Мне нравится Нестеров, очень. Хотя любить его картины очень сложно - пасмурная темная цветовая гамма, осенние мрачные пейзажи, портреты святых с глубоко посаженными глазами, черные монашеские рясы, хмурое грязное небо. Нестеров словно всю жизнь жил в ноябре. А русскую осень любить очень сложно. Холодно, сыро, грязи по колено, глаза б не глядели! А Нестеров рисовал. Нужно иметь огромный талант и огромную любовь к России, чтобы передать все это красиво, с достоинством и огромной духовностью. Его картины для восприятия очень тяжелые, как распятья. И как распятья такие же примелькавшиеся и не вызывающие эмоций для большинства людей. Никто не хочет на них смотреть и не хочет видеть их смысла.

Каждый раз в его картинах я нахожу что-то новое и особенно важное. Для первого задания творческого марафона нужно было найти какие-то вдохновляющие силуэты деревьев. И, пересмотрев картины Нестерова, к своему удивлению нашла их в избытке. Более того! Кажется, художник очень любил пристроить в углу картины группку тонких берез. Он намеренно рисовал их излишне тонкими и хрупкими, напоминающими скорее ростки, чем деревья. Один из моих любимых приемов, как Нестеров перечеркивает картину стволами деревьев. Четкие вертикальные линии снизу доверху. Обратите внимание: так или иначе на каждой картине есть тонкие изящные силуэты, четкие вертикали. Предлагаю игру для глаз - найти эти деревья-росточки-веточки во всех картинах : )

Видение отроку Варфоламею одна из моих самых любимых. Может быть потому, что рисовали ее в Абрамцево, а это совсем рядом с Александровом.

Картина написана на сюжет, взятый Нестеровым из древнейшего "Жития преподобного Сергия", написанного его учеником Епифанием Премудрым. Отроку Варфоломею, будущему Сергию, не давалась грамота, хотя он очень любил читать, и он втайне часто молился Богу, чтобы тот наставил и вразумил его. Однажды отец послал его искать пропавших жеребят. Под дубом на поле отрок увидел некоего черноризца, святого старца, "светолепна и ангеловидна", прилежно со слезами творившего молитву. Старец взглянул на Варфоломея и прозрел внутренними очами, что перед ним сосуд, избранный Святым Духом, и спросил его: "Да что ищеши, или что хощещи, чадо?" Отрок отвечал: "Возлюби душа моя паче всего учитися грамоту сию, еже и вдан бых учитися, и ныне зело прискорбна есть душа моя, понеже учуся грамоте и не умею". Он просил святого отца помолиться за него Богу, что он "умел грамоту". Старец, "сотворя молитву прилежну", достал из карманной "сокровищницы" частицу просфоры и подал ее отроку со словами: "Прими сие и снешь, се тебе дается знамение благодати божия и разума святого писания". А когда отрок съел просфору, старец сказал ему: "О грамоте, чадо, не скорби: отсего дне дарует ти Господь грамоте умети зело добре". Так и случилось. Нестеров проникся наивным и поэтическим рассказом Епифания Премудрого, его простодушной верой в чудо: "Я был полон своей картиной. В ней, в ее атмосфере, в атмосфере видения, чуда, которое должно было совершиться, жил я тогда". Нестеров справедливо считал, что именно "Видением отроку Варфоломею" он останется в памяти поколений.

Из воспоминаний о создании эскиза:

... Я прямо поехал в Москву. Повидал кое-кого из приятелей и уехал в Хотьков монастырь. Нанял избу в деревне Комякине, близ монастыря, и принялся за этюды к «Варфоломею». Окрестности Комякина очень живописны: кругом леса, ель, береза, всюду в прекрасном сочетании. Бродил целыми днями. В трех верстах было и Абрамцево, куда я теперь чаще и чаще заглядывал. Ряд пейзажей и пейзажных деталей были сделаны около Комякина. Нашел подходящий дуб для первого плана, написал самый первый план, и однажды с террасы абрамцевского дома совершенно неожиданно моим глазам представилась такая русская, русская осенняя красота. Слева холмы, под ними вьется речка (аксаковская Воря). Там где-то розоватые осенние дали, поднимается дымок, ближе - капустные малахитовые огороды, справа - золотистая роща. Кое-что изменить, что-то добавить, и фон для моего «Варфоломея» такой, что лучше не выдумать.

И я принялся за этюд. Он удался, а главное, я, смотря на этот пейзаж, им любуясь и работая свой этюд, проникся каким-то особым чувством «подлинности», историчности его: именно такой, а не иной, стало мне казаться, должен быть ландшафт. Я уверовал так крепко в то, что увидел, что иного и не хотел уже искать.
Оставалось найти голову для отрока, такую же убедительную, как пейзаж. Я всюду приглядывался к детям и пока что писал фигуру мальчика, писал фигуру старца. Писал детали рук с дароносицей и добавочные детали к моему пейзажу - березки, осинки и еще кое-что.

Время шло, было начало сентября. Я начал тревожиться, - ведь надо было еще написать эскиз. В те дни у меня были лишь альбомные наброски композиции картины, и она готовой жила в моей голове, но этого для меня было мало. А вот головы, такой головы, какая мне мерещилась для будущего преподобного Сергия, у меня еще не было под рукой. И вот однажды, идя по деревне, я заметил девочку лет десяти, стриженую, с большими широко открытыми удивленными голубыми глазами, болезненную. Рот у нее был какой-то скорбный, горячечно дышащий. Я замер, как перед видением. Я действительно нашел то, что грезилось мне: это и был «документ», «подлинник» моих грез. Ни минуты не думая, я остановил девочку, спросил, где она живет, и узнал, что она комякинская, что она дочь Марьи, что изба их вторая с краю, что ее, девочку, зовут так-то, что она долго болела грудью, что вот недавно встала и идет туда-то. На первый раз довольно. Я знал, что надо было делать.

Художники в Комякине были не в диковинку, их не боялись, не дичились, от них иногда подрабатывали комякинские ребята на орехи и прочее. Я отправился прямо к тетке Марье, изложил ей все, договорился и о «гонораре», и назавтра, если не будет дождя, назначил первый сеанс. На мое счастье, назавтра день был такой, как мне надобно: серенький, ясный, теплый, и я, взяв краски, римскую лимонную дощечку, зашел за моей больнушкой и, устроившись попокойнее, начал работать. Дело пошло ладно. Мне был необходим не столько красочный этюд, как тонкий, точный рисунок с хрупкой, нервной девочки. Работал я напряженно, стараясь увидать больше того, что, быть может, давала мне моя модель. Ее бледное, осунувшееся с голубыми жилками личико было моментами прекрасно. Я совершенно отождествлял это личико с моим будущим отроком Варфоломеем. У моей девочки не только было хорошо ее личико, но и ручки, такие худенькие, с нервно сжатыми пальчиками. Таким образом, я нашел не одно лицо Варфоломея, но и руки его.

В два-три сеанса был сделан тот этюд, что находился в Остроуховском собрании. Весь материал был налицо. Надо приниматься за последний эскиз красками. Я сделал его быстро и тут же нанял себе пустую дачу в соседней деревне Митине. В половине сентября переехал туда, развернул холст и, несмотря на темные осенние дни, начал рисовать самую картину. Жилось мне в те дни хорошо. Я полон был своей картиной. В ней, в ее атмосфере, в атмосфере видения, чуда, которое должно было совершиться, жил я тогда. Начались дожди, из дому выходить было неприятно, перед глазами были темные, мокрые кирпичные сараи. Даже в Абрамцево нельзя было попасть, так велика была грязь. Питался я скудно. Моя старуха кухарка умела готовить только два блюда - кислые щи да кашу. И лишь на душе моей тогда было светло и радостно..."

Еще один прекрасный пример типично нестеровского видения и понимания русского пейзажа - такого скромного, серого, убогого, но такого сказочного и неотразимого в своей простоте, располагающего к молитвенному созерцанию. (с)

Интересно, что все святые у Нестерова выходят из леса : )

И

Одна из моих самых любимых картин. Такая светлая, белая, контрастная.

А вот эта самая странная и мистичская картина "Слепой музыкант"...

Нестеров отказался посылать свои картины в Мюнхен:

- Что ж, мы будем там закуской, лишней пряностью! Там посмотрят на нас как на диковинку, а теперь только давай диковинки! Нет, я лучше пошлю свои вещи в Нижний, мне интересней, чтоб меня знали мои же!
- Да ведь Вас никто не понимает, не оценивает! Напротив того, я слышу смех и издевательство
- Эка беда, как будто бы успех в публике для художника - не срам скорее? Мне довольно, чтоб меня поняли три, четыре человека - а понять истинно и совершенно мои вещи может только русский.