Alexander Ilichevskii Голосов: 1 Адрес блога: http://a-ilichevskii.livejournal.com/ Добавлен: 2007-11-27 18:48:33 блограйдером Lurk

новые тексты

2013-04-15 10:40:19 (читать в оригинале)

Вот такая большая трехчастная поэма получилась.
==========================
ТРИ ДОЛГИХ МГНОВЕННЫХ ДВИЖЕНИЯ
==========================

ПОСЛЕДНИЙ СВЕТ

I
Опавшая листва иногда шуршит
в гаснущем уме, паутина искрится,
вздрогнув от разбившейся в бисер капли.
Едва брезжит память. Вдруг шелохнется,
встревоженная сухими рукопожатиями
кленовой листвы, поднятой вихрем.
Или безразличным воплем вороны,
обреченной на очередную зимовку.

Нагие деревья, беззащитные в своем изяществе,
сомкнули своды театра теней и полусвета:
торжественный строй танцовщиков,
застывших в броске друг к другу.

II
Последняя зима раскрывает объятия
полям, небесам, перелескам и рощам.
Духи метели облетают на ощупь
закатанные бельма пашен, лугов.
Снег скрыл звездный простор, оставив
планету без Вселенной. Такое
уединенье не под силу даже Творцу.

III
Мои собеседники, заменив зрачки
окулярами телескопов, вместо
протезов нацепив диски компа́сов,
напрасно колесят в белой мути.
Дороги эти могут привести лишь внутрь
нас самих, туда, где лист моря
подвешен под объятьем Бога.
Где солнце приподнимается над тьмой.

IV
Прошли тысячелетья с тех пор, как ты
присягнула свету, в каждую букву плоти
вплела луч. И до сих пор, когда ложишься
на широкую спину быка посреди моря,
в марианских безднах воцаряется пламя
твоего сердца. И я, просвеченный дотла,
пером ключицы ползу по рельефу чернильных
глубин, выводя одну за другой строчку,
выплетая веревочную лестницу, чтобы
перебраться с одного неба на другое.

V
Что за смутный образ увлек нас на дно?
Однажды в крымских горах
на нас обрушился ливень
такой силы, что небо легло на плечи,
и мы едва устояли под хлябью. Деревья
кланялись правде, молили о пощаде.
Иногда мне кажется, что голос
от беспомощности отвердевает в жест.
А глаза превращаются в камни,
от которых не увернуться Улиссу.

VI
Одна надежда на ветер — на
пристанище голосов и голосов.
Только ветер способен наполнить страницы.
Прошлое не нужно.
Прошлое — черновик,
который не будет использован.
Будущее, если только оно будущее, —
похоже на обнаженное тело —
неба, танцовщицы, юноши, на тело
мгновения страсти, в котором капля
вечности превращается в слезу.

Ветер распахивает книгу,
мчит по страницам,
пока не находит ту, где солнце
встает над чернильным штормом,
над девятибалльным воскрешением.

VIII
Страсть исцеляется страстью.
Пишущая рука с беглостью отчаяния
нащупывает по ту сторону листа
призраки теплоты, понимания
того, что одиночество есть пламень,
что музыка есть зерна вспышек,
из которых прорастает беспощадный
смысл, нестерпимый ни душе, ни телу.
Но только он способен царским
сечением вскрыть пустоту,
чтобы хлынули родильные воды,
вместе со сгустками галактик,
с венозным пламенем туманностей, скоплений,
с обрывком пуповины, скользнувшей в черную дыру,
чтоб завопил вселенский золотой младенец.

В ПОЛЯХ РЕЧИ

I
Нагое солнце садится мне на колени.
Боль появляется не сразу, а сперва
девичья легкая тяжесть берет
сердце в ладони и легонько его целует.
Солнечная нагота такова, что
как будто без кожи: свет бессилен
перед плотиной сумрака
и только крик дрозда прорезает ход
первым лучам, и дева
оставляет вас на балюстраде
приморского отеля —
одного, без дыханья,
в рубашке вымоченной кровью на груди,
по которой вы шарите руками,
прежде чем сползти на пол
и застыть с усмешкой на губах.

II
Так приходит новое время —
с корзиной в руках, полной
свежих румяных плодов —
яблоки, персики, сочные груши, —
каждый плод молодильный,
или несет простое бессмертие,
возможность досмотреть до конца
на лучших местах амфитеатра,
из раковины которого
родились и шагнули в мир: красота
и война, шепот любви и зубовный скрежет,
жестокость и отчаяние,
безрассудство и смелость,
вся палитра искусства,
где нет только одной краски —
милосердия.

III
Что я ищу? Сколько еще моему лицу
терпеть маску боли, оковы
искореженных черт.
Только под лунными ладонями Гекаты
лицо способно вернуться к себе,
взглянуть с остывающих простынь
на опущенную в бухту лестницу.
Ноги босы, холодные, скользкие камни,
ночевка в Ялте, в подъезде дежурной аптеки.
Мне снилась ты, покуда в окошко
то и дело стучались сердечники,
пустырник, валерьяна, а мне белладонну,
я встал и спросил — дайте мне белладонну,
я хочу, чтобы мои зрачки воссияли и чтобы
вокруг все было смыто бледной кровью Гекаты.
И так я пойду с вырванными веками,
с раковинами вместо них,
осока располосует
самой страшной на свете казнью,
оставит по капельке росы. Муравей
вскарабкается и пригубит.

IV
Не понять, как я полюбил море.
Подобно лучшей гончей
я слышал его еще с подножки
пассажирского вагона, мерным ходом
пересекающего каспийский полуостров.
Учуяв этот запах, я мчался за горизонт,
то и дело подпрыгивая от нетерпения,
чтобы разглядеть наконец полоску блеска,
ослепнуть от нее, услышать вскоре
раскатистый шум прибоя, с шипением
роющегося в отвалах сизой мелкой
миндалевидной ракушки. О, море!
Как ты стало таким, отчего ты
вспарываешь мне грудь вздохом.
Что я жду на твоем берегу? —
бесконечно следя, как лезвия чаек
пластуют холмы бриза.

Нет, я не жду ни плота, ни корабля,
ни письма в бутылке. Вероятно, когда-то
от долгого пребывания на берегу,
почти ослепнув от раскаленной нитки горизонта,
я почувствую, как рога пробивают череп, как ребра
растут и становятся круче, а позвоночник
продолжается, и кожа дубеет, готовая
послужить впоследствии страницами книги,
если только мне доведется вернуться
из пучин после поисков своей ненаглядной.

V
Звук падучей звезды похож на
треск факела: с зажженным пучком тростника
я вхожу в беспросветную чащу, чтобы
разбудить дрозда. Вот он сидит на ветке,
покрытый инеем, с едва бьющимся — раз в эпоху —
сердцем.
Кто вырвал глаза милосердию?
Кто возьмет в руки голову безумия и спляшет
на рельсах, ведущих за ворота Аушвица?
Кто виновен больше, чем забвение?

VI
Так когда же ты разомкнешь уста?
Когда же твой хрип сольется
с криком дрозда? — пусть
мы сначала не отличим
твой голос от голоса ужаса.
И только потом начнем
различать форму. Подобно тому,
как кроны сосен, растущих на берегу,
с годами становятся зачесаны бризом,
обнажая форму ветра и обреченность речи.
Может быть, потом мы расслышим
шепот некоторых звезд, тех,
что наконец различили
блеск наших глаз.

VII
Любовь — нет нестерпимей муки.
Столько звезд разгорались от этого ярче,
принимая в себя килоджоули
крови, спермы, рая, тоски и слез.
Небытие лишь пещера, никакого
безбрежья, всего лишь пасть,
за краем которой плещется море.
Море света и ты, объятая солнечным стогом,
привстаешь на цыпочки со спины быка,
держась за лиру: дрозд над тобой щебечет,
и я все еще мчусь, вприпрыжку,
выбиваясь из сил, стремясь разглядеть
кипенную оборку кружев на твоем бедре.
И на этот раз превращаюсь в рыбу.

ИЗНАНКА СОЛНЦА

I
Каждый видит то, что не положено смертным.
Но у каждого уста запечатаны ангелом дознаний.
Например, садишься в «мазду», не зная,
что она собрана в городе-призраке, ослепшем
от солнца, взошедшего над Хиросимой.

Как хорошо девушку — звездную ночь
обнимать: луна — грудь Гекаты
льет молоко на зрячие губы.

Как долго потом высится полдень!
Душно в скирдах колоску, клубится кучевое,
жаворонок звенит, никак не уймется.

II
Что остается, кроме облака и звезды?
Облако совершится, растает, звезда
увянет, растратив мегатонны ярости
на свеченье, на вопрошание во тьме.
Что остается танцовщику, кроме
пронзенного им ветра? Пригубить
розу облака, влажные его лепестки.

Звезда погружена в толщу времени,
глаз прощупывает сотни тысячелетий.
Вот почему зрение — царь.
Вот почему Тиресий, лишенный такой силы,
обретает иглу пророчества, способную
заштопать пропасть забвений.
И пронзить каменное сердце.

III
Настоящий сон тот, в котором снова море.
А не там, где бродишь по улочкам,
подслушивая лепет или возню
любовников за сомкнутыми ставнями.
Но вот выходишь в богатое предместье,
чтобы потеряться в саду наслаждений.
Обретаешь новую кожу — кору и листья,
дожидаешься осени и великого равнодушия,
какому обучался у облака Будда.
Мысли твои отцветают и лишь корень
слабо мерцает в черноземе безлунной ночи.

IV
Души расшвыриваются ветром,
как сухие листья. Господи, как зябко.
Бескрылые души так же
слабы против ветра, как и их
крылатые собратья. Люди
вместе только потому, что холодно.
Осенью воздух полон безвольных слабых
беззащитных душ, недостойных
ни укора, ни милости. Нищий свет
золотит своды бульвара, гаснет
в ожидании первого снега.

V
Отчаяние крошит в пальцах мрамор
статуй. Мир, когда-то полный
страсти и тайны, теперь уже ничего
не расскажет, я ничего не услышу.

Две освобожденные от
мраморного савана женщины
перебрасываются вырванным сердцем.
Обескровленное, облепленное
в придорожной пыли, как в муке.
Или — в пудре грима.

VI
Однажды я плыл
вдоль отвесной скалы.
Подо мной синела пропасть, —
здесь глубина равнялась с
самолетной высотой.
Я шел на посадку.
Уже мелькнул затопленный сад,
журавль над колодцем, лавы через овраг,
плетень, левада и застывшие,
как Иисус Навин, деревья.
Волна дышала у стены
прозрачной горой.
И все-таки я выплыл
из сна и получил в награду —
увидеть, как на берегу в камнях
скользнула юбка и оплелась
вокруг твоих ступней.

VII
Облегчение приносит мир,
населенный только мрамором.
В нем долгая дорога обсажена
посеребренными платанами,
вдали виднеются холмы,
дыхание их совпадает
с дыханием статуй в патио,
куда заходишь для привала.
На указательный палец одной из
садится горлинка и, погудев,
снова прячется в кроне оливы.
Сначала я узнаю ступни,
белую черточку на ногте безымянного,
и не решаюсь заглянуть
в лицо… Да, здесь, у этих ног
захоронены Луна и Солнце,
галактики, туманности,
голос дрозда и вырванное сердце.

VIII
Нельзя увидеть себя.
Нельзя услышать тех,
кто переступил границу мира.
Огромное молчание доносится
с того берега Ахерона.
Не умещаясь в границах мыслимого,
оно, молчание, вызывает
бессмысленную веру,
ту, что рождает музыку.

Как много было солнца в море.
Голоса и всплески прыгающих с пирса
мальчишек теперь вызывают грусть.
Как много поисков прошло
через тебя, что впору
игольному ушку соткать
дромадера. Ты искал подобно ветру,
чтобы, наконец остановившись,
с пустыми руками, всмотреться
в то, что дороже любой цели:
рассвет и море, парус
прокалывает горизонт.

IX
Взросление лишает страха смерти.
Остаются лишь мысли о том, как пройдет
путешествие по великой реке к морю.
А что если придется
плыть на плоту — длинном,
составленном из бревен,
шалаш и костер на железном листе,
темные берега, населенные церберами,
и ты решаешься искупаться.
Выныриваешь в страхе, что миновал
твой плот, что не уцепиться за сучок,
что рассвета не будет, что одиночество
и безразличие никогда, никогда
не разожмут объятия.

X
Все главное в жизни
было придумано.
Все важное происходило
помимо усилий.
Вот отчего ты питал
любовь к изобретателям и
утешался искусством.

Вот почему никогда, никогда
не сбываются сны.
Напротив, реальность стремится
стать их плотью. Такова
сила воображения.

XI
Я видел, как Луна ткала тебе саван.
Но я не двинулся с места.
Я видел, как в полдень
ящерка на раскаленном камне
всматривалась в тебя, трогала язычком.

Наши дети — ветер и высота —
рождены, чтобы унести наш пепел.

XII
Песнь наполняет дерево роста.
Новое время пускает корни в небо.
Новые бактерии, вирусы, организмы,
новые звери наполняют планету.
Мы прислушиваемся к ним,
замирая от страха и любопытства.
И наконец раздается новое ржанье,
новый рев и рык, новое биение сердца.
Новая музыка наполняет своды
новой ночи. И тогда искусство
сталкивает Харона и засучивает рукава,
чтобы взяться за весла и привести
лодку обратно на берег.

Апрель 2012а

---

Эссе из апрельского "Лехаима"

2013-04-14 18:01:50 (читать в оригинале)

МЕТАФИЗИКА ПРОТИВ ФИЗИКИ

Притягательность пейзажа, в отличие от, скажем, человеческого лица, иррациональна. И догадка состоит в том, что ландшафт, возможно, потому притягивает взгляд, что мы созданы по образу и подобию Всевышнего, его, ландшафт, сотворившего; а Творцу и творцу свойственно иногда любоваться своим произведением.
Ландшафт там или здесь может быть столь же уникален, как отпечатки пальцев. В великом гимне нашей планете — в фильме «Койяанискаци» камера движется на самолетной высоте над гористой пустыней в Чили. Причудливые, слоистые скалы, напоминающие одновременно и вертикальную мрачную готику и органического Гауди, неотличимы от каньонов Юты. Но в Юте известняк из-за избытка окислов железа красноватый — рыжий, рудой, даже персиковый; такого больше нигде не сыскать. А, например, только в низовьях Волги были открыты особые эрозивно-наносные образования, напоминающие с высоты волнистое, как стиральная доска, дно мелководья. Бугры Бэра получили свое название в честь впервые описавшего их Карла Бэра, пионера-эмбриолога, вдруг занявшегося в конце жизни и на исходе XIX века изучением геологических сдвигов Прикаспийской низменности и открывшего попутно «Всеобщий закон образования речных русел».
Чтобы разобраться в причудливом узоре ландшафта, геологи иногда прибегают к помощи археологов, и наоборот: случается, археология прибегает к консультации у геологии. Так, общими усилиями, была открыта Хазария, примечательная тем, что часть ее жителей в VIII-IX веках исповедовала иудаизм. Археологи долго искали хазарскую столицу Итиль и в самой дельте, и у современной Енотаевки — на правом берегу Волго-Ахтубинской поймы, и столь же упорно на левом берегу — у села Селитренное. Но за все годы — ни следа: ни захоронения, ни черепка. Не мог же выдумать Хазарию Иехуда Галеви, написавший важнейший для средневековой еврейской мысли труд «Кузари». Тогда пришли на помощь геологи, указавшие, что полноводность Волги и, следовательно, уровень Каспия значительно менялись во времени. И археологи вспомнили, как исследовали в Дербенте крепостную стену, выстроенную в VI веке, чтобы защищать иранских Сасанидов от набегов с севера. На западе она упиралась в неприступный Кавказ, а на востоке подходила к самому морю. При этом крайняя башня находилась под водой на глубине шести метров. Отсюда следовало, что уровень Каспия в IX веке был на двенадцать метров ниже современного. Северная часть Каспия мелкая, суда из Волги движутся по специально прорытому каналу. Понижение уровня моря на метр осушает более десяти километров, и значит, в IX веке дельта Волги располагалась значительно южнее. А там, где в нынешнее время разливается бескрайне половодье, где стоят камышовые заросли, проходимые только кабанами, где дебри тальника скрывают сомовьи ильмени, щучьи ерики и протоки, — там простирались луга и пашни тучной Хазарии, жителей которой половодья постепенно вытеснили на высокие степные берега, где они и растворились в населении Золотой Орды.
Хазария потонула в речных отложениях, была снесена на дно Каспия, от нее не осталось и следа, не считая редких осколков керамики, которые находятся в отвалах, сгруженных с землечерпалок. Но в книге главного еврейского поэта Иехуды Галеви «Кузари» эта страна стоит нерушимо, и царь ее придирчиво расспрашивает еврея о его вере, постепенно убеждаясь, что принятие иудаизма только умножит благоденствие управляемой им страны. Ничего удивительного, ибо, как сказано в Талмуде: мир — это всего лишь кем-то рассказанная история. Воображение, вероятно, вообще единственная твердая валюта в областях, торгующих смыслами. Остальные валюты слишком быстро превращаются в «бронзовые векселя». И «Хазарский словарь» Милорада Павича, в котором главный герой носит имя как раз Иехуды Галеви, рассказывает о не более баснословных историях, чем история, лежащая в основе романа «Кузари».
Да, ландшафт порой столь же уникален, как узор на радужке глаза. Но иногда наблюдается неожиданное сходство. В «Открытии Хазарии» Гумилев пишет, как однажды в экспедиции, находясь в километре от моря перед густой стеной камыша, зарисовывал в отчет разрез выкопанного шурфа и увлекся. Как вдруг заметил, что дно палатки промокло. Он вышел наружу и увидел, что камыш шелестит, приглаживаясь южным ветром, а всюду из земли выступает вода: впадины на глазах превратились в лужи, через камыши побежали струи. И тут ему стало страшно: он знал, что ветровой нагон достигает глубины двух метров и часто губит зазевавшихся охотников или пастухов. Вместе со своими помощниками он едва успел свернуть лагерь, когда луговина вокруг залилась зеркалом воды, и им пришлось мчаться наперегонки с наступающим стремительно морем.
Странно, что Гумилев, спасаясь от моряны (так называется в тех краях южный ветер), не вспомнил колесницы фараона, которые, в отличие от их автомобиля, все-таки были застигнуты морем. Но это событие навело потом создателя пассионарной теории этногенеза на мысль, что хазарам тоже приходилось оберегаться от моряны, — и следовательно, следы их не стоит искать на плоских, заливных берегах. Благодаря этому археологи переформулировали свою задачу.
Еще один из примеров уникальных ландшафтов: Мертвое море. Когда Всевышний давал евреям Святую Землю, не существовало приборов для измерения высоты над уровнем мирового океана и никто, кроме, очевидно, Бога, не знал, что район Мертвого моря, напитанного Иорданом и вулканическими источниками из афро-азиатского разлома, — самая низкая точка на земле. Дно его, помимо выкристаллизовавшейся соли, выстилает асфальт: черные, обкатанные волнами кусочки битума, подобранные на его берегу, египтяне использовали для бальзамирования. Ландшафт самой особенной на планете страны обязан обладать уникальным свойством.
Ландшафт отчизны важен не меньше, чем телесность человека. Он — плоть обитания. Трудно жить в слишком большой стране, потому что нервные импульсы, осуществляемые перемещением ее обитателей, иногда неспособны обеспечить координацию бытования страны как целого. Весть о смерти Екатерины Великой достигла Тихоокеанского побережья российской империи лишь год спустя после кончины императрицы. Сейчас есть сотовая связь, автомобили, самолеты, интернет, — все это интенсифицирует нервную деятельность стран. В древности передвижения были ограничены пешим, верблюжьим и конным ходом. Расстояние измерялось в днях перехода. Удобней жить в стране, пределы которой подвластны человеческому телу, где можно лечь гулливером навзничь и затылком чувствовать Север, а пятками Юг, где левая рука дотягивается до Солнца на Востоке, а правая принимает на закате светило на Западе. Однажды я видел, как противолодочный самолет, с удлиненной кормой, скрывающей магнитную антенну обнаружения подлодок, пролетел на бреющем над Мертвым морем и ушел по Иордану патрулировать Кинерет. Что тут скажешь? Я всегда завидовал летчикам и ангелам, способным скользить по коже карты…
Хорошо, допустим, мы знаем, как расступилось море. Допустим также, мы знаем, что манна небесная — капельки застывшего сока растений, надкусанных саранчой и после сорванные ветром. Но как был уничтожен Содом? Как рухнули стены Иерихона? Как было остановлено Солнце? Почему Мертвое море соленое, а озеро Кинерет пресное? Рациональные ответы на эти вопросы, вероятно, существуют. Но их правомерность не выше правомерности ответов иррациональных.
Артур Кларк считал, что порой научные достижения неотличимы от волшебства. В то же время превознесение чудесного отдает невежеством, особенно если достижения науки при этом принимаются как должное. Есть области математики, в которых уверенно себя чувствуют от силы десяток-другой специалистов на планете, и обществу, случается, проще признать их достижения мыльными пузырями, чем важными успехами цивилизации, отражающими красоту мироздания и разума. Но есть и области чудесного, на долю которого незаслуженно выпадает масса пренебрежения со стороны позитивизма, склонного считать, что ненаблюдаемое или непонятное попросту не существует, а не подлежит открытию и объяснению. Скажем, если вы придете к психиатру и заикнетесь ему об инопланетянах, суровый диагноз вам обеспечен. Шизотипическими расстройствами страдает целая сотая доля человечества. А сколько еще тех, кто никогда не приходит к врачу. В момент, названный Карлом Ясперсом «осевым временем» и явившейся, как он считал, моментом рождения философии, — дар пророчества был передан детям и сумасшедшим. Насчет детей не знаю, но к людям, делящимися с врачами своими переживаниями необычных явлений, я бы всерьез прислушался. Тем более в истории человечества практически все деятели, совершившие серьезные прорывы в развитии цивилизации, находились по ту сторону психиатрической нормы. И вместе с тем, я присмотрелся бы ко многим давно уже отданным на откуп массам разновидностям научной фантастики и попробовал бы отыскать новую точку зрения на них. Иногда норма затыкает рот истине, а массовый жанр клеймом обезображивает прозорливые наблюдения.
Например, однажды мне довелось говорить с человеком, который был убежден, что одно из имен Всевышнего говорит нам о серьезнейших вещах. Это имя — Саваоф: греческая калька с Цеваот — Владыка воинств. Оказывается, под «воинствами» имеются в виду «силы небесные», то есть звезды. Отсюда мой собеседник делал вывод, что ангелы обитают на других планетах, звездах, в межзвездном пространстве. «Взгляни, — говорил он, — на вспышки на солнце: они гигантские, едва ли не превышают размеры Юпитера, с поверхности звезды отрываются мегатонны плазмы и уносятся в космос. Разве не так, как сказано, рождаются мириады ангелов, чтобы пропеть осанну Всевышнему и исчезнуть?»
Что ж? Это сравнение может показаться только поэтическим, если не подумать, что со временем наши представления о живом понемногу пересматриваются. Вероятно, скоро мы придем к выводу, что существуют неорганические формы жизни. Например, великий физик теоретик Стивен Хокинг всерьез рассматривает компьютерный вирус как одну из форм жизни. И, вероятно, когда-нибудь, особенно с учетом того, что не за горами эпоха, когда мозг человека напрямую будет подключен к глобальной сети, какой-нибудь самозародившийся вирус разовьется в некий достаточно мощный интеллект, не облаченный плотью, но с которым нам волей-неволей придется иметь дело.
Так почему же нельзя представить, что звездные процессы, точней связанные с ними потоки вещества и энергии суть последствия коммуникативных связей неких сложных пространственно-временных образований? Почему в космосе с его чрезвычайной протяженностью и сложностью не возможно формирование неких пока еще не постижимых интеллектуальных образований? В человеческом мозге переносятся электрические и химические импульсы, связываются и разрываются синапсы. Так почему не допустить, что и в космосе, и на нашей планете обитание «потусторонних» сил есть не материя, а результат пока не осознанных коммуникативных процессов (возможно, очень медленных, или, напротив, мгновенных), происходящих в звездах, в растительном мире, в геологическом… Что мы внутри некой глобальной вычислительной системы, внутри вселенского мозга, что мы и мироздание — мысли этого мозга. Например, реки, морские течения, облака — могут быть рассмотрены, как каналы передачи, по которым в качестве потока информации движутся значения плотности, солености, карта водных вихрей, всего, что составляет физическую суть реки. А где есть потоки данных, там можно подозревать интеллектуальные кластеры, ответственные за выработку смысла вместе с метаболизмом информации (в языческой интерпретации: так возникают «природные духи»).
Мирча Элиаде писал, что «мистика — это забытый смысл обряда». Иногда познание позволяет не только смысл этот вспомнить, но и его изобрести. Что из этого следует? Не много, но и не мало. Эта проблематика подводит нас к главному противостоянию в XXI веке — физики и метафизики, религии и науки, к необходимости того, что оно, противостояние, должно разрешаться с помощью модернизма: развитием того и другого навстречу друг другу. В конце концов, мироздание было сотворено не только с помощью букв и чисел. Но и с помощью речений. Вот почему Хазария стоит нерушимо на страницах, написанных Иехудой Галеви. Вот почему мир есть рассказываемая огромная, сложная, очень интересная история.

---

Александр Иличевский. Орфики

2013-04-05 18:13:00 (читать в оригинале)


Александр Иличевский. Орфики
Александр Иличевский. Орфики
25 марта 2013 г.
Физик-теоретик, обжившийся в литературе, хотя и обласкан премиями, но не смотрит на мир через розовые очки. Роман «Матисс», взявший в 2007-м «Русского Букера», посвящен осмыслению перемен, происходивших в 1990-е с теми, кто родился в начале 1970-х. Новая книга продолжает тему молодых, перемолотых жерновами лихой эпохи, и ставит вопрос, удалось ли им освоиться в реалиях 2010-х. Рассказчик Петр, чья юность пришлась на удивительные времена пейджеров, моды на питбулей и всевозможных очередей, грызет гранит науки и собирается на учебу за рубеж. Все его планы резко путает сумасшедшая влюбленность в соседку по даче Веру, и ради счастья любимой герой, как мифический Орфей, готов спуститься в преисподнюю, чтобы спасти от тюрьмы ее отца. Мастерски написанный роман для тех, кто не считает себя винтиком государственной машины и сам отвечает за происходящее.

Текст: Лиза Новикова. Журнал «Ваш досуг», №11 (27 марта - 7 апреля 2013)

---

Александр Иличевский «Орфики»

2013-04-05 18:09:53 (читать в оригинале)