Часто за мстительность или злонамерение ошибочно принимают рефлекторное поведение: если мне нужно решить какую-либо мою проблему, я нападаю на человека, которого полагаю символически в этой проблеме виновным, или просто укалываю реальность булавкой, чтобы та взвизгнула и подчинилась — если я хочу чего-то добиться от реальности, я должен причинить ей некий ущерб.

Повторяю, это редко бывает проявлением чистой злобы и мстительности, желания зла — чаще просто глупость, проявление инфантильного сознания (которое не знает, что можно иначе — не научили, не показали), неспособности понять, что в войне с реальностью несёт наибольшие потери тот, кто войну начал.

Такой человек похож на маленькое животное, которое пытаются сокрыть и согреть в горсти, а оно бьётся, пищит и царапается. Мне, например, такое поведение очень свойственно.

Posted via LiveJournal app for iPhone.

Косвенно (или некосвенно) релевантное вышеподнятой «космической теме»: замечательная статья Михаила Эпштейна (2006), вот некоторые выписки:

Как писал Ленин, возмущенный уступками Горького богостроительству, «всякий боженька есть труположство — будь это самый чистенький, идеальный, не искомый, а построяемый боженька, все равно».

<…>

Знаменательно прежде всего желание Ленина глумливо присюсюкнуть, объявив Бога «боженькой», — из Отца превратить в дитятко, устранить соперника в любовной борьбе за мать. Так ребенок пытается в своих фантазиях поменяться местами с отцом. Можно соотнести два ленинских новообразования, где уменьшительный суффикс «-еньк» и увеличительный суффикс «-ище» выступают как антонимы не только в грамматическом, но и мировоззренческом плане: с одной стороны, издевательское «боженька», с другой — грубовато-восхищенное «человечище». «Какой матеры й человечище!» — этот известный отзыв Ленина о Л. Толстом, приведенный в очерке М. Горького «В. И. Ленин», часто цитируется как образец ленинского «активного» или «воинствующего» гуманизма. Добавление эпитета «матерый», образованного от корня «мать» и обозначающего высшую степень половой зрелости, также указывает на психоаналитический подтекст ленинского материализма. В соперничестве за мать сын воображает себя «матерым человечищем», а отца — бессильным «боженькой».

Вся эта навязчивая материалистическая идея, состоящая из заклинаний по поводу первичности материи, в сущности, есть типичное проявление эдипова комплекса, только возведенного в ранг «философского учения». Материализм в паре с атеизмом и есть не что иное, как бессознательная проекция эдипова комплекса: стремление сына отнять мать у Отца, умертвив последнего или объявив его мертвым, отчего любовь к такому отцу и есть «труположство». Собственно, в одной фразе Ленин демонстрирует сразу два способа расправы с Отцом — превратить его в дитя («боженька») и превратить его в труп. Таково притязание «матерого человечища», восставшего против Отца, чтобы самому завладеть матерью-природой.

<…>

Любопытно проследить, как философские убеждения Ленина сплетаются с его эротическими пристрастиями в сфере ярко двуполого русского языка. Понятия мужского рода: «Бог», «дух», «знак», «символ», «иероглиф» — отвергаются и осмеиваются, объявляются мнимыми или в лучшем случае вторичными, тогда как философские упования неизменно облекаются в слова женского рода: «материя», «реальность», «истина», «данность», «природа».

<…>

Именно в середине 30-х годов, когда особого размаха достигла кампания массового безбожия и по всей стране рушились храмы, воздвигнутые Отцу небесному, — тогда же вместо них, как откровение победившего материализма, сверху вниз стали воздвигаться новые, перевернутые храмы. Утверждая торжество «землевластия», они сооружались из лучших подземных пород в лоне самой Земли. Ничего подобного не было в западных странах, где метро — всего лишь удобное средство передвижения. Это, собственно, и провозгласил на открытии московского метро в 1935 году сам его главный строитель тов. Л. М. Каганович, именем которого оно и было тогда же названо. «Московский метрополитен выходит далеко за рамки обычного представления о техническом сооружении. Наш метрополитен есть символ строящегося нового социалистического общества. <…> Вот почему делегаты съезда советов и съезда колхозников, спускаясь под землю, на станции метрополитена, видели в метро воплощение своего ближайшего будущего <…> воплощение своей силы, своей власти».

В своей книге «Поэзия рабочего удара» (1918) пролетарский поэт и мыслитель А. К. Гастев уже пророчески указывал на этот новый поворот цивилизации — от занебесья к подземелью. Вот отрывок из главы с характерным названием «Мы посягнули»:

Мы не будем рваться в эти жалкие выси, которые зовутся небом. Небо — создание праздных, лежачих, ленивых и робких людей.
Ринемтесь вниз!
<…> О, мы уйдем, мы зароемся в глуби, прорежем их тысячью стальных линий <…> На многие годы уйдем от неба, от солнца, мерцания звезд, сольемся с землей: она в нас, и мы в ней.
Мы войдем в землю тысячами, мы войдем туда миллионами, мы войдем океаном людей! Но оттуда не выйдем, не выйдем уже никогда… Мы погибнем, мы схороним себя в ненасытном беге и трудовом ударе.
Землею рожденные, мы в нее возвратимся, как сказано древним; но земля преобразится <…> — она будет полна несмолкаемой бури труда <…> и когда, в исступлении трудового порыва, земля не выдержит и разорвет стальную броню, она родит новых существ, имя которым уже не будет человек.

<…>

Вообще образы труда в «пролетарской» литературе проникнуты весьма специфическим эротизмом, тем более пикантным, что в наивном сознании авторов и персонажей он как будто начисто вытеснен героическим пафосом борьбы и созидания. Это своеобразное сочетание сознательной героики и подспудной эротики можно назвать словом-кентавром — «эроика». И вот она-то звучит в полной голос у классика соцреализма Бориса Горбатова, мастера шахтерской темы. Вот как трудится забойщик Виктор Абросимов, один из героев романа «Донбасс» и незавершенного романа «Перед войной»:

Он стал на колени перед угольной стеной и включил молоток. По его рукам, а потом и по всему телу прокатилась знакомая радостная дрожь. <…> И то ли оттого, что воздух в молотке был хороший, упругий, сильный, то ли оттого, что мечта сбылась и вся лава покорно лежала перед ним, забойщику было где разгуляться <…> и уже манила, заманивала, — но только вдруг почувствовал Виктор Абросимов, как удалой, дотоле незнакомой силой наливаются его мускулы, а сердце загорается дерзкой отвагой, и он поверил, что в эту ночь он все сможет, все одолеет и всего достигнет (курсив мой. — М. Э.).

<…>

Что же означает работа для Нила? Это выразилось в сцене между Нилом и влюбленной в него Татьяной Бессеменовой, которая тщетно пытается ускорить развитие их отношений:

Татьяна. ...Невнимателен ты...
Нил. К чему?
Татьяна. К людям... Ко мне...
Нил. К тебе? Н-да... <...> (Татьяна делает движение к нему. Нил, ничего не замечая.) <...> Знаешь, я очень люблю ковать. Пред тобой красная, бесформенная масса, злая, жгучая... Бить по ней молотом — наслаждение! <...> Она живая, упругая. И вот ты сильными ударами с плеча делаешь из нее все, что тебе нужно...
Татьяна. Для этого нужно быть сильным.
Нил. И ловким...

<…>

Если материя — это матерь-природа, то мат, или матерщина, — это лишение матери ее законного и единственного супруга, Отца, и превращение ее в блудницу. Основная формула мата — «е… твою мать» — среди нескольких своих исторически менявшихся смыслов может означать и повеление сыну войти в лоно собственной матери. Согласно Б. А. Успенскому, есть три основных варианта ругательства, которые различаются по форме глагола: 1-го или 3-го лица единственного числа (еб); императив (еби); инфинитив (ети). Наше истолкование мата как инцестуального проклятия относится к форме императива и отчасти инфинитива. В своем исследовании русской обсценной лексики Б. А. Успенский показывает связь основного матерного выражения с «мифом о сакральном браке Неба и Земли — браке, результатом которого является оплодотворение Земли. На этом уровне в качестве субъекта действия в матерном выражении должен пониматься Бог Неба, или Громовержец, а в качестве объекта — Мать Земля». Переход матерного выражения в разряд кощунственно-бранных предполагает, по Б. А. Успенскому, смену ролей: Отец-Небо, или Бог-Громовержец, подменяется его противником — псом, который и становится субъектом действия, выраженного глаголом «е…». Далее в исторической эволюции мата мать-Земля подменяется матерью собеседника, а роль ее сожителя переходит к самому говорящему либо, как подсказывает грамматика императива, к собеседнику, который посылается в лоно собственной матери. Это находит подтверждение в приводимой Б. А. Успенским фольклорной легенде о происхождении матерщины, где последняя связывается с инцестом: «У каждого человека три матери: мать родна и две великих матери: мать — сыра земля и Мать Богородица. Дьявол „змустил” одного человека: человек тот убил отца, а на матери женился. С тех пор и начал человек ругаться, упоминая в брани имя матери, с тех пор пошла по земле эта распута»

<…>

Философ и богослов о. Сергий Булгаков, доискиваясь исторических корней большевизма, неожиданно нашел их в амбивалентном отношении русского народа к матери-природе, к матушке-земле. С одной стороны, земля по-язычески почитается и обожествляется, с другой стороны, в матерной ворожбе выступает как предмет насилия со стороны собственного сына:

…Если уж искать корней революции в прошлом, то вот они налицо: большевизм родился из матерной ругани, да он, в сущности, и есть поругание материнства всяческого: и в церковном, и в историческом отношении. Надо считаться с силою слова, мистическою и даже заклинательною. И жутко думать, какая темная туча нависла над Россией, — вот она, смердяковщина-то народная!

спасибо proba_f

Мизантропия — древняя, добротно философски оформленная, плотно укоренённая в культуре духовная традиция с красивым фирменным стилем (например, прекраснейший black metal).

Но это вовсе не означает, что она заслуживает хоть какого-то почтения — мизантропия есть полный сладкой истомы путь наименьшего сопротивления. Ни малейших усилий — не требуется. Для того, чтобы быть мизантропом, не нужно даже быть человеком: чем примитивнее организм, тем более он мизантроп. Крокодил, энцефалитный клещ, вирус Эбола. Кирпич, падающий с крыши — вот мизантроп беспримесный и бескомпромиссный. А ведь это даже не организм. Чем мертвее, тем мизантропичнее.

Такие дела,
Миша.

В этом контексте под «глупостью» подразумевается, конечно, не какая-то врождённая недоразвитость, а именно добровольное (именно) порабощение локальной мертвой полуправде, синице в руке, в то время как полная, настоящая Правда, Журавль в Небе, — уже улетела далеко вперёд и вверх. Настоящая-то Правда не мертва, но живёт, и летит, и развивается, и усложняется. Не путём отмены старой правды — путём возрастания.

Злом стало «недооформившееся», застигнутое на некоем промежуточном этапе, добро — и стало в тот момент, когда его выбрал диавол (как учат Лактанций, и авва Игнатий, и здравый смысл). Добро как субстанция по природе своей — динамично. В динамичности — Его акциденция, например. Добро — это Жизнь.

Диавол урвал себе моментальный снимок, отпечатавшийся на его собственном существе, но в результате получив вместо Добра — как бы чучело добра, труп добра. Завился как змей вокруг этой кучки прошлого.

И чем дальше живое Добро улетает в будущее, вперёд и вверх, тем меньше в кучке остается от настоящего. Добыча утекает сквозь скрюченные пальцы! Ненависть к Улетающему — хорошо нам здесь быти! остановить! зафиксировать! законсервировать!

Что, кстати, и я делаю всякий раз, когда пытаюсь говорить об этих вещах словами языка (который есть фиксированное соглашение об означаемых и знаках).

Поэтому прав «витгенштейн», тут лучше бы помолчать.

Протопресвитер Александр Шмеман. Дневники. Четверг, 7 октября 1976

Сегодня, идя к утрени, думал о глупости. Думал, что она, в сущности, является несомненным и самым страшным плодом "первородного греха" и даже, еще раньше, падения "Денницы". Диавол умен – говорят всегда. Нет, в том-то и все дело, что диавол бездонно глуп и что именно в глупости источник и содержание его силы. Если он был бы умен, то он не был бы диаволом, он бы давно "во вретище и в пепле" покаялся бы. Ибо восставать против Бога – это, прежде всего, страшно глупо. В каком-то из своих романов Сименон устами Мегре замечает, что совершает преступления, убивает только глупый: до чего же это верно… Все то, что составляет сущность зла: гордыня, зависть, ненависть, желание "свободы" ("будете, как боги") – все от глупости.

Сталин – глуп, Ленин – глуп, Мао – глуп. Ибо, действительно, только метафизический дурак может быть так стопроцентно одержим будь то одной идей, будь то одной страстью. Только вот глупость, потому что она – упрощение, потому и сильна, "голь на выдумки хитра". Весь "падший мир" – это "глупость, хитрая на выдумки". Глупость – это самообман и обман. Диавол "лжец есть искони". Он извечно врет и себе, и другим. И это упоенное вранье кажется умным, потому, прежде всего, что оно быстро "удовлетворяет".

И именно потому и христианство, и Евангелие начинаются с "metanoia", "обращения", "транспозиции" ума, с поумнения в буквальном смысле этого слова. И потому, наконец, так страшно, когда "религия", возрожденная Христом, наполнившаяся снова "светом разума" и ставшая "словесной службой", снова и снова выбирает глупость. В современной религии самое страшное – новое восстание против Логоса. Потому так много в ней – на руку диаволу.

Сущность веры не в отрицании "ума" (который-де от диавола). Отрицание ума есть высшая и последняя победа диавола, торжество глупости в чистом виде, ибо с "отрицания ума" начинается сам Диавол. Сущность веры в исцелении ума, в освобождении его от покорившей его себе глупости.

Подлинно торжество зла есть торжество глупости во всем: и в "уме", и в "религии". Как опытный шулер так смешал карты, что действительно "сам черт не разберет" – где ум, где глупость. Разум с восторгом отдает себя оправданию любой глупости, и, так сказать, "глупости как таковой", признает и санкционирует все, кроме веры, раз и навсегда отождествленной с "глупостью". Религия столь же восторженно соглашается на противопоставление веры и разума, упивается собственной "иррациональностью", чувствует себя хорошо где угодно, только не в "разуме" (и гордится и хвастается этим и со сладострастием повторяет: "Это понять нельзя, в это можно только верить…"). И вот в мире и над миром царствует "князь мира сего", а в переводе на более простой язык: Дурак, Лгун и Мошенник. Не пора ли ему это сказать открыто и перестать верить в то, чего у него нет: в его ум?