, стандартный облик божка, но рука, еще недавно такая уверенная, вдруг стала робкой.
Первый пиликен был отложен. И Эмуль, возможно, никогда бы к нему не вернулась, если бы Прохоров не напомнил:
— Дед отличался честностью и порядочностью. Когда я предложил ему деньги вперед, он отказывался, но я сам настоял. Знаете, у меня скоро отпуск, хочу привезти отсюда подарки. Вышитые тапочки у меня уже есть, нерпичья шапка тоже, вот только остались пиликены, а они нынче в моде. Неужели он так ничего и не оставил? Посмотрите, пожалуйста, хорошенько.
— Хорошо, посмотрю, — обещала Эмуль.
На этот раз не надо было диктовать руке. Она сама уверенно повела резец, и Эмуль делала лишь одно усилие — не упускала розовое и гладкое лицо наблюдателя, который силился изобразить сочувствие и смущение.
Остальные пиликены были похожи на первый как две капли воды. Под конец Эмуль уже не пользовалась резцом, а поставила бормашину и обтачивала божков с помощью крутящейся фрезы.
Прохоров был очень доволен. Он долго вертел в руках пиликены, цокал от удовольствия языком.
— Я не ошибся, когда заказывал вашему деду пиликенов. Какие выразительные рожицы! Сразу видна рука большого художника. И никакого тут примитива нет! Это по существу самый честный взгляд на мир.
Но Эмуль плохо слушала наблюдателя, на душе у нее было легко и светло от мысли, что она защитила память деда и вернула его долг.
Придя с работы, Эмуль застала отца за дедовским рабочим ящиком. Рочгын держал перед собой разрисованный моржовый клык, и что-то новое, необычное появилось в выражении его лица.
— Боюсь, что за него много не дадут, — задумчиво проговорил отец. — Ничего особенного, выдающегося. Просто жизнь… Да, не умел соображать дед, не умел идти в ногу со временем. Когда другие осваивали новые темы, он все резал охотника на тюленя да зверей. Гоголя сделали из моржового клыка, а дед оленя полировал! А что нарисовал Куннакай на моржовом клыке? Не знаешь? Взятие новых обязательств на звероферме. Вот что значит идти в ногу со временем!.. А это, — Рочгын пренебрежительно пожал плечами, — в лучшем случае годится на премирование уходящего на пенсию. Да, много не дадут…
— Ты хочешь продать этот клык? — спросила Эмуль.
— Да, — ответил Рочгын. — Что он будет без пользы лежать в ящике? Глядишь, рублей двадцать за него дадут.
— Отец, не продавай! — взмолилась Эмуль. — Я лучше тебе наделаю пиликенов!
— А на что тебе этот клык? — усмехнулся отец. — Ты уже не маленькая, чтобы забавляться.
— Я тебя очень прошу, — притихшим голосом просила Эмуль. — Каждый пиликен ты можешь продать за пятерку.
— Пиликены — это хорошо, — с довольным видом сказал Рочгын. — Они теперь в моде. Хорошо, дочка, подожду продавать клык.
Эмуль положила клык обратно в дедов ящик и принялась за работу. За несколько дней она выточила из дедовых заготовок десятка полтора пиликенов. Рочгын был доволен и хвалил дочь:
— Твои пиликены самые лучшие! Так говорят знатоки. У них осмысленное выражение.
По вечерам в домике Рочгына жужжала бормашина и белая пыль ложилась на волосы склонившейся над куском моржового клыка Эмуль. На небольшом столике рядком выстраивались один за другим божки и тускло отсвечивали отполированными животами при ярком электрическом освещении. Через некоторое время Эмуль обнаружила, что изготовление пиликенов доставляет ей удовольствие. Ей нравилось брать холодный, мертвый клык и оживлять его собственным теплом. И порой ранним утром, еще до того, как надо было идти в столовую, Эмуль брала недоделанного пиликена, и он бывал еще нагрет вчерашним теплом. В каждом из божков, с огромным, от уха до уха ртом, с длинными, свисающими ушами, Эмуль старалась воплотить чей-нибудь облик.
Обычно это был портрет самого заказчика, но был он сделан так, что только одна Эмуль могла узнать в веселом и самодовольном божке лицо реально существующего человека.
Заказов становилось все больше, и Эмуль едва успевала и в столовую, и точить вечерами уже порядочно надоевших божков.
Но отец был очень доволен и, сидя за рюмкой вина, глядя на сосредоточенно склонившуюся голову дочери, говорил:
— Дедово умение перешло к тебе! Странная вещь: вроде я был ближе к нему, а сделать из кости ничего не могу — не дано мне это мастерство!
Эмуль молча выслушивала его, выполняла свою вечернюю норму и ложилась в постель. Электрический свет в селении выключали ровно четверть первого, и до того, как лампочка начинала моргать в знак скорого угасания, девушка успевала уже в который раз внимательно рассмотреть картины на моржовом клыке.
Затаив дыхание она всматривалась в нежные голубоватые тона на белом, чуть желтоватом полированном клыке, и перед ней возникал отчетливый, понятный до последней травинки, до отдельной песчинки на морском берегу, большой, прекрасный мир. Какое волшебство было в этих моржовых клыках? Какую неведомую силу таили тонкие, наполненные красителем черточки, штрихи?
Начинала мигать лампочка, и Эмуль торопливо прятала под подушку бивень. Она чувствовала его всю ночь и, просыпаясь, ощущала далекое тепло дедовских рук, оставшееся в глубине моржовой кости.
Она начинала думать о себе самой, о том, что вот она живет просто так, без мыслей о том, что должно быть в будущие годы. У всех ее подруг были любимые или хотя бы те, по ком они вздыхали, каждая мечтала в будущем переменить свою жизнь, уйти из столовой куда-то в другое место, а вот Эмуль никогда не задумывалась об этом, и не было у нее парня, по которому она бы вздыхала. Со всеми своими ухажерами она была ровна и одинакова, и парни терялись в догадках, кому она отдает предпочтение, и выжидали или же находили таких, кто был определеннее и умел на главный вопрос жизни дать прямой ответ.
— Ты какая-то странная! — говорили Эмуль подруги, но она загадочно улыбалась и ничего не говорила в ответ. Так было до недавнего времени, когда в столовой появились археологи во главе со своим молодым бородатым начальником Геннадием Барышевым.
В осенний штормовой рассвет она ушла на берег моря. Иногда зоркий глаз мог найти в разноцветии отполированной холодной гальки осколок цветной моржовой кости. Выпавшие клыки, пробыв долгое время в морской воде, обретали иной цвет на всю глубину кости. Они были особенно дороги, и пиликен из такого обломка ценился раза в два выше, чем из обыкновенной белой кости.
В темноте долгого утра светились верхушки волн, и соленая водяная пыль освежала лицо. На галечном берегу лежали выброшенные волной морские звезды, плети морской капусты, пустые раковины, голоспинные рачки, красные креветки. Иногда попадались искореженные пустые консервные банки с диковинными этикетками, и Эмуль пыталась прочитать их, вспоминая полузабытые школьные уроки английского языка. Она жалела, что мало училась, но это сожаление появлялось время от времени, когда она встречала в книге непонятное слово или какой-нибудь командированный гость заводил вдруг очень ученый и загадочный разговор. А какие слова говорил Геннадий Барышев: палеолит, неолит, уэленско-оквикская культура…
Экспедиция Академии наук намеревалась разгадать загадку заселения американского материка. Они приехали ранней весной, пробыли несколько дней в селении, наняли два вельбота, нескольких рабочих и отправились в старинное поселение на мысу, в котором уже давно никто не жил. Там они провели в палатках все лето, изрыли лопатами все холмы и набили находками четыре огромных ящика и с десяток мелких. Все командированные предпочитали пользоваться воздушным транспортом, но археологи не поместились бы ни в самолет, а тем более в вертолет, и ничего другого не оставалось, как дожидаться парохода, который должен был завезти новые товары. Археологи толпой явились далеко до часа открытия в столовую и шумно топтались на высоком крыльце, время от времени нетерпеливо постукивая в запертую дверь…
Эмуль дошла до скалистого обрыва. Дальше было опасно: какая-нибудь сильная волна могла припечатать человека к отвесной каменной стене и навсегда отбить охоту лезть на галечную отмель, которая чем дальше, тем больше сужалась, пока не сходила на нет.
Эмуль повернула обратно. В одной руке она несла охапку сладковатой морской капусты — мыргот и медленно жевала длинную плеть. Солнце уже пробивалось узкой красной полоской под черными, низко нависшими тучами. Мрак понемногу рассеивался, и верхушки высоких волн уже больше не светились. Затарахтел двигатель электростанции, вспыхнули окна деревянных домов, а вдали, где селение кончалось и начинался пустынный галечный берег, на вышке, на которой болтался полосатый рукав указателя ветра, вспыхнул красный фонарь, похожий издали на потухающую звездочку.
Эмуль прибавила шагу. Чуть справа и сзади ей помогал устойчивый сильный ветер, толкая вперед ровно и напористо. Ей подумалось, что Барышеву и его товарищам придется порядочно просидеть в селении — в такую погоду пароход не придет, пройдет мимо или разгрузится где-нибудь в южном пункте полуострова, где ветер дует от берега.
Когда она дошла до столовой, к двери уже подходили подруги-официантки, а у крыльца толпились собаки в ожидании большого бака с объедками.
— Нашла драгоценный клык? — спросила заведующая.
Эмуль отрицательно покачала головой и аккуратно сняла здесь же на крыльце покрытый солеными каплями плащ-болонью. Плащи эти появились сравнительно недавно и пользовались большим спросом у жителей побережья, где все лето — ветер и сырость. Эмуль стряхнула соленую влагу и вошла в столовую, уже нагревшуюся от рано затопленной плиты. Из кухни тянуло вкусными запахами, и Эмуль почувствовала, как от предвкушения еды ей сжало челюсти где-то возле ушей.
До открытия столовой оставалось уже немного времени. Эмуль вместе с подругой обтерла покрытие цветным пластиком столы, поставила стаканчики с аккуратно нарезанными салфетками, проверила, есть ли во всех перечницах и солонках содержимое, поставила хлеб на все столы и только после этого села завтракать за крайний столик, стоящий у окна. Она ела горячее оленье мясо и смотрела на высвечивающуюся из сумерек улицу селения. На горизонте, как раз в том месте, откуда должно было подняться солнце, белела полоска чистого неба. Она уже не была ни красной и ни алой — в этом месте цвет был уже дневной. Эмуль перестала есть и подождала, пока не проклюнулся первый луч солнца. Край светила рос на глазах, и который уже раз Эмуль удивилась про себя, как стремительно в своем начале движение солнца: оторвавшись от линии горизонта, оно замедляет свой полет по мере удаления от него. Не успела Эмуль допить чай, как солнце полностью вынырнуло из воды и уже верхним краем коснулось нижнего края облака, предвещая пасмурный ветреный день.
Археологи явились за пятнадцать минут до открытия столовой. Заведующая, выглянув в окно, разрешила:
— Ладно уж, впустите этих копателей.
Археологи сели вместе, сдвинув два стола. Они приветливо и громко поздоровались с девушками, и Барышев тут же заказал:
— Все, что есть, — по одной порции!
Это значило, что каждому надо подать по порции тюленьей печенки, оленьего рагу, по стакану кофе со сгущенным молоком и полной тарелке оладий. Аппетит у молодых ученых был завидный. И хотя они ни на минуту не прекращали за столом разговора, девушки едва успевали им подавать.
В столовой не разрешалось курить, поэтому после кофе ученые не задерживались и старались быстрее выбраться из-за стола и выйти на крыльцо, где они еще стояли с полчаса, с наслаждением выкуривая первую утреннюю сигарету.
Но сегодня Барышев остался. Он как-то несмело, чуть бочком подошел к Эмуль и сказал:
— Я давно хотел с вами познакомиться…
Услышав это, Эмуль едва не выронила стакан с горячим чаем, который она несла бухгалтеру.
Она стояла и не знала, как ответить на эти слова, пока Барышев не продолжил:
— Вас-то я знаю как зовут.
В столовой завсегдатаи окликали девушку нездешним именем, полученным ею еще в школе от учительницы, — Эмма.
— А меня, — продолжал Барышев, — зовут Геннадием. Геннадий Барышев, — сказал парень и протянул смущенной девушке руку.
Эмуль от неожиданности и растерянности протянула ему руку, в которой держала стакан, потом поправилась и подала левую.
— Вы подадите чай, — мягко произнес Геннадий Барышев, — а потом я вам что-то скажу.
Эмуль почти бегом донесла стакан до столика, за которым сидел бухгалтер, и вернулась.
— Я узнал, что вы хорошая мастерица, — сказал Геннадий таким голосом, что Эмуль от смущения отвернулась в сторону. — Да, это правда! — горячо продолжал археолог. — Мне удалось кое у кого посмотреть ваших пиликенов. Это настоящие маленькие шедевры. Они чем-то напоминают древние костяные маски, которые иногда попадаются в неолитических захоронениях… Так вот, у меня к вам огромная просьба: сделайте мне десяток пиликенов! Хорошо? Пусть это будет памятью о Чукотке и о вас, — Геннадий Барышев учтиво поклонился.
— Конечно, мне бы хотелось увезти более характерное произведение косторезного искусства, но времени нет. И вот я вас прошу, Эмма, сделать мне такое, чтобы я снова захотел приехать сюда… Договорились?
Геннадий Барышев улыбнулся и ласково заглянул в глаза Эмуль.
— Все это, разумеется, — добавил он приглушенным голосом, — за соответствующее вознаграждение.
Этот день был самым длинным днем в жизни Эмуль. Она не могла дождаться закрытия столовой, чтобы убежать к себе домой и засесть за работу… У нее есть обломок темного клыка, найденный в прошлом году. Она уже знает, что вырежет из него. Она вырежет такое, что Геннадий Барышев захочет вернуться на Чукотку.
Эмуль взяла в руки обломок клыка, отполированного морскими волнами, и вгляделась в него. Кость была почти черная, с едва заметным коричневым отливом. В глубине просматривались легкие переходы тонов. Обломок был большой, почти половина огромного моржового бивня. Кость была плотная, крепкая. Эмуль долго вертела ее в руках, пока она не стала такой же горячей, как и ее ладони.
Что же изобразить такое, что бы волновало человека, напоминало ему о самом сокровенном и близком сердцу? Эмуль принялась перебирать впечатления своей недолгой жизни, и вдруг словно неожиданный проблеск солнечного луча озарил ее память.
Трудно назвать год, когда это было. Однажды дед Гальматэгин взял ее в свою маленькую легкую байдарку. Они плыли по направлению к большой, отдельно стоящей скале Янравыквын. В прозрачной воде висели медузы, птицы любопытными взглядами провожали маленькую кожаную байдарку, а Эмуль не могла оторвать глаз от прозрачного днища утлого суденышка, и от сознания того, что под этой непрочной кожей огромная глубина, замирало сердце и какой-то сладкий сироп бился в коленках вместо горячей крови.
Косые лучи низкого солнца стлались над морской поверхностью, и птицы пугались собственных огромных теней. Гальматэгин греб молча и сосредоточенно. Вода со звоном капала с лопастей весел, а нос суденышка с журчанием рассекал морскую поверхность.
Эмуль с трудом отвела взгляд от переливающейся под тонким кожаным днищем воды и посмотрела вперед, где в солнечных лучах купался утес Янравыквын с заплатами зеленого мха и белыми потеками птичьего помета. Эмуль вздрогнула от неожиданности: на одном из верхних уступов, опершись на короткие лапы, стояло удивительно красивое животное. Его гладкое, будто отлакированное тело блестело на солнце. Но самым прекрасным была линия изгиба тела, — это было такое волшебство чистой линии, что Эмуль не сдержалась и воскликнула:
— Как красиво!
Дед перестал грести и обернулся.
— Это отлек — сивуч! — сказал он. — Редкий гость.
Отлек шевельнул головой и вдруг взлетел! Это был необыкновенный полет. Упругое и удлиненное тело отлека мелькнуло таким совершенством линий, что Эмуль застонала от восторга.
— Очень красиво полетел, — заключил дед Гальматэгин, проследив за тем, как сивуч вонзился в воду и ушел в глубину.
Позже много раз Эмуль с волнением вспоминала полет отлека, и сейчас, когда она держала в руке нагретый от ладони моржовый клык, она вдруг почувствовала: если ей удастся воспроизвести линию тела отлека, чистоту и выразительность — получится как раз то, что всегда будет напоминать Геннадию Барышеву о прекрасной земле Чукотке.
Эмуль пристроилась под электрической лампочкой и принялась резать. Она ничего не видела вокруг себя — ни мать, ни отца, машинально выпила вечерний чай и снова вернулась к обломку моржовой кости: перед ней стоял лишь отлек и чистая линия сивучьего тела.
Неожиданно погасла лампочка: выключили свет. Эмуль вздохнула и, пожалев о том, что у нее нет запаса свечей, легла в постель. Закрывая глаза, представила она, как подаст Геннадию Барышеву сивуча на скале Янравыквын и парень вспыхнет от удивления и счастья. А может быть, действительно будет так, что он вернется на Чукотку, и может быть, может быть… когда-нибудь они будут вместе. От этой мысли Эмуль стало неловко и стыдно перед собой, и она закрыла зардевшееся лицо краем одеяла, словно кто-то мог ее видеть в этой кромешной темноте.
На следующий день она пошла в столовую с удовольствием. Эмуль не задумывалась над тем, что ей будет приятно увидеть еще раз Геннадия Барышева, его улыбку, услышать его голос: просто ей было хорошо.
Категория «Живопись»
Взлеты Топ 5
 | ||
|
+148 |
209 |
Relazioni |
|
+137 |
188 |
МухО_о |
|
+131 |
141 |
allf |
|
+125 |
186 |
RouxAngel |
|
+123 |
142 |
kalininskiy |
Падения Топ 5
 | ||
|
-1 |
4 |
nightwishenka |
|
-3 |
2 |
tya-tyan_S |
|
-3 |
129 |
Клуб антиквариев и коллекционеров |
|
-6 |
3 |
antiqvar |
|
-8 |
11 |
ITDalee |
Популярные за сутки
Загрузка...
BlogRider.ru не имеет отношения к публикуемым в записях блогов материалам. Все записи
взяты из открытых общедоступных источников и являются собственностью их авторов.
взяты из открытых общедоступных источников и являются собственностью их авторов.