tanyant Голосов: 1 Адрес блога: http://tanyant.livejournal.com/ Добавлен: 2008-04-15 01:02:26 блограйдером Lurk

2014-08-07 14:57:36 (читать в оригинале)

И не надо нам этой их говядины.

Вот прекрасная же еда: ондатра. Кстати, по-английски ондатра - muskrat, и народная этимология понимает это как "мускусную крысу", тем более, что у нее есть мускусные железы (сейчас мы ее будем готовить, и их придется удалять). На самом деле, как считается, название это происходит от слова mòskwas (на языке индейского племени абенаки.)

Mòskwas - как много в этом звуке для сердца русского слилось,как много в нем отозвалось.

Итак. Содрать шкурку, очистить от жира задние и передние окорочка. Удалить мускусные железы с живота и из паха. В течение 45 минут держать в кипятке, не доводя воду до кипения (этот процесс называется poaching, перевода не нашла). Вынуть, обсушить, нарезать, обернуть ленточками бекона (ну, эту стадию можете пропустить, так как бекон теперь накрылся медным тазом), добавить стакан некрепкого бульона, нарезанную луковицу, лавровый листик (Абхазия ведь наша? я не путаю?), три гвоздичины (мы с Таиландом не ссорились?) и пол чайной ложечки тимьяна.

Закрыть крышкой и - в гусятницу, на малом огне до готовности.

Вот и все, дурашки, чего вы переполошились? Подавать с соусом-бешамель из сельдерея.

И между прочим! Ввоз ондатры в Новую Зеландию запрещен! Там тоже нелегко. Новозеландцы ходят злые и понурые.

Или вот дикобраз. Зайки, ну кто же откажется от вкусненького дикобраза? Я думаю, сам премьер Дм.Медведев с удовольствием, да после работы, да обвязавшись льняной кремлевской салфеточкой, да серебряным ножом и вилкой, да с бокалом хорошей Массандры!.. А главное, делов-то: подвесить на крюки за задние ноги, содрать шкуру с иглами, удалить, опять-таки железы, которые на заду и между задних ног, и пущай повисит в сухом прохладном месте 48 часов. После - замочить на ночь в соленой воде, а с утра эту воду вскипятить, чего же проще. Вскипятить, обсушить, и дальше совершенно так же, как ондатру. Но без гвоздики. Да без гвоздики оно и лучше!

Но вот с опоссумом вам придется повозиться. Тут ничего не скажешь. Вы должны поймать опоссума и кормить его молоком и зерном 10 дней перед тем, как зарезать. Выпотрошить, но шкурку пока не обдирать. Опустите опоссума в кипяток и все время проверяйте, дергая за шерсть: уже отходит или нет? Когда да, тогда выньте его из кипятка и обдерите все его волосы, а потом проварите в трех водах и запекайте его себе на здоровье, как свинину. Подавать опоссума советуют с ботвой репы. Это вот правильно. Это даже где-то скрепы.

Как готовить бобровый хвост на углях, я сегодня рассказывать не буду, это знание пригодится нам, когда мы уйдем жить в леса. Но знатоки хвалят!

А в завершение - картинка, как обдирать белку. Обязательно в перчатках, так как у белки, возможно, туляремия.

---

2014-08-06 18:12:54 (читать в оригинале)

Как известно, я обожаю пиар (точнее, его словесную составляющую). Тут целые букеты, - нет, клумбы лжи и изворотливости; тут наглость. колеблющая священные, не побоюсь этого слова, престолы, тут большие слова: свинина "Имперская", биточки "Царские", уха "Монастырская", блины "Купеческие", etc. Воспроизводится мир старинный, неспешный, сословный, сытный, с благообразием, с молебнами, кафтан, борода, хлеб-соль. Как-то так разморенно и благостно становится, что и забудешься, запамятуешь состав лепоты-то этой: крахмал, стабилизатор (фосфаты пищевые), нитрит натрия и прочее православие.

Не представлен почему-то противоположный край спектра, и не только сейчас, в наши почти монархические дни, но и раньше не был представлен, в разбойничьи 90-е. Не было ягнятины "Демократической", языка "Либерального", тефтелек "Парламентских" не было. Сигареты "Парламент" были и есть, так то-то и оно, что они импортные.

Интересно бывает, когда наша пиар-мифология сталкивается с европейской, вот с немецкой, например.

Пиво и сосиски. Кто разлучит их? Кто разобьет этот союз? Между тем, они пришли на мой стол с совершенно несовместимыми легендами.

ПИВО. Немецкое. Лозунг такой: «Только в идеальных условиях рождается что-то особенное». Ох, сомнительно. Мой опыт вопиет о другом. Но ладно, принято. Дальше что? Дальше четко, по пунктам, как в учебнике обществоведения:

«С самого начала мы следовали трем простым принципам:
Один источник.
Одна культура.
Один вкус».

И наконец:
«Пиво *** во всем мире обладает единым насыщенным вкусом и ярким ароматом хмеля. Это и является доказательством того, что стремление к постоянству может привести к непревзойденному результату».

Немец хочет заверить меня, что стандарт будет соблюден всегда, во веки веков, на всем глобусе, куда бы меня ни забросила жизнь, хоть на мыс Бурь, хоть в Парагвай, хоть к алеутам, - единый насыщенный вкус будет все тот же: утром насыщенный вкус, вечером насыщенный вкус, ночью проснусь – тот же насыщенный вкус, что бы ни случилось. Ура постоянству. Оно – залог. Не очень там понятно с доказательством, я никакого доказательства не вижу, но на то он и сумрачный германский гений, чтобы вот так. Постоянство, единый вкус, три принципа.

СОСИСКИ. В отличие от внятного и единого пива, сосиски приползли ко мне на стол из каких-то неясных, окутанных тайной альковов. Какое уж тут постоянство, полноте… Тут каприз, причем неизвестно чей… Тут внезапность, тут игра, тут, господа, неприкрытый эрос, практически не задрапированный. Текст забран в кавычки, чтобы покупатель поверил в то, что это цитата; неважно из кого. Из великой русской литературы, вот из кого! Детей только уберите от экранов.

«…Графиня окинула взглядом тарелку, на которой вопреки обычному роскошеству оказались лишь две сосиски непривычного цвета топленого молока. Она втянула носом исходивший от них аромат, отрезала кусочек – на срезе сосиски тут же выступил аппетитный сок. Графиня отправила кусочек в рот. И почувствовала нежный привкус молока. Значит, ей не показалось! Сосиски были отменные – сочные, вкусные… Это были первые русские молочные сосиски, которые ей довелось попробовать…»

(Потом, очевидно, графиня пошла вразнос; мне страшно представить, в каких канавах она закончила свое земное существование.)

Сидишь вот так за вечерним столом, желтое пиво, белая пена, ночные бабочки бьются о стекло, левкои пахнут счастьем, лают далекие собаки; сидишь и думаешь: нет, не видать нам Европы, и Европе нас не видать. Разошлись, видно, наши пути-дорожки. Николай отрекся от престола, но мы его отречения не приняли.

---

2014-07-30 20:33:47 (читать в оригинале)

Шла по воскресной ярмарке, продают разливное молоко. Я молока не пью, но ведь настоящее, разливное, не порошковое, надо купить. Купила полтора литра.

Принесла домой. Думаю: скиснет ведь нах. Вскипятила. Смотрю - не сворачивается. Значит, точно настоящее. Раз не сворачивается, значит, из него можно сделать крем! Сделала крем. Крем я не ем.

Кто же будет есть крем просто так. Крем надо положить в эклеры. Эклерам нужны яйца. Яиц нет. Сбегала назад на рынок, купила яиц. Испекла эклеры, наполнила кремом. Эклеры я не ем.

Кто-то должен их есть! Вызвала внучку. Внучка пришла, но она, как выяснилось, сладкого не ест, а только всякое мясо и овощи. Быстро сбегала на рынок, купила еду для внучки, приготовила, устала, сил нет.

А эклеры стоят несъеденными. Вызвала племянника. Племянник пришел со своим компьютером: сессия, надо готовиться, сам худой, ужас, ребенку нужно есть; супу наварила, чахохбили на скорую руку, сырников наваляла, салатов всяких овощных, живи у меня вон на том диване, холодильник забит эклерами и завтра, видимо, напеку еще.

Такая моя жизнь. А всего-то молочка купила.

---

ПАРИЖ КАРМИЧЕСКИЙ

2014-07-30 20:29:57 (читать в оригинале)

В моей жизни, на моей дорожной карте Париж помечен каким-то особым красным маркером: то ли карма такая, то ли феньшуй боком вышел, то ли католики сглазили, то ли кто напустил порчу, наложил заклятье, но вот именно в Париже незримые темные силы злобно бросаются ко мне,чтобы напакостить необычным, изощренным способом.

Ну вот например приехала я в Париж. Апрель. Иду в магазин купить хорошего чая, к которому я пристрастилась, бросив курить. Как писала в своих мемуарах Аполлинария Суслова, муза Достоевского и эринния Вас.Вас.Розанова, "чай заменяет мне все: любовника, друга", etc. Что-то в этом есть.

Поскольку я Телец, а Телец любит опт, я закупилась чаем на годы вперед - три с половиной килограмма, чтобы быть точной. Пить, раздавать, приходить со своим чаем в гости, дарить на Новый год в хорошенькой упаковочке. Иду, стало быть, волочу тючок.

А тут рядом с чайным магазином бутик приветливо так расположился, хороший такой бутик. Там все шелковое, моего размера и доступной цены; а раз цена доступная, то, понятное дело, накупаешь тучу вещей, горы нужного и вавилоны ненужного, ибо при понижении цены алчность обостряется, как мы все хорошо знаем. Купила блузочку цвета плаща Богородицы, другую - мятного цвета, хотя у меня такая уже была и притворялась платьем, но разве перед мятным цветом устоишь; купила третью цвета "баклажан в ночи". Пиджачок совершенно ненужный купила в связи с тем, что он был такой, знаете, не то чтобы белый, а как будто кто-то наелся вареного лосося и дыхнул на сметану. Такого вот цвета.

А денег с собой на все дело не было, оставила в гостинице. Я же только за чаем. А хозяин бутика такой тоже весь стильный и прекрасный, лет восемьдесят ему, но еще ого-го, волосы серебряные, шарф. Если ветер подует, или осень пришла, французу не страшно, у француза есть шарф. Когда зима, это, конечно, сложнее: придется поднять воротник.

Я хозяину говорю: ждите, я за деньгами. Он так: жду, понимаю. Я так глазами: верь, я вернусь. Он так бровями: какие могут быть сомнения.

Уходила со свернутой на спину на 180 градусов головой: позади еще осталась масса прекрасного и не купленного: платье цвета "брызги белого на черном", ай, что говорить.

Вот вернулась я в гостиницу, чай сбросила, деньги хвать, в голове мечты, иду себе, пританцовывая и чувствуя разные чувства: Париж! Париж! Бульвар Сен-Жермен, и солнышко светит прелестно так, по-апрельски. Смотрю - стоит какой-то месьё посреди тротуара, ведет беседу с какими-то господами, а в руках у него длинная белая палка, и он этот палкой вертит: то взмахнет ею, то поднимет как удочку, то справа налево... Как странно, подумала я, проходя в метре от него и приветливо так, по-апрельски, по-парижски ему улыбнулась. Как странно... Но додумать свою мысль не успела: месьё с размаху крутанул своей палкой, сбил меня ею с ног, и я со всего размаха растянулась на асфальте бульвара Сен-Жермен, моего любимого, кстати. Хотя какая разница.

Сначала я упала на колени, проехалась на них, сдирая колготки и кожу, а потом, стало быть, и распласталась, сумка в сторону, евро веером, айпад отъехал, как большая плитка шоколада. Все как в стихотворении "Рано утром на Тверской". Парижский народ тоже не реагирует.

Тут меня, конечно, разобрал дикий смех: лежу и хохочу. До меня дошло: месьё, махавший странной белой палкой, был слепой, и его собеседники тоже были слепыми: у них у всех тоже - осенило меня - были в руках белые палки. И вот сквозь смех я слышу, как он говорит довольным таким голосом: "Кажется, я кого-то сбил". А товарищи, тоже довольными голосами: "О!" Хорошо, значит, утро началось. Может, и дальше день хорошо пойдет.

Ну, я собрала себя в кучку, осмотрела раны и дохромала до ближайшей аптеки, где мне промыли коленки и остановили кровь. Осмотрела себя в зеркале: лохмотья колготок хорошо гармонировали с моим изгвазданным манто и полуоторванным его рукавом. Хозяин бутика, которому я вручила черными кровоточащими руками свои перепачканные евро, тоже погасил во взоре небольшое изумление: уходила дамой, вернулась бомжом.

Можно подумать, это все чисто случайно. Хотя я склонна усматривать повсюду знаки и символы. Возможно, Вселенная хотела мне сказать: "смотри, куда идешь", или: "ты падешь жертвой слепых страстей", или, проще: " куда тебе столько кофточек, тем более, что синяя тебе мала". Но в других-то городах ничего такого ведь не случается? Это Париж, специальное такое место.

И вот буквально на днях. Опять мне в Париж, проездом. Всего-то часа два в Париже: переночевать и ехать дальше. Времени в обрез, так что демоны вцепились в меня не откладывая. Прилетела я на ночь глядя. Впорхнула с 20-килограммовым чемоданом в поезд ( вот спросите меня, зачем мне столько добра на тихом курорте? Спросите! Никто вам не ответит. Я потом удивляюсь, откуда у меня гематомы на пальцах), - впорхнула, говорю, вздохнула, говорю, и вроде бы уже все хорошо. Еду. Светло. Вокруг люди.

Как вдруг приходит мне смска: "Борис, дверной звонок не работает, звони на телефон. Ася".

У меня нет знакомых Борисов, Гребенщиков не в счет, да и Аси обходят меня стороной. Кто эти люди? Или это не люди? Демоны, может, переговариваются? Знаки подают? Двери, значит. С дверями что-то не то. Я бодро откликнулась смской: "Ася, ошиблись номером!", но никто не отозвался. Демоны не отзываются.

Поезд, по плану, доходил в аккурат до моей гостиницы, ни пересадок, ничего. Специально я так рассчитала, чтобы в глухую ночь не подвергаться превратностям.

Еду. И тут у меня за спиной, в пространстве между вагонами, начинается серия хлопков. Как бы небольшие взрывы. Поезд останавливается. Стоит. Медленно ползет дальше. Снова стоит в туннеле. Едет. Опять хлопки, все громче и чаще. Народ пригибается и смотрит в темные окна с опаской. В электрощите над моей головой зажигаются тревожные кнопки. Машинист по громкой связи бурчит что-то неразборчивое, народ начинает волноваться, поздние японцы волнуются: что он сказал? что он сказал? Наконец, совсем ужасный грохот, свет гаснет, поезд доползает до какой-то платформы, и граждане торопливо покидают вагоны. Выбежала и я со своими 20-ю килограммами. Где это мы? - спрашиваю. А с платформы говорят: "Это Гар-дю-Нор, билат".

Гардюнор так Гардюнор, такси возьму. Пошла по стрелкам к выходу. Толпа рассосалась, в полутемном вокзале я одна, все какие-то уровни, эскалаторы, еще уровни, а навигация хуже чем у нас, честное слово. Стрелки уводят в тупики, в глухие стены, в лестницы без эскалаторов. Наконец забралась я на какой-то верхний этаж: стрелки обещали мне выход в огни Парижа, обещали такси и людей. А выход у них там из метро по билетику. Сунешь билетик в автомат - двери откроются и выпустят тебя. Высокие такие пластмассовые прозрачные двери. Вот я сунула билетик, прошла, волоча чемодан, а двери раз! - и схлопнулись. Фотоэлемент посчитал мой чемодан за второго человека, безбилетного. За безбилетника створки руку мне не откусили - все же сейчас гуманность, не всем назначают гильотину, - там щель приличная оставлена: чемодан я держу, вижу его, но доступ к нему утрачен.

А в этот чемодан я только что, в аэропорту Шарль де Голль, собственно уложила компьютер, айпад, паспорт, все деньги, все карточки, телефон и вообще все ценное. Чтобы не держать это в сумочке в парижской-то ночи.

И вот я стою в пустыне, на каких-то полутемных и пустынных задворках, ночью, отделенная от всего своего имущества непроницаемой, хоть и прозрачной стеной. Видит око, да зуб неймет. Думаю, что какие-то сходные чувства переживает после смерти жадный богач: вот только что у тебя, мужик, все было. И вот уж ты в гробу, нематериальный такой, лучистый такой, а счета и имущество достались другим, ха-ха-ха.

Вот про что глухо переговаривались Борис и Ася.

Тут из полумрака сгустился негр. Он схватил мой чемодан, поднял его одной рукой высоко над перегородкой и опустил на моей, свободной территории. Я, конечно: гран мерси, мерси боку, но вслед за чемоданом негр и сам перемахнул через препятствие, не знаю уж как, и это мне совсем не понравилось.

Вы, говорит, не торопитесь? давайте знакомиться, общаться, дружить. -Очень, говорю, тороплюсь, а где тут такси у вас? А уже первый час ночи, и вокруг глухие задворки, парковки, и тоскливая железнодорожная вонь, а там, вдали, где лица, тоже не совсем хорошо: "слышны крики попугая и гориллы голоса", как пели студенты технических вузов в моей юности и даже раньше того. Народец на улицы вывалил соответствующий, мечта либерала: трансвеститы, проститутки, понаехавшие и другие обездоленные с тяжелым детством и перспективой еще более тяжелой старости.

Я бегу туда, к спасительным трансвеститам и проституткам, а негр, поднимающий одной рукой 20 килограммов выше головы, бежит за мной.
"Меня, говорит, зовут Жоакинто. Вы мадам или мадемуазель? Давайте немедленно общаться, разговаривать, вместе проводить время. Вы ведь не спешите? Вот мой номер телефона. Возьмите мой телефон. Почему вы не хотите брать мой телефон? Почему не хотите общаться? В чем причина?"

Вот как-то трудно сходу объяснить, в чем причина. Вот нелегко бывает подобрать точные слова.

Наконец ушла в отрыв. Вот стоянка такси. А в голове очереди вертится мелкий горбун, показывает каждому палец: один?.. Два пассажира?.. В нью-йоркских аэропортах всегда есть такой диспетчер, он сует тебе какие-то памятки, подгоняет машину поближе, направляет, следит, чтобы не собачились. Почем мне знать, может, и тут так?

Подходит моя очередь, горбун тыкает мне один палец и немедленно начинает вырывать у меня из рук сумочку и чемодан. Небольшая борьба, сумочку я удерживаю, горбун цепко ухватывает чемодан и волочит его два метра до машины. И меняет подъятый палец на сложенную ковшиком ладонь: плати за услугу. Ах ты дрянь такая, так я и знала. Хрен тебе, навязанные услуги я не оплачиваю, тем более, что деньги у меня только крупные, мелочи еще не натряслось.

Далее следует безобразная сцена: горбун лезет в машину с криками и плевками, я отталкиваю его ногой, он рвет дверцу машины, я ее вырываю и захлопываю, визг и проклятья вослед отъезжающей, наконец, машине.

На моей могиле прошу начертать: "а также дралась с горбуном в Париже в полночь и победила". Ну, чтобы моя многогранность была полнее отражена.

Ладно, едем.
"Вас как везти?" - спрашивает таксист, тоже продукт распада колониализма.
"В смысле?.. Меня - везти. Обычно. До гостиницы".
"Нет, ну как вы хотите? Быстро?.. Или?.."

Час от часу не легче. Даже не хочу знать, какие тут возможны варианты. Дама села в такси, назвала адрес. Какие вопросы? Правда, подралась с горбуном, но это, наверно, привычная ночная жизнь. А что еще ночью ждать на вокзале от дамы, верно? Так какие вопросы?

Приехали. Таксист посмотрел на мою денежку, поскучнел.
- Сдачи нету.
А, ну это не пройдет, мы и в Иерусалиме такси брали, и, страшно сказать, в Шереметьево. Понимаем. Нет сдачи - посидим, подождем, пока появится. Включила внутреннего буддиста, жду, посидели.

Через три минуты сдача совершенно случайно нашлась. Пять евро в кармане у таксиста завалялось.

Ура. Почти дома. Очаровательный портье в гостинице, марокканский такой красавец, похожий на студента Сорбонны, ни паспорта ему вашего не надо, ни кредитки, вот ваш ключ, вот ваш лифт, и приятных вам снов!

И я вставляю магнитный ключ в дверь с блаженным ощущением того, что я доехала, добралась, все преодолела и уцелела, что я шагнула с
корабля на сушу, что мне не страшны уже ни Борис ни Ася, - нажимаю ручку двери, шаг вперед - раздается душераздирающий вопль. Номер занят! На секунду моим глазам открывается незапланированное зрелище: старый негр уминает в кровати какую-то даму. Или мадемуазель. А может, ни то, ни другое.

Логичным завершением вечера стало то,что я вылила дрожащими руками бокал вина на клавиатуру компьютера. Он прожил минуты четыре, и перед смертью силился мне что-то сказать. Сначала он сменил языковую раскладку, но то были не буквы, а какие-то таившиеся в нем знаки. Я отчаянно тыкала в кнопки, но русский текст неудержимо превращался в волны, звезды, знаки интеграла, полумесяцы и кораблики. Потом лист с текстом как бы свернулся в трубочку и ополз. А потом наступила темнота.

---

2014-07-30 20:04:37 (читать в оригинале)

В Питере на площади перед Балтийским вокзалом скверик. Сижу на скамейке, жду автобуса на Таллин. Рядом тоже пассажиры: женское семейство, состоящее из бабки, дочки и внучки. Бабка размножалась клонированием, так что все трое скроены по одному лекалу: коротенькие, верхняя половина туловища в два раза толще нижней, шеи нет. Одеты они в разнообразное розово-оранжевое, так что если б им на голову приделать зеленую ботву, они могли бы зачем-нибудь иллюстрировать стадии мутации морковки.

Все трое едят мороженое.

Дальше на скамейке сидит старая отрешенная дама в шляпке, время от времени бросающая хлеб голубям. Голуби шумно слетаются, отталкивают воробьев, но клевать хлеб не хотят, они пресыщены. Только пыль поднимают.

Еще дальше на скамейке сидит господин в рубашке с коротким рукавом, уместным в этот жаркий день. Пожилой, приличный. Чистенько одет. Так сказать, буржуа. Русский, но живет, очевидно, в Эстонии. Обмахивается проездными документами. Жарко.

Медленно, покачиваясь, подходит привокзальный пьяница.

- Большая человеческая просьба... Побеспокоить... Дайте пятнадцать рублей...

Приличный заводится с пол-оборота:

- Пятнадцать рублей?! Почему именно пятнадцать? Ты хочешь выпить?.. Ты уже напился с утра!.. Сколько тебе лет?.. Пятьдесят есть?.. Ты не работаешь?.. Почему ты не работаешь?.. Ты должен работать!.. Ты еще не старый!.. Ты мог бы!.. Пойди в магазин, таскай ящики!.. Ты можешь таскать ящики!.. Работа найдется всегда!.. Я вот работаю с молодых лет!.. Я тружусь, я заработал на квартиру, у меня семья! Я ее обеспечиваю! А ты пропиваешь свою жизнь!.. Посмотри на себя!.. Вот такие в семнадцатом году и разорили Россию!.. Не хотели работать, не хотели стараться! Все за счет работающих!.. За счет тех, кто хотел честно трудиться!..

- Да, да, - кивает головами генно-модифицированное женское семейство. Старая отрешенная дама отщипывает кусочки булочки и бросает в пыль. Опять шумная возня голубей.

- В семнадцатом году!.. С семнадцатого года!.. Вас распустила советская власть!.. Вот такие, вот такие как ты, бездельники, на чужом горбу хотите в рай въехать!.. Вам лишь бы за чужой счет!.. Это советская власть!.. Я в детстве тоже был пионер и ничего не понимал!.. Но потом понял!.. У меня была тетка, она все понимала, но тогда было опасно, и она молчала!.. Я был пионер, я пришел домой и вот так вот отдал честь, я был в галстуке! В пионерском. А тетка моя сказала: о, господи! - и я тогда вот не понял, но теперь-то хорошо понимаю!.. Человек должен трудиться, не лодырничать, не тунеядствовать, не бездельничать!.. Ты местный? Откуда ты?

- Я с Белоруссии… - мается пьяница. – Приехал – вот… - он поводит рукой, теряет равновесие, но ничего, не падает. Голуби немножко отодвигаются, но не улетают. Ждут чего-то получше, чем сраная эта ваша булочка.

- С Белоруссии?.. И что?.. У нас единое государство! Имеешь право!.. Ты можешь работать, таскать ящики!.. Что с того, что ты белорус? А?.. Это не оправдание такого образа жизни!..

- Пятнадцать, а? - говорит пьяница тусклым голосом.

- Что пятнадцать?.. Что пятнадцать?.. Одному пятнадцать, другому пятнадцать! С утра начинаете приставать, а надо вкалывать! Как мы жили? Трудно жили! Но взяли землю и обрабатывали! И все было, и картошка, и капуста! А ты? А вот он?.. – приличный господин указывает пальцем на гигантскую клумбу, занимающую весь центр скверика. Клумба представляет собой курган, на котором – длинная бетонная полукруглая стена, лента с бесконечной надписью: «народным ополченцам ленинского района – героическим защитникам города ленинграда…», остальное – за пределами поля зрения. Не в столбик, а в строку, - много, много метров равнодушия. Такой заказ зубами вырывали. Шестидесятые годы, раздолье архитекторам, кто понимает. «Шрифтовое решение», простой бетон, а вот подсуетился – и, глядишь, дачку построил. Но господин указывает не на бетонный ужас, а на лежащего на кургане второго пьяницу, уже, очевидно, получившего свои пятнадцать и достигшего чаемого блаженства. Вечер жаркий, травка прохладная, хорошо ему.

- Вот! Вот он!.. Я их называю «по пьянке деланный»!.. Это же уже не человек! Потерявший всякий человеческий образ! Плюется тут туберкулезными своими плевками!..

До белоруса доходит, что в этом лектории ему не подадут, и он медленно, шатаясь, отходит к дальним скамейкам, там где загибается за горизонт «…города ленинграда…» и где сидит в обнимку молодая парочка. Там ему подают.

- Ишь!.. Да… Эти дали… - комментирует женское семейство, облизывая мороженое. – Смотри, пошел… Сейчас напьется…

Буржуа возбужден, ему хочется говорить еще, он ловит глазами взгляды собеседников. Но морковные женщины не слушают его, я делаю вид, что пишу эсэмэску, а старая дама погружена в себя – и в бессмысленное кормление обожравшихся, толстых голубей.

Тут внезапно просыпается товарищ, валявшийся в отключке на клумбе. И, действительно, как и обещал буржуа, он харкает и плюет вдаль огромным белым плевком, реально огромным, размером с ватный шарик. Причем не вставая: лежит на спине и плюет. Далеко. Метра на два.

- Опа, - говорит женское семейство.

Не замечая туберкулезного, мимо клумбы и героических защитников идет женщина с девочкой. Туберкулезный опять плюет ватным плевком. Плевок – ну вот промедли они секунду – попал бы прямо в девочку, но они проскочили. Туберкулезный встает. Голуби, заинтересовавшись, идут к нему. Туберкулезный неожиданно зычным голосом обращается к голубям.

- Спасибо! Спасибо, что все открыто, по-русски!.. А воровать не надо!.. Подойди, возьми, а я дам!.. А воровать не надо!..

Голуби немножко отступают.

- Иначе поймаю – руки обломаю!.. Понятно?! Ясно вам, блять?.. Блять… Глухой, слепой, незрячий инвалид!.. Инвалид такое сделает – на всю жизнь запомнишь!!! Будешь ходить как я инвалид сейчас!

Туберкулезный показывает голубям кулак, они отскакивают, он сморкается в подол своей голубой рубашки, потом расправляет ее, обдергивает, борется с рукавами пиджака.

- Бог дал, бог и взял, блять!.. Я воевал, блять!.. Понятно?..

Еще плевок.

Но тут подают наш автобус, и все – подавшие, не подавшие, евшие и кормившие – мы подхватываем свои кутули и чемоданы и лезем в этот автобус, и едем в Европу. В ближнюю, еще незрелую, еще такую неустоявшуюся Европу, где граница заросла пырьем и лопухами, и где в зеленом овраге, прямо посреди города, на бельевой веревке сушатся чьи-то розовые, доверчивые штаны.