– Бог впереди нас, – эти слова заменяют мне длинную молитву водителя с того дня, когда, вслепую рванув с обочины, я подрезал попутного жигулёнка из 31-го региона и отправил его под списание. Помнишь, просил тебя приехать со страховкой на место аварии? Полиция, пожарные, карета скорой, лужа дизеля на дороге из подбитого грузовика. Красивая гирлянда пробки. Я стоял с тростью – только сняли гипс после другой катастрофы, падения ствола яблони на даче, – смотря с каким-то деревянным спокойствием на тонкий идиллический дымок перед фарой…. Я чувствовал очень остро расслоение реальности, а также что кто-то показательно спас меня и моих возможных жертв (тем самым избавив меня и от суда). Правда, пострадавшие сразу приступили к вымогательству, потом продолжали их представители, но дело вскоре удивительным образом схлопнулось.

Позади космические градирни Капотни, марсианская пойма Москвы-реки. А помнишь те параболические антенны на ВДНХ, которые я назвал тарелками великанов – ведь ты в них долго верил!

Но Себастьян уже полностью отключился. Машина выкатывает на магистраль, едем по приборам, штурман не нужен. Наша цель – мотель на бензоколонке «Роснефти», 1119-й километр слева по курсу. Неуверенно трогаю на его свесившейся голове закреплённый гелем начёс в стиле Пресли. Одно время он стригся коротко, под меня, не зная вполне, насколько я сам был когда-то хайратый. Сын открывает глаза, ловит другую волну на своём гаджете и снова засыпает, оставляя меня с моими мыслями. Постараюсь не курить в салоне.

Теперь вместо мелитопольских предместий по дороге в Крым – кубанские станицы. Вспоминайте обо мне, меловые холмы Белгорода, рапсовые поля. Не скучай, девушка из Запорожья (тем более ты уже в Дюссельдорфе). В одной строке с инспекторами прощайте черти из чистилища таможни. Привет, подсолнечные нивы и напичканные камерами воронежские дороги, мотели на сечинских заправках, первый запах моря под Ростовом в районе Цукеровой Балки, Славянск-на-Кубани, Тимашёвск и, наконец, посёлок Ильича.

Но прежде всего прощай зима и с нею юность. Что за перверсия, тут воскликнут. Что за извращённая аллюзия? Да, мне юность вспоминается как сплошная зимняя мгла – кабаки, ямщики и спячка. И сейчас, глядя на своего сына, подтверждаю: юность – это зимний сон, бестолковая снежная карусель, чёрный провал.

Себастьян, назовём его так, валится на кровать после институтских пар. Я не особенно слежу за ним – это не правило моё, а выработанная привычка прикладывать все запасы равнодушия к тому, чтобы не влиять на его жизнь. Несмотря на то что мы живём под одной крышей, я с трудом могу сказать, на каком курсе он учится. Больше того, я не вполне сразу отвечу, сколько ему лет. Эту особенность памяти я в свою очередь унаследовал от отца и горжусь ею. Папа всегда говорит, что чужих лет не считает. Если бы я записывал за ним, то собрал бы много подобных афоризмов. Но он молчит. Его высказывания для меня особенно ценны после моей зимы.

И этот сон может затянуться надолго. Сон, вопреки всему, что говорит о нём просвещённое человечество, не бегство, а постыдное приятие объективной реальности, то есть нашей дневной жизни. Сон потому враг развития, что он высшее проявление чувства безопасности. Так я жил, не зная о майских маках на обочинах крымских дорог. О каньонах в Генеральском. Об альпийском ландшафте в окрестностях Бельбека. О черепах в храмах инкерманских скал. Сон после пар сладок и ярок, разве мне это не знакомо? Для утончения нервов я прихватывал бутылку пива в ларьке на Третьей Владимирской, садился в 64-й троллейбус и ехал домой. У меня был рецепт: если днём отключиться, да ещё если солнце заиграет на веках, приснится готовая психодрама. Которую нужно только записать.

Я сажал восточные маки на родительской даче. Отец и не сердился, и не одобрял. Вряд ли это было мудростью невмешательства. Просто понимание, что твой ребёнок не твоё повторение, приходит раньше, чем ребёнок почувствует, что он твой клон. Лучше посадил бы что-нибудь такое, что можно сожрать, советовал отец. Но я предчувствовал в маках, как и вообще в цветах, предвестие киммерийских долин.

Наломав сирени в саду особняка Рябушинских, я вносил её в комнату. Опять для того, чтобы утончить нервы, – известно, что сирень ядовита. Сон моего разума рождал прекрасных литературных чудовищ. Нужного уровня воображения можно добиться только путём систематической дезорганизации всех своих органов чувств, говорил в интервью Роджер Уотерс, под чьи композиции я засыпал.

Я не знал не только о крымских маках. Не знал о цветущих дроках, пещерах с тронными залами, тропах через пожарища, Ливане и Гималаях в парковых лесах. Но Себастьян, находясь в том возрасте, в котором я всего этого не знал, – с этим хорошо знаком и собирает свой рюкзак. Призма калейдоскопа перевернулась, и он поедет со мной.

Во-первых, как и я – а впрочем, как и Адриано Челентано, – Себастьян не летает самолётами. Передалась ли ему моя аэрофобия? Мне трудно не винить в этом себя, но я втайне солидаризуюсь с ним и прекрасно знаю, что мнительность не имеет ничего общего с трусостью. Прежде я много летал и прыгал с парашютом, но утончённые нервы ли, повышенная тревожность, инцидент во время прыжка, или, собственно, рождение Себастьяна заставили меня отказаться от полётов. Я проверяю своё хладнокровие на дорогах.

Во-вторых, существовал мой хитрый план. Мне нужно было разобраться в своих взаимоотношениях и с сыном, и с отцом. Отца я собирался взять с собой следующим летом. Наша жизнь ничего не оставляет для очных встреч. Сын, как это бывает, уклоняется от разговоров со мной. Помню, как сильно меня поразил его почерк – я впервые увидел его в записке на холодильнике: папа, вынь кеды из стиральной машины. Кажется, в нём я нашёл слабо выраженные следы собственной графики. А мой отец… был весь в своего отца, который за всю свою жизнь произнёс два слова, да и те на смертном одре: «Кранты мне».

Дело в том, что моя совесть требовала полной ясности, определённых ответов, что я для них и что они для меня. Мне нужны были эти ответы, я исчерпал запас своего равнодушия к отцу и сыну.
Пусть это волнует только меня, думал я, и они об этом не знают. Пусть не знают, что я прибегну и к манипулированию, чтобы объяснить себе отсутствие в своей жизни авторитета. Ибо не было у меня никогда никаких авторитетов – и упомянутый мною Уотерс, и не упомянутый проповедник страха Кафка, исследованием которого я несколько лет занимался, конечно, были фигурами всего лишь временно созвучными, которым подражаешь, которыми даже не заражаешься, а черпаешь у них оправдание пубертатной меланхолии – а она так остра в эпоху зимнего солнцестояния. Да и может быть авторитет в жизни человека, модель мышления которого – «хитрый план»? Притом что я всегда и искал духовной опоры, и для себя не исключал вырасти до этой роли. А где её найти, если не в безусловной любви?

Теперь интересно, чем занимаются татары, державшие шалманы на перешейке.
Это тот случай, когда геополитика свернула привычные маршруты и изменила уклады. Впрочем, почему «геополитика» – история. Игра цветных осколков в призме калейдоскопа, в ней никакого стратегического смысла. В этом раскладе каждый может оказаться банкротом или случайным бенефициаром.
Я ведь не знал, когда въезжал на полуостров в 12-м, что в последний раз воспользуюсь Чонгаром. И что в этот день впервые поддамся кичу – просигналю, приветствуя полуостров, остановлюсь у железобетонной стелы и выйду в полынную степь, удивляя подошвы своих новых городских мокасин.
А когда выходишь в степь – пусть это даже её край, шумная обочина дороги на берегу соляного озера Сиваш, – хочется раскинуть руки, выгнуть усталую, мокрую водительскую спину, запрокинуть голову и так замереть, расставив ноги. Выпростается из штанов рубашка, ветер обдувает спину ласково. Какой восторг!
Полынь ли растёт в этом краю, не знаю. Но горьковатый настой вместе с летучей солью щекочет ноздри. Как хорошо рассматривать безымянные травы, цвет грунта сравнивать с виденным в других краях – вспоминать почти красную критскую почву и серый подмосковный суглинок. Понимать, что земля – один из субстратов красок. Особенно пристально я разглядываю мусор – конечно, если он не связан с гигиенической сферой, и насекомых. Мне отрадна безымянность, которая напоминает, что вселенная не словарь, что в ней, возможно, есть много неназванного, нравятся затерянные места, дома, ведущие в неизвестность дороги, незнакомые люди и поднебесные муравьи. Даже если местность мне чужда, её обаяние подавляет мою недоверчивость. Нулевая толерантность уступает озорному конформизму.
Мне нравился этот перешеек. Жест природы, сухопутный, естественный мост между материком и полуостровом. Чтобы очутиться под кронами реликтов перевала, чтобы ворваться в ночь туманных горных лесов, нужно было проехать дорогой полуденной, пыльной, узкой, зажатой морем и гренадёрами тополей. Едешь, предвкушая прохладную воду Северо-Крымского канала, остановку в Джанкое на рынке, – солнце слепит, а тополя от зеркала заднего обзора отскакивают рикошетом.
Совсем другое дело – появляться в Крыму через юго-восточную дверь, Керчь. Но это проникновение словно застаёт Крым врасплох. После парома дорога ухабистая, петлистая, нервная, город раскалённый и выхолощенный зноем, и в нём светофоры. Нет, через Керчь полезнее ехать обратно. Так Пушкин, заслышав колокольчик, выходил на заднее крыльцо, садился на приготовленную лошадь и сбегал от гостей. Но это уже другая история.