— В деревне без коровы нельзя, — говорит Екатерина Прокофьевна Жердева, — называют её кормилицей не зря. А уж в войну корова спасала от голодной смерти. Когда немцы пришли в село Протасово, где жили Жердевы, то в первую очередь принялись забивать свиней, а уж потом взялись за коров. Дом Жердевых стоял на краю села. Прямо за ним была лощина, заросшая ракитником. По её дну протекал ручеёк, здесь же был и колодец, куда мать ходила за водой. Корова Жердевых, Майка, была нрава неласкового, бодливая, рога загибались ухватом, кроме хозяйки к ней никто не смел ...

На станции Малоархангельская (здесь уже не в диковинку солнцеликие подсолнухи) я сошел с поезда в начале пятого. Была теплая августовская ночь, и я встал возле палисадника под большими деревьями. С облегчением поставил на землю увесистую сумку и невольно подумал: «А как же Григорьич с вещами своими тогда управился?» Когда я провожал его из Москвы в конце апреля, то мы его чемоданы и баулы вдвоем-то кое-как, с передышками через каждые сто метров, несли. Я быстро запалился, а ему хоть бы что, хотя росту он, прямо скажем, невеликого и в кости не ...

В шестом классе я писала сочинение на тему «Как я провела лето». Я, кстати, сочинения писать любила очень. И сейчас даже немножко жалею, что не оказалась достаточно сентиментальной, чтобы сохранять старые тетрадки. Сейчас бы перепечатала какое-нибудь творчество, поржали бы… Хотя … Continue reading →

Продолжаю публикацию своих ранних рассказов. ...
+ развернуть текст   сохранённая копия

Сегодня ничего особенного не произошло. Мой день шел по обычному тоскливому распорядку, как-то само собой сложившемуся после того, как я решил оставить университет. Весь день я курил и слонялся по дому, как привидение, иной раз хватался за гитару и мурлыкал какую-нибудь песенку, или садился за пианино и принимался выстукивать мой любимый блюз про трех негров, или бросался в кресло и начинал читать очередной рассказ про проницательного комиссара Мегрэ. В общем, все текло своим чередом.

Вечеров я уже давно не ждал, как это нередко бывало прежде, потому что вечера теперь были такими же обыкновенными и противными, как и дни.

А еще я частенько включал проигрыватель, порой даже по несколько раз на дню. Музыка всегда была для меня чем-то сверхъестественным. Вот и сегодня включил. Боже! Какая старая и родная пластинка! Ганс Нойзидлер...

Звуки лютни — в них определенно есть какая-то магическая сила. Все, что было раньше припомнилось настолько отчетливо и так было от этого хорошо, что я не стал гнать от себя проклятые мысли, хоть и знал, что заплачу за эту мгновенную слабость несколькими днями мучительной депрессии.

У нас была традиция — сжигать старые письма. Так выходило, что мы с нею подолгу не виделись: летом я уезжал на практику или в экспедицию, а она оставалась в Москве, или тоже куда-то уезжала. И тогда начинались наши бесконечные романы в письмах. За лето этих откровений в проштампованных конвертах накапливалась целая охапка — полная полевая сумка испещренных мелким почерком листиков; и мы уходили в лес или просто прятались от любопытных глаз и устраивали целый костер. Бумага шипела и обугливалась, и строчки на пепле белели, а потом исчезали навеки, и искры, наши любимые искры неслись куда-то вверх, а мы обнимались и радовались невесть чему и обещали друг другу никогда больше не расставаться.

Всю осень и зиму мы были вместе. Осенью у нее был день рождения, а зимой — Рождество и новый Год... А как мы встречали весну! Как радовались ее запаху! К нам приходили друзья. Мы зажигали свечи, пили вино и сочиняли стихи, и декламировали, перекрикивая друг друга:

                                                      Ты попробуй сыграть наизусть
                                                      Этот неба клочок голубой...

А еще пели песни, говорили об умных книгах и достойных спектаклях, мы ведь часто ходили в театры.

А еще мы два раза побывали в Карелии, летом — умудрились все-таки. Раньше она там отдыхала почти каждое лето, а вот со мной — всего два раза. Когда я попал туда впервые, мы еще не были женаты. Острова... Бараньи лбы... Финский залив... Мы ловили рыбу, а затем коптили ее и съедали совсем горячей, обжигая пальцы и нёбо; купались на безлюдных пляжах, совершенно диких и пустынных; забирались в лес и подолгу не возвращались оттуда. Я приносил ей цветы, а она смеялась. Тридцать три ромашки... Тридцать три незабудки... Тридцать три... потому что мне было семнадцать, а ей — шестнадцать, а в сумме — тридцать три!

Мы поженились и два года жили удивительной жизнью. Потом подул ветер перемен. К тому времени мы уже частенько ссорились по пустякам, как я это теерь понимаю. Тогда же все это было очень серьезно. Тогда же она и встретила его. Сперва между ними ничего не было, они просто встретились. Это было в Казахстане. Когда я приехал туда спустя месяц, я ее не узнал, она была совершенно чужой. Я не был подготовлен... Она мне ничего не сказала... Она просто игнорировала меня, как будто меня не существовало вовсе.

Из этой последней своей экспедиции я угодил в сумасшедший дом. Теперь мне все равно, а у нее кажется будет ребенок. Мы иногда видимся, но наши встречи неуклюжи и глупы. А у меня так вообще настроение меняется десять раз в час — я ей не пара... А с ним она больше не живет и, как мне кажется, скучает по мне. И я... наверное скучаю. Я ее не виню. Я люблю ее по-прежнему, хотя временами ужасно хочется разлюбить.

Вот и кончилась пластинка, чакона Ганса Нойзидлера. В комнате темно — это вечер пришел. Опять тоска. Ну что же, пойду, не буду нарушать свой дурацкий распорядок. Взял сигарету и поплелся, как привидение, курить на кухню.

Идиот, да и только...