tanyant Голосов: 1 Адрес блога: http://tanyant.livejournal.com/ Добавлен: 2008-04-15 01:02:26 блограйдером Lurk

9 мая

2015-05-09 18:44:57 (читать в оригинале)

Мой свекор Валентин Яковлевич Лебедев был артиллеристом. Прошел всю войну, после войны закончил две Академии. В отставку вышел генерал-полковником.

Веселый был, добрый и честный.

Продвигали его по карьерной военной лестнице неохотно. Новое звание давали на несколько лет позже, чем его сверстникам. Во-первых, потому, что в его личном деле было написано: "жена - гречанка". И красным карандашом подчеркнуто. Неча, дескать!

Во-вторых, потому что он не участвовал в сложившейся системе подхалимажа и кумовства. Начальники его крепили свои династии, женили сыновей на соответствующих дочерях начальников других отделов или ведомств, - так сплетался плотный мафиозно-хозяйственный газон; наш же дедушка из принципа никогда ни одной даже открыткой не поздравил своего начальника с днем рождения. Не уважал, вот и считал безнравственным поздравлять, а про то, почему не уважал - не сплетничал. Значит, было за что.

Конечно, его подсиживали; как-то раз он рассказал, смеясь, что на него написали донос: дескать, свою дачу он построил из ворованных материалов. А у него дачи не было! Не знаю уж, почему; там как-то просить надо было, а он просить отказывался. Но доносчики, не представлявшие, как можно жить без дачи, даже не проверили этого, когда сочиняли кляузу.

Очень красивый был, высокий, похожий на итальянца. По-моему, он мундиры не любил, а любил одежду простую и домашнюю: клетчатую рубашку и джинсы. Раз только в год, на 9 мая, надевал парадный белый мундир со всеми орденами - красота нечеловеческая, все махараджи со всеми своими сладкими дамскими брильянтами и бусами погрустнели бы и потускнели, если бы забрели почему-либо в нашу непросторную прихожую. Но он надевал где-то там, в глубине квартиры, в своем кабинете или в спальне, этот белый наряд, и быстро проходил к дверям, и быстро уходил, исчезал, и не хотел сфотографироваться, и не любил наших ахов и восхищенных криков, и лицо у него становилось другое - особое.

В белом мундире он не улыбался.

Он словно бы отделялся от нас, отгораживался этими сверкающими ризами, - особой, жреческой, ритуальной одеждой, надеваемой раз в году и непригодной ни для какого другого употребления, кроме как для этого торжества и сверкания. Он словно бы выходил в другое измерение, - в то, в котором ему и самому было священно и страшно, в то, где все они, большие и малые, великие и безвестные, живые и похороненные, и пропавшие без следа, и взрослые, и пожилые, и мальчики, мальчики, мальчики, мальчики, мальчики, - все участники великой мистерии Победы, - на один день причислены к олимпийским богам, на один день объявлены бессмертными, на один день вступили в этот белый, слепящий, всех равняющий, огромный и непостижимый свет.

Через несколько часов он возвращался, и мы снова выбегали в прихожую посмотреть, и успевали заметить на нем этот отсвет чего-то огромного, такого, что больше всех нас; только три минуты в году нам и выпадало, - но он быстро скрывался у себя, и сбрасывал там и жреческие ризы, и отрешенность, и выходил через десять минут уже простым и добрым дедушкой Валей, веселым и готовым выпить и закусить, что мы и делали ко взаимному удовольствию, и даже свекровь в этот день не говорила, что водка - вредная, а лучше бы пили лимонад. И он опять рассказывал про какую-то переправу, когда он - двадцати лет ему не было - вплавь перебрался через ночную реку, там где-то, - и командир посмотрел на него и его товарищей, закоченевших от ледяной воды, и налил им водки "Горный дубняк". И он пил в первый раз в жизни, и страшно было пить. И согрелся.

А страшно ли было воевать, он не рассказывал.

А вечером мы набивались в грузовой лифт и ехали, подбирая по дороге других веселых выпивших, на крышу шестнадцатиэтажного дома смотреть салют. Новый был салют, необычный: там вдали, в сторону Арбата если смотреть, в смеркающемся майском небе вспухали сиреневые шары, и в этих шарах вдруг возникало роение, мерцание, сверкание, перебегание серебра; и все, кто смотрел с крыши, гудели: ооооо.., а на месте погасшего шара, на пустом, казалось, месте, вдруг вспыхивал новый, тоже сиреневый, и еще, и еще! И зеленый! И по всей Москве слышалось: ооо! ууу!

И дедушка смотрел, и слушал праздничную пальбу, и улыбался, и говорил: "Это тоже наша разработка".

---

2014-11-30 21:40:40 (читать в оригинале)

---

2014-11-13 06:00:40 (читать в оригинале)

Брежнев умер 10 ноября, а как раз накануне мне сделали операцию на глазах. У Федорова в клинике. У меня была близорукость (да и сейчас есть, никуда не делась), но у Федорова делали коррекцию зрения; что-то там измеряли и прикидывали, а потом делали насечки на роговице, так, чтобы она расшеперилась и расклячилась и стала ближе к хрусталику, в котором сходятся световые лучи. Это как если вы купили берет, и он вам мал, и вы бы захотели надрезать его эдак радиально и вставить клинья. Тогда он на голову налезет. Резали прямо бритвой, лезвием "Нева". Лазеров в 1982 году еще не применяли.

Искусство врача заключалось в том, чтобы сделать насечки (надрезы) на нужную глубину таким образом, чтобы через три месяца, когда шрамы заживут и стянут эти надрезы, зрение стало бы стопроцентным. Чтобы не только Ш Б м н к, - а и самые нижние строчки читались легко. А три месяца, пока глаза заживают, у тебя дальнозоркость с большим запасом, муть в глазах, боль, резь, обильные слезы при малейшем попадании света в глаза. Ночью легче, но зеленый свет почему-то мучителен. Светофорный зеленый.

Операцию делали сначала на одном глазу, а через неделю - на другом. Первая операция была совершенно безболезненной, - ощущения после нее были всего лишь такие, словно тебе в глаза насыпали немножко песку. Зато после второй начиналась такая невообразимая боль, что ты еле успевал добраться до дому, чтобы с воем забиться в самый темный угол и пугать оттуда всю семью, бегающую в ужасе взад-вперед с бормотанием: ну что же ты наделала... ну мы же говорили... Эта кромешная боль продолжалась неделю, а потом тоже продолжалась, но уже не такая кромешная. Огонь под адской сковородочкой убавляли, и просто тушили тебя на небольшом огне, периодически помешивая и добавляя перец чили.

Я не помню, какого числа меня оперировали, но, зная русскую жизнь, историк легко это вычислит. Перевязка была назначена на 15-е, день похорон Леонида Ильича, как выяснилось позже. Перевязывают примерно через неделю после операции, но 8-9-го оперировать меня не могли, так как после праздников, как известно, у врачей руки дрожат. Значит, меня прооперировали до праздников, и скорее всего 5-го, т.к. 6-е - короткий день и вообще - надо успеть постоять в очередях. Может быть, выбросят дефицит. Ветчину утюжком.

Стало быть, короткий день, потом страна два дня ела родное с майонезом и любимое под шубой, а на сладкое - домашнее печенье "орешки" с начинкой из вареной сгущенки, потом похмелье, низкие небеса, короткий день, редкий снег, вялость и все как всегда, - ан нет, не как всегда! Брежнев умер! Неслыханное дело! Жил себе и не умирал, а теперь вот умер.

Брежнев был всегда. Совершенно неважно, хороший он был или плохой, соображал он что-нибудь или и вправду был таким туповатым партийным мешком, героем анекдотов про себя: "Христос воскресе, товарищ Брежнев!" - "Спасибо, мне уже докладывали". Он был, он длился, он висел над землей непроглядной тучей, из которой иногда хлестало дождем, а иногда валил снег; он длился, но время не шло, часы тикали впустую, механизм поломался, и пружину у кукушки заело.

И вот - здрасте пожалуйста. Старшее поколение вспоминало смерть Сталина, и то, как тайно радовались сапиенти, и то, как явно рыдали игнорамусы, но там была драма, а тут никакой, и непонятно каким должен быть рисунок скорби, пусть и фальшивой. Брежнев давно уже был не человеком, не персоной, а температурой воздуха, давлением ртутного столба, направлением ветра - из одной душной пустоты в другую душную пустоту. И вот вам объявляют, что прежнего климата уж не будет. А какой будет - не говорят.

Его никто не боялся, и все над ним смеялись. Году в 1977, когда строился мой будущий дом на проезде Шокальского - дом из песка и тумана в буквальном, строительном смысле, - дырки в стенах под карнизы я сверлила карандашом, цемента там совсем не было, - в 1977 году я поехала давать взятку строителям, чтобы они уложили паркет не квадратиками, а елочкой, так как квадратики выходили из строя гораздо быстрее, и заноз от них было больше; прессованный мусор дает много заноз. Я везла бутылку водки; строители приняли ее не удивившись и не обрадовавшись, а как нечто само собой разумеющееся: открывается дверь и входит бутылка водки, а как иначе? и щука, и золотая рыбка давно служат русскому человеку, ибо он живет в сказке, во сне, на кудыкиной горе. Рабочие сидели на горе бракованного паркета, выпивая и закусывая консервами "частик в томате" и смеялись над Брежневым, уж не знаю, почему; кажется, он выдал себе очередную медаль; к концу жизни их у него скопилось, вместе с орденами и какими-то подхалимскими наградами от Гвинеи и Северной Кореи, больше двухсот. "Пущай в подмышку, блять, себе привесит!" - смеялись рабочие, а один изображал эту новую медаль при помощи консервной банки, прикладывая ее себе то к нагрудному карману, то к ширинке.

Рабочие водку взяли, а паркет уложили все равно по-своему, - роевое начало, воспетое Львом Толстым, живет по своим законам, и выполнение взятых на себя обязательств после получения оплаты в этих законах не предусмотрено.

И вот праздники прошли, пироги доедены, дрожь в хирургических руках немного утихла, настал день перевязки - 15-е ноября, и я поехала из Медведкова в Бескудниково на автобусе в федоровскую клинику. Автобус шел бесконечно долго и медленно, пробираясь через какие-то железнодорожные пути, мимо товарных вагонов, мимо груд просыпавшегося щебня, мимо помоек, мимо еще не снесенных окраинных деревень и пивных ларьков с длинными очередями. Я смотрела в окно одним глазом, второй был заклеен, и мне было плохо видно и печально. И автобус был печальный - советский, бедный, старый, холодный, дребезжащий. Земля уже была твердая, схваченная морозом, и с угрюмого утреннего неба падали, кружась, злобные, холодные снежинки.

Мне было странно, что он умер 10-го, в аккурат после праздников, когда от всего застолья остался только студень на балконе. То есть народу дали доесть и вымыть посуду, а уж потом объявили, что теперь - скорбь. Четыре траурных дня! Я думаю, он умер раньше и лежал себе холодный и ненужный, пока шли эти холодные и ненужные праздники; а впрочем, праздники всегда нужны, они не входят в общий счет прожитых дней, подобно тому как у древних египтян не входили в счет прожитых дней дни, проведенные на рыбалке.

А в этот момент как раз опускали гроб, и объявлена была пятиминутка молчания. Остановился транспорт по всей стране, загудели гудки паровозов и сирены заводов, все встало, и наш автобус тоже встал. Прямо на железнодорожных путях. Мы почти приехали, но водитель выключил мотор. Автобус мгновенно остыл и стало тихо и совсем холодно. Я оглянулась. Сзади меня сидели человек десять - остальные вышли раньше, и остались только клиенты глазной клиники. У каждого один глаз был заклеен. Десять злых советских людей в автобусе, ледяном как гроб, и выйти нельзя, и нельзя ехать. И снег кружится и шуршит в окна.

Я просто физически чувствовала, как в атмосфере растет ненависть. Десять циклопов сидели, не поднимая своего единственного глаза, чтобы не выдать себя злобным сверканием взгляда, но складка рта и наклон лба бывают красноречивее слов и глаз. К концу пяти минут гражданской скорби изо ртов пошел пар: автобус окончательно остыл.

Так мы проводили эпоху.

Потом мотор зарычал, заработал, заструилось слабое тепло, и мы быстро доехали до клиники и разбрелись каждый по своим горестным делам.

---

2014-09-02 22:55:45 (читать в оригинале)

А вот есть такой международный южный жанр: сладкий молочный рис. Он готовится более или менее одинаково: рис отваривается вначале в чуть подсоленной воде до полуготовности, а потом в него вливается молоко и он варится уже до полной готовности. Потом туда сыплют сахар, по вкусу. Потом охлаждают. И сверху, например, корицу. Пусть он заветрится с образованием корочки. В греческой кухне это называется "ризогало" (ударение на первое "о"), моя свекровь-гречанка готовила это блюдо и меня научила. Если вы будете его готовить и искать в интернете рецептуру, помните: никому не верить! Не надо класть в ризогало ни масла, тьфу, тьфу, ни крахмала! Надо подобрать сорт риса (это уж сами!), который не слишком клейкий (не как для ризотто), но и не басмати какой. Средний. Яиц туда тоже не класть, не советую. И от лимона воздержитесь, он все забьет. Константинопольские греки сотнями лет это варили, им лучше знать. А я сейчас расскажу рецепт, специально созданный, чтобы усложнить вам жизнь. Я прочитала его во французском журнале году аж в 1975-ом. Бранилась страшно: почти ничего из указанных ингредиентов не было в советской продаже! Баночка густых сливок - ха, ха, ха! Где ее возьмешь? Своей коровы у меня не было! Или: три листочка желатина! Это просто издевательство! Какой в СССР желатин?! Я расскажу какой. В 1975 году в продаже был только желатин второго сорта, темно-желтый, похожий на нынешний сахар «Демерара», но, в отличие от благородного сахара, он вонял рогами и копытами, из которых был добыт, так, что только головой покрутишь, а потом форточку откроешь. Когда его распускаешь, настоявшийся, в подогреваемой воде, из соседней комнаты приходит ошеломленный муж: что это тут у тебя?.. Но, будем справедливы, в готовом изделии запах хлева все же почти улетучивался. Ну, немножко пахло сеном над лугами, тургеневскими пейзажами, крестьянами. Вечереет, пастух гонит стадо домой, играя на свирели и матерясь. Буколики и георгики. Вот такой был желатин. Я одной своей родственнице, безуспешно пытавшейся купить желатин в Ленинграде, достала его в Москве. Развесной, тургеневский, всё как мы любим. Стоил килограмм четыре рубля с копейками, то есть очень дорого. Цену я помню потому, что написала и приложила к посылке стишки: Хоть желатин второго сорта, Зато – гляди – его до черта! Желудку нега и отрада; И сам бы ел, да деньги надо. С тебя – совсем быть точной чтоб – Четыре руб., четыре коп. Короче, чтобы приготовить «Королевский Рис», как хотел от меня французский журнал, надо было искать заменители и вообще изворачиваться и приспосабливаться. Но десерт получался убойный. 150 грамм риса 3-4 яйца 1 литр молока Ванильный сахар ¾ стакана сахару или, зачем-то, сахарной пудры; француз любит пудру. 1 баночка густых сливок (сколько это? Але, француз!) 3 листочка желатина, а проще говоря, сколько-то желатина из расчета на 2 чашки жидкости: это примерно 2 чайные ложки. Могу ошибаться. Вскипятить 1 литр подсоленной воды. Опустить рис в кипящую воду и через две минуты вынуть его. Согреть ¾ литра молока, положить в него ванильный сахар и рис и довести до кипения. Прикрыть крышкой наполовину и варить на очень маленьком огне 20 минут. Пока он там варится, взбить вместе 4 желтка, 150 грамм сахарной пудры (ладно, сахару) и остаток молока, понемногу добавляя его в смесь. Затем согреть эту смесь на очень слабом огне, непрерывно помешивая деревянной ложкой. Можно на водяной бане. Когда крем готов (а когда он готов?), окунуть листочки желатина в чуть теплую воду и немедленно добавить их в крем. Или смешать с теплым растворенным, разогретым и остуженным тургеневским желатином. Или, наконец, воспользоваться нормальным желатином, который сейчас всюду продается. Все хорошо перемешать, соединить крем с рисом, который должен быть готов так, чтобы от молока ничего не осталось. Остудить. Взбить отдельно сливки и отдельно охлажденные белки яиц в пену. О, француз умеет занять женщину! Теперь добавить и то, и другое, в произвольном порядке, в рис, который уже должен застыть, с желатином-то этим. Все вывалить в смоченную водой форму и поставить в холодильник на 2 часа минимум. Потом вы перевернете форму, предварительно чуток подержав ее в горячей воде, чтобы рис отсоединился от нее и лег горкой, а не кучей; тут тонкость. Дальше начинается типично французская вакханалия, которую я никогда не соблюдала, возмущенная обилием сахара, помноженного на сахар. Француз предлагает взять шесть груш, разрезать их пополам, поварить их в очень сладкой воде и украсить рисовую гору. Но мало того, он хочет, чтобы вы утыкали это сооружение еще засахаренными фруктами и красиво измазали кремом Шантильи. Не делайте этого. Это совершенно ненужное барокко. Надо взять пачку замороженной малины, дать ей оттаять в миске и потом облить рисовую гору, прямо вот сверху, чтобы вниз потекло. Еще можно сделать желе из красной смородины (вы же умеете) и украсить ваш десерт сиротливо дрожащими медальончиками. И кофе сварить и подать.

---

2014-09-02 22:52:16 (читать в оригинале)

Какой-нибудь хозяйке на заметку. Вот есть такой культурный миф про то, как та или иная вещь была изобретена по ошибке. Типа споткнулся, уронил миску с яйцами на теплый пол - вот и омлетик. Сестры Татен будто бы изобрели торт Татен, хотя перевернутые торты были и до них известны. Чарльз Макинтош, говорят, испачкал рукав пиджака в каучуке, а потом обнаружил, что рукав не промокает. Так был изобретен прорезиненный плащ макинтош, который Жоре предлагают подержать. Но я в свое время тоже случайно изобрела прекрасный десерт из погубленных продуктов. Испекла я безе. Зазевалась - и безе перестояло и стало неприятно твердым и сильно розовым. Расстроилась и скинула безе в миску. И в ту же миску бросила очистки - апельсиновую кожуру. Накрыла мусор крышкой, чтобы глаза мои его не видели, позорище такое, и перешла к другим занятиям, а про миску забыла. На следующий день вспомнила, сняла крышку - там лежали мягкие прекрасные меренги с сильным апельсиновым ароматом. Но больше ни разу мне не удалось это удивительное блюдо воспроизвести.