Карл Кереньи монографию о культе Диониса начал именно с эссе о различии для греков понятий „зоэ“ и „биос“: «„Зоэ“ — „жизнь, лишённая каких-либо характеристик“». В этой фразе употреблено слово „зоэ“, не „биос“. „Биос“ — это конкретная форма „зоэ“. Вот просто человек лежит на солнышке и греется — это „зоэ“, а если человек трус и бежит от опасности — у него „биос“ зайца (Кереньи даёт пример из Демосфена). В Евангелии от Иоанна всюду — зоэ, и „жизнь вечная“ — „зоэ“ (то есть, это вовсе не моё личное бесконечное существование, а Божий контекст моей жизни).

Если исходить из определения, которое я подрезал в каком-то устном интервью Гройса, — «искусство есть деятельность, направленная на поиск, создание и распространение новых форм жизни» («жизни» в смысле как раз «зоэ») — то, очевидно, такая деятельность требует центробежной экспансии, движения из светлого центра на тёмную периферию, из областей внутренних, тёплых, светлых, обжитых в области внешние, холодные, тёмные, безжизненные (чтобы их собой наполнить и преобразовать), то есть движения в сторону нарастания ужаса, то есть аутофрустрации.

Дело в том, что он всегда очень спешил. Пробовал очень много разных методов — магических, не магических, и не спать, и молчание, задержки дыхания, всякие разные практики, миллион. Или, например, это его любимое — делать всё вопреки себе. То есть делать ровно противоположное тому, что тебе хочется… Он ради какой-нибудь цели мог сделать с собой всё что угодно.

Немного о себе.

Помню, что примерно до десятилетнего возраста для меня это было экспериментом, необременительной игрой — пробовать отказывать себе в удовольствии, действовать наперекор своим желаниям, терпеть боль. Забавляла двойственность, именно расщепление и отстранение: вот как бы «я» и «мои» эмоции, желания, страдание — а вот, опять же, тоже я, гляжу насмешливо и холодно чуть сверху и слева, и меня смешит являющийся «мною» небольшой слабый человечек с его примитивными мотивациями. Было прикольно.

Гордынька «преодоления» отросла позже: тут вспоминается знакомый всякому советскому школьнику мем «закалять силу воли», овеществлявшийся преимущественно в пространстве физкультуры, холодных обливаний, стояний под красным знаменем и т. п. В этом уже было гораздо меньше игры и свободы, а больше невроза.

В десять лет я прочёл в ж-ле «Вокруг света» статью К. Преображенского «Каратэ начинается с поклонов»,

Тогда я, воодушевившись, с удовольствием разбил кулаки в кровь о каменную стену (за что был сильно руган мамой). Тема не отпускала меня лет до двадцати, я даже успел полгода позаниматься настоящим кёкушином, с кровавым потом, полным контактом, абсолютным послушанием учителю и другими духовными радостями.

Сейчас я уже совсем большой, читал «Лествицу» и «Невидимую брань», знаком с техниками отсечения помыслов (больше теоретически, конечно). На упрощённой технике отсечения помыслов основан, кстати, «Лёгкий способ бросить» Аллена Карра.

Я всё это написал, чтобы спросить. Скажите пожалуйста, — есть ли в современной светской прикладной психологии методика, основанная на аутофрустрации, то есть на том, чтобы «делать всё вопреки себе»?

in_folio: Год назад в разговоре ты сказал, что с удивлением обнаружил герметичность дизайнерской среды и арт-среды относительно друг друга. То есть существует художественное сообщество, со своей тусовкой, ключевыми фигурами, событиями и так далее, и отдельно и независимо — территория дизайна (и дизайнеров). Как ты считаешь, эта ситуация, когда дизайн выведен за границы искусства или в лучшем случае находится где-то на его далекой периферии, — объективная и незыблемая или она может измениться?

Взаимная герметичность сред обусловлена какими-то органическими вещами: разные люди работают, разные люди занимаются теоретическим обоснованием. Дизайнеры считают современных художников шарлатанами и соглашенцами, и наоборот (пластически — современное искусство, как правило, слабовато; идеологически — дизайн принципиально поверхностен). И, главное, противоположны целеполагания. Не дерзну, однако, исключать возможности некоего симбиоза: например, если дизайн осознает себя телом, а совриск — душой, они воссоединятся, встанут и пойдут. Если образуется какая-то внятная общая цель такой ходьбы, конечно.

Мне очень нравится гройсова идеологема (современное искусство как аскетическая практика, состоящая в сознательном запрете на те или иные изобразительные средства; художество как усвоение факта смертности и ситуации умирания, и прочие красивые вещи); с другой стороны, мне симпатично профессиональное смирение условного «дизайнера» перед поставленной задачей (которая часто приземлена), его способность к эмпатии, умение пожалеть и возлюбить человека, который будет пользоваться результатами его труда, и всё такое. Можно сказать, что хороший художник практикует добродетель монашескую, созерцательную; хороший дизайнер — мирскую, деятельную.

Иначе говоря, дизайн заставляет людей почувствовать себя одетыми, а искусство — голыми.

Но если, например, кто-то оденет потребителя своего продукта в рыболовную сеть, то эти два направления деятельности могут перестать казаться противонаправленными.

Не думаю, что возможно внутреннее развитие художника, оторванное от прагматики. Внутреннее развитие есть практика целенаправленно проясняющегося богосозерцания, а Бог предпочёл не отсиживаться на небесах внутри Троицы, но воплотился, снабжал людей алкоголем на свадьбе в Кане Галилейской и лечил инвалидов. Богообщение, оказывается, ежесекундно доступно каждому (а не только полупрозрачным отшельникам) и осуществляется элементарно: через живую сострадательную деятельность.

Таким образом, как мечтательному, умовому, гностическому вектору современного искусства не повредит порция горячего человеческого мяса, — так, с другой стороны, и дизайнеру не помешает иногда поднять глаза и заглянуть в бездну, отверстую за ширмой, которую он увлечённо расписывает.