Miss Understanding Голосов: 2 Адрес блога: http://vero4ka.livejournal.com/ Добавлен: 2007-11-28 20:31:29 блограйдером кадо

До уваги киян!

2011-04-09 01:26:29 (читать в оригинале)





(с) Женя Лебедев

Шановні кияни та гості міста,

завтра я почитаю в арт-клубе 44, 19.00, вход 50 грн.

---

До уваги киян!

2011-04-09 01:26:29 (читать в оригинале)





(с) Женя Лебедев

Шановні кияни та гості міста,

завтра я почитаю в арт-клубе 44, 19.00, вход 50 грн.

---

25

2011-03-14 16:54:56 (читать в оригинале)



Еще летом договорились с Ленским перестать играть во время - ясно же, что оно витками, не по порядку, в разных местах имеет разную текстуру и плотность, неодинаково воздействует на людей, ничего толком не описывает и действительно может состарить, если неосторожно начать ему подчиняться; но двадцать пять мне нравится, красивое сочетание цифр, четвертак, конец первого семестра, десять лет назад вышла первая книжка, десять лет назад мы поступили на журфак, юбилей первых осмысленных выборов, решений и дружб, хорошая точка обзора, и, наконец, нет этой паники, будто кто-то встанет над тобой с папочкой и начнет по пунктам зачитывать, чего ты не успел.

Я - я все успела: я просыпалась рядом с мамой на Клязьме, в палатке, смываемой проливным дождем, и в баснословном парижском отеле с видом на Тюильри и маленькой золоченой Жанной д'Арк у входа, в пионерлагерной палате старшего отряда на шесть узких коек, на пахнущем смолой и пылью чердаке старого деревенского дома и в гостинице в Гаване, из окна которой набережная Малекон и круглые коко-такси выглядели открыткой годов шестидесятых, с такой влажностью, что след от дыхания на зеркале не сходит минуту, в индийской халупе с окошками без стекол и ставнями, закрывающимися на засов, и тараканами размером с плеер, и в сингапурских пятизвездочных небоскребах, где телевизор был с кровать, а кровать с каток примерно величиной; я жила с мамой, жила одна и жила с любимым, я была безвестна и мучима тщеславием - и выходила на сцену перед десятью тысячами человек, я могла несколько лет учиться на "отл." и уйти, забив на свой красный диплом, я годами болела и гнила от невзаимности и сама читала, преисполняясь жгучего стыда, онегинские отповеди тем, кого не любила в ответ, я едва доставала матери до колена, а потом переросла ее, такую громадную, на полторы головы, я училась ползать, читать по слогам, держать вилку и нож, прыгать через скакалку, делать шпагат, рисовать акварелью, углем и сангиной, петь по нотам с листа, как за первое, так и за второе сопрано, говорить по-английски, не окаменевать перед камерой, сажать параплан, поворачивать на скутере на сто восемьдесят, не ставя ногу на асфальт, разбирать сотни графических эскизов по композиционным циклам, делать сальто назад под водой и зажигать спичку по-гусарски, одной рукой, тремя пальцами зажав коробок, а двумя чиркая спичкой; у меня была коса до попы, которую не держали никакие заколки, и колючий выбритый затылок, я была тощей и толстой, очень старой в двенадцать и совсем юной в двадцать три, я давала воображаемые интервью в семь лет, сидя в ночнушке, часами, пока мама не приходила, и настоящие по телеку, и это иногда было почти так же интересно, как в детстве; я была всю юность распинаема боевыми товарищами за низменное пристрастие к написанию стишочков, а потом играла спектакль по собственным текстам в лучшем театре Москвы; я была нища и ходила ночью домой пешком от Театральной до Сокола, потому что не было денег на такси, и я могла написать смс "шесть тысяч гривен за то, чтобы ты завтра со мной пообедал" (она осталась без ответа; когда я потом спросила, почему, мне ответили: "Я ждал, что ставки будут повышаться"). Мне всю жизнь шили какое-то гнусноватое вундеркиндство, трагедию и обещание невероятных результатов, и вот теперь наконец я заслужила роскошь выбыть из гонки, снять шлем и куртку и сесть на песочек потупить на закат.

Утром пятого марта я открыла ворота своего гестхауса в Гокарне, и маленькая белая машинка с надписью "tourist vehicle" въехала во двор, и из одной дверцы вышел мой улыбающийся мальчик, а из другой моя мама, и кто был так богат в двадцать пять - с мамой, любимым и друзьями, в Индии - тому не требуется более итогов и доказательств.

А. привез две бутылки шампанского, и через шесть часов мы сидели ввосьмером на берегу в ряд перед заходящим солнцем, как президиум, передавали запотевшую бутылку асти мартини и отхлебывали по глотку. От нас расползались длинные косые тени, мы смеялись и морщились, когда пузырьки давали в нос.

Я всю зиму писала списки "успеть до 25", тряслась, гундела и по тысячному разу регистрировала, разбирала и раскладывала воспоминания, пытаясь узнать, помнит ли кто-нибудь еще то, что помню я, словно готовясь подробно и при свидетелях отвечать на суде об использовании всех предоставленных мне ресурсов и возможностей, заранее жарко отрицая проебанное; но никто опять не пришел с повесткой, и это значит, вероятно, что они меня простили - или не существуют. Кажется, будто сумеешь расплатиться за все, как можно точнее формулируя, теснее пакуя происходящее в матерчатые сумки и дощатые ящики слов, как будто жизнь можно представить товарным поездом с такими ящиками; пока вдруг однажды не осознаешь себя придурком, пытающимся поймать в свою прыгающую пластиковую бутылочку весь Ниагарский водопад, и не бросаешь к черту это занятие. Тогда начинает нравиться просто ехать - чувствовать, как дорога продевается сквозь тебя, как река, и смыкается позади, а не скрежещет, не сминается и не рвется кассетной пленкой оттого, что ты пытаешься все время остановить ее, смотать и запомнить. Кто вас знает, зачем вы друг другу. Может, ты игла, а она пластинка; чем легче скользишь, тем чище музыка.

---

25

2011-03-14 16:54:56 (читать в оригинале)



Еще летом договорились с Ленским перестать играть во время - ясно же, что оно витками, не по порядку, в разных местах имеет разную текстуру и плотность, неодинаково воздействует на людей, ничего толком не описывает и действительно может состарить, если неосторожно начать ему подчиняться; но двадцать пять мне нравится, красивое сочетание цифр, четвертак, конец первого семестра, десять лет назад вышла первая книжка, десять лет назад мы поступили на журфак, юбилей первых осмысленных выборов, решений и дружб, хорошая точка обзора, и, наконец, нет этой паники, будто кто-то встанет над тобой с папочкой и начнет по пунктам зачитывать, чего ты не успел.

Я - я все успела: я просыпалась рядом с мамой на Клязьме, в палатке, смываемой проливным дождем, и в баснословном парижском отеле с видом на Тюильри и маленькой золоченой Жанной д'Арк у входа, в пионерлагерной палате старшего отряда на шесть узких коек, на пахнущем смолой и пылью чердаке старого деревенского дома и в гостинице в Гаване, из окна которой набережная Малекон и круглые коко-такси выглядели открыткой годов шестидесятых, с такой влажностью, что след от дыхания на зеркале не сходит минуту, в индийской халупе с окошками без стекол и ставнями, закрывающимися на засов, и тараканами размером с плеер, и в сингапурских пятизвездочных небоскребах, где телевизор был с кровать, а кровать с каток примерно величиной; я жила с мамой, жила одна и жила с любимым, я была безвестна и мучима тщеславием - и выходила на сцену перед десятью тысячами человек, я могла несколько лет учиться на "отл." и уйти, забив на свой красный диплом, я годами болела и гнила от невзаимности и сама читала, преисполняясь жгучего стыда, онегинские отповеди тем, кого не любила в ответ, я едва доставала матери до колена, а потом переросла ее, такую громадную, на полторы головы, я училась ползать, читать по слогам, держать вилку и нож, прыгать через скакалку, делать шпагат, рисовать акварелью, углем и сангиной, петь по нотам с листа, как за первое, так и за второе сопрано, говорить по-английски, не окаменевать перед камерой, сажать параплан, поворачивать на скутере на сто восемьдесят, не ставя ногу на асфальт, разбирать сотни графических эскизов по композиционным циклам, делать сальто назад под водой и зажигать спичку по-гусарски, одной рукой, тремя пальцами зажав коробок, а двумя чиркая спичкой; у меня была коса до попы, которую не держали никакие заколки, и колючий выбритый затылок, я была тощей и толстой, очень старой в двенадцать и совсем юной в двадцать три, я давала воображаемые интервью в семь лет, сидя в ночнушке, часами, пока мама не приходила, и настоящие по телеку, и это иногда было почти так же интересно, как в детстве; я была всю юность распинаема боевыми товарищами за низменное пристрастие к написанию стишочков, а потом играла спектакль по собственным текстам в лучшем театре Москвы; я была нища и ходила ночью домой пешком от Театральной до Сокола, потому что не было денег на такси, и я могла написать смс "шесть тысяч гривен за то, чтобы ты завтра со мной пообедал" (она осталась без ответа; когда я потом спросила, почему, мне ответили: "Я ждал, что ставки будут повышаться"). Мне всю жизнь шили какое-то гнусноватое вундеркиндство, трагедию и обещание невероятных результатов, и вот теперь наконец я заслужила роскошь выбыть из гонки, снять шлем и куртку и сесть на песочек потупить на закат.

Утром пятого марта я открыла ворота своего гестхауса в Гокарне, и маленькая белая машинка с надписью "tourist vehicle" въехала во двор, и из одной дверцы вышел мой улыбающийся мальчик, а из другой моя мама, и кто был так богат в двадцать пять - с мамой, любимым и друзьями, в Индии - тому не требуется более итогов и доказательств.

А. привез две бутылки шампанского, и через шесть часов мы сидели ввосьмером на берегу в ряд перед заходящим солнцем, как президиум, передавали запотевшую бутылку асти мартини и отхлебывали по глотку. От нас расползались длинные косые тени, мы смеялись и морщились, когда пузырьки давали в нос.

Я всю зиму писала списки "успеть до 25", тряслась, гундела и по тысячному разу регистрировала, разбирала и раскладывала воспоминания, пытаясь узнать, помнит ли кто-нибудь еще то, что помню я, словно готовясь подробно и при свидетелях отвечать на суде об использовании всех предоставленных мне ресурсов и возможностей, заранее жарко отрицая проебанное; но никто опять не пришел с повесткой, и это значит, вероятно, что они меня простили - или не существуют. Кажется, будто сумеешь расплатиться за все, как можно точнее формулируя, теснее пакуя происходящее в матерчатые сумки и дощатые ящики слов, как будто жизнь можно представить товарным поездом с такими ящиками; пока вдруг однажды не осознаешь себя придурком, пытающимся поймать в свою прыгающую пластиковую бутылочку весь Ниагарский водопад, и не бросаешь к черту это занятие. Тогда начинает нравиться просто ехать - чувствовать, как дорога продевается сквозь тебя, как река, и смыкается позади, а не скрежещет, не сминается и не рвется кассетной пленкой оттого, что ты пытаешься все время остановить ее, смотать и запомнить. Кто вас знает, зачем вы друг другу. Может, ты игла, а она пластинка; чем легче скользишь, тем чище музыка.

---

Гокарна

2011-03-01 18:20:08 (читать в оригинале)

Придётся кадрами, потому что всего не пересказать все равно:

Вот уезжает Эд и устраивает прощальный ужин на берегу: свечи горят в подсвечниках с высокими стеклянными стенками, защищающими от ветра, белое вино, рыба, за которой Джо ездил специально в Панжим, бриз с моря, уносящий салфетки; тосты и объятия; в какую-то минуту мы решаем пойти купаться и бежим втроем, на ходу стаскивая платья и футболки, в воду, одеваемся ею, укутываясь до горла, она шелковая, тающая пеной, понимаем, что от наших рук расходится свечение - планктон сияет в воде неоновым зелёным, и начинаем радостно вопить. Сверху безлунное звёздное небо, снизу сонное сытое море, в котором светятся цепочки пузырьков, и где-то на берегу ходит Шура с фонариком и спрашивает у темноты - Вера? Аня?

Вот вечер, когда мы заехали отдать Вере плед и на три часа провалились в воспоминания про любимые детские книги и мультфильмы; и вот час ночи, морджимская крыша, и пятеро на ней, Шура и Настя, едва уложившие детей, и мы с Верой и Костей, поют во весь голос "Ложкой снег мешая, ночь идет большая", "Крылатые качели" и "Говорят, мы бяки-буки". Слова вспоминаются все сами собой, даже такие, которых ты предположить не мог в собственной памяти.

Вот Даболим, и мама прилетает, бледная и в сапогах, диковатых для гоанских тридцати градусов, и сразу задает десять тысяч вопросов и электризует воздух; мы привозим ее в Бенаулим на юге, селим в ее отель, берем два байка и везем показывать окрестности. Вот момент осторожного, огромного, хорошо скрываемого детского счастья, когда она устраивается у тебя за спиной, крестит дорогу и обнимает, и ты трогаешься с места, пытаясь разобраться с новым равновесием, и везешь ее, как отличница, аккуратно по дуге объезжая велосипедистов и повозки с агрегатом для отжима тростникового сока, и она не боится, и улыбается, и комментирует цвета сари у женщин, какие красивые, и смеется с тобой, завидев важного босого шоколадного толстяка в набедренной повязке и футболке, положенной на голову, конечно, идущего рядом с тяжелым старым буйволом, отчего-то мохнатым, как с другом, с которым у них серьезное дело; вот ее первый закат в Индии, вы видите шек с надписью Misha's, два официанта в нем смотрят индийское кино с яростными драками и иногда переключают на крикет, вас кормят там нежнейшей рыбой и поят портвейном #7, почти таким же прекрасным, как "1000" (Гоа было когда-то португальским анклавом, портвейны в нем до сих пор нектар), и вы трогаетесь тихонечко домой, уже во тьме, мама боится спидбрейкеров, но доверяет тебе всецело, как ребенок. Дома вы находите гестхаус по соседству с маминым отелем и снимаете в нем комнату, преступную для девятисот рупий, такую, пустую бетонную келью с двумя кроватями, и дядюшка Каэтано констатирует в вас самых приятных русских, с которыми ему приходилось иметь дело; оказывается сверхчеловечески разговорчив, что, впрочем, только веселит - семья рыбаков, португальская фамилия, у вас такой крутой английский, все дела.

Мы идем пожелать маме спокойной ночи, мама ищет среди сотни индийских каналов с сериалами и проповедниками родной Первый, и вдруг мы натыкаемся на трансляцию оскаровской церемонии. Хавьер Бардем смеется с первого ряда, и Пенелопа Крус рядом с ним, и Билли Кристал, и Гвинет Пэлтроу крайне недурно поет песню, и красавцы Коэны, да продлит Господь их дни, и беременная Натали Портман получает Оскар за "Черного лебедя", плачет и говорит как-то совсем просто и растерянно, "и спасибо моей любви, которая дала мне самую главную роль в моей жизни". Всё беспредельно дорого, лаконично и круто, все являет разительный контраст с тем, что я вижу вокруг вторую неделю, - фарфоровые зубы, доблестная пластическая хирургия, сложные прически, драгоценности и встреча с мечтой, и я сижу, в киевских любимых шортах, прошитых по швам красной индийской пылью, скрестив ноги, на кровати рядом со спящей мамой в Гоа, тру глаза и ликую, и еще полночи в бетонной комнате с вентилятором под потолком, в тот самый миг, когда в мире начинается весна, мне снятся нестареющие женщины в укладках и шелках, которые пьют сейчас наверняка с Колином Фёртом. Я не могу с ними, мне завтра в Гокарну.

И сегодня, вокзал в Маргао, продавцы острых мангалорских крекеров, маленькие коричневые дети и европейские хиппи в дредах, кеды привязаны к рюкзаку за шнурки; мы ждем поезда, и я читаю Пелевина, которого мне с мамой передал из Москвы любимый, рассказ "Созерцающий тень", про Гоа, упоминающий знакомые бары на Севере; а Косте пытается настроить гитару Ади, барабанщик известной, по его словам, индийской группы. Мы снова путешествуем и все невероятное, что встречается нам на пути, делим так: переглядываемся и улыбаемся, как заговорщики. Люди, как перья в подушку, набиваются в слипер, нас пускают посидеть с краешку, и начинается нормальная индийская электричка, о которой я мечтала два года подряд: толкающиеся разносчики чая и шоколада, чинные немолодые пары, едущие к родственникам, она спит, прикрыв лицо смуглой ладонью, а он жалуется на колено соседу, и в кармашке его рубахи лежит маленькая круглая зеленая расческа в пупырышках - для усов; твои соседи предлагают тебе печенья и бананов, хохочут, когда рядом с тобой возникает пронзительно голосящая певица с девочкой на руках, поет и глазами показывает, что нужно дать денег, черные киберпанковские вентиляторы на потолке, никаких стёкол в окнах, и ты видишь льющуюся за окнами Индию, какую-то совсем родную уже. Ужасно тесно и очень при этом смешно, вагонные перепалки и наглые девицы с расписанными хной руками, впирающиеся вдвоем на одно место, и прекрасная полная женщина, курносая, как я, достающая из пакета у седой матери волосатые кокосы и складывающая себе в сумку. Мы приехали в Гокарну и сошли, выдавив животом из дверей индусов, желавших ввинтиться в поезд куда-нибудь под локоть или между коленей, и приехали на Ом Бич, и это, если по правде, middle of хер знает где. Телефоны не ловят, ласси стоит сорок рупий, слово "портвейн" неизвестно бармену, отличнейший chicken buriani и каша с фруктами, и я изрядно удивлена наличию русской раскладки - не клавиатуры, конечно, но. Еще есть японский, иврит и шведский, и это все, что говорит мне, что тут не семидесятые - а так голые по пояс красивые люди приколачивают джойнты на закате, сидя непосредственно на оградах прибрежных шеков, телята ходят вдоль пляжа, ни одного чертового шезлонга и персонал подходит к тебе за заказом, делая тебе большое, неоплатное одолжение.

Я счастлив.

Завтра Махашиваратри, пир на весь мир, и мы поедем в город глазеть и изумляться. Потом еще день, и еще, а потом мы заберем маму и поедем домой в Морджим праздновать тот странный факт, что мне исполнится двадцать пять. Наверное, я бросаю костину гитару, свою сумку в пацификах и футляр с камерой на песок, едва выйдя из такси, переодеваюсь в кустах и несусь купаться, и дым едва не идет от воды, когда я вхожу - ровно затем, чтобы опять совсем не думать об этом. Костя знает, что если я начинаю мрачнеть, уставать и огрызаться, меня надо просто усадить и накормить молча, и я понесусь дальше вприпрыжку, улюлюкая и смеясь - соленая, спавшая три часа, отсидевшая задницу в слипере, какая угодно. Так вот, когда начинаешь испытывать душный ледяной ужас, думая о том, что пережил, например, свою юность, или что-нибудь такое - надо просто сесть и уехать куда-нибудь, откуда трудно дозвониться даже на гоанские номера. Тогда реальной проблемой становится найти туалетную бумагу, а для этого магазин, а для этого город и в нем цивилизацию, а тот факт, что ты необратимо старишься, служит только для дружеских шуточек за джойнтом и масала-чаем.