А у нас тут температуры рухнули, как трепетная барышня от вида крови в обморок. Из плюс под сорок стало немного за плюс двадцать. Люди враз нахохлились, а ветерочек перемен гонит пенные громадные тучи-бегемотики по невозможно глубокому синему небу. На районе терпко пахнет сеном, легким духом брожения от переспелых абрикосов, что с точностью мертвого ястреба-перепелятника падают под ноги разбиваясь, растекаются на выжженной земле сочными оранжевыми лужицами; пахнет еще чем-то таким сладким, давно забытым, но не приторным. Так может пахнуть только закат позднего июля, в который глядишь и видишь вереницу прежних, пережитых душой и сердцем, июльских закатов, прожитых годами и пережитых опытом, видишь, слышишь, зришь шестым чувством, как на этот закат нанизывается ассоциативная память. И в этой памяти для тебя июль всегда щедр, всегда добр, всегда милостив.

Июль-июля-ля-Юлия. Помнишь ли ты, Юлия, те наши июли, ту нашу прежнюю летнюю жизнь, в которой еще не было даже пунктиром прорисовано будущее? Помнишь? Не помнишь... Я-то ведь порой гадаю, а то и не гадаю, но бывает и думаю, как оно было б, если бы мы с тобой внезапно встретились в июле, нашем любимом месяце, сейчас, через двадцать с лишком лет молчания, неведенья, обособленной друг от друга жизни. Что-то подсказывает мне, что не нашлись бы.

Но сегодня, вот тут и сейчас, в этом закатном июле, порой бывает сладко вспоминать о нашем прежнем экваторе лета, вспоминать о тебе. Где же ты та Юлия, юбка красная в белый горошек, ножки тоненькие, худенькие, длинненькие, ты их так стеснялась, что носила всегда напоказ. Где же ты та Юлия, та моя Юлька, подруга детства моего, с которой мы так сроднились, что даже в юности нашу накипь друг к другу окружающий мир не мог ничем вывести. Но потом удалось - вывела жизнь, ее расстояния, пределы, разделы. Грустила ли тогда-не грустила, теперь уж не вспомню, скорее, что нет, уж очень была торопливая, захлестывающая жизнь.

Давно о тебе не вспоминала, довольно давно. А сегодня, на закате июля, вдруг вспомнила. Очень неожиданно. И очень внезапно. На самом-то деле у нас тут температуры рухнули, запахло сеном, легким духом брожения и еще чем-то сладким, давно забытым. Так бывает у нас тут в конце июля, когда сидишь на балконе, взахлеб читаешь новую книжку, вечор пламенеет, под рукой чашка свежезаваренного черного кофе с цедрой лимона, а где-то там, на улице, гогочут дети, а через стенку - шумные соседи - одни вяло переругиваются, другие кому-то, неведомому тебе, вещают нарочито-громко о событиях овощной жизни (хорошие помидоры с рынка куда-то исчезли... цены на них поднялись... картошка уже не скоблится, только ножом... да-да, только там можно взять... а вот... мяса полкило, порезать, обжарить, потом протушить... синенькие обязательно...), но это только гам, шум, это только шумы, и даже не моря, которое волнуется на раз-два-три. Ты же музыкант, Юлька, ты меня бы поняла, пусть даже и сейчас через сто с лишком лет молчания, неведенья, обособленной друг от друга жизни.

Твоя мама на похоронах моего отца подошла ко мне и передала от тебя привет с соболезнованиями. Не знаю до сих пор, что в этом привете было от тебя, а что от твоей мамы, но это уж вовсе неважно. Важно, на самом деле, одно, по крайней мере, я так до сих пор считаю: нас связала не жизнь, не обстоятельства, нас связала музыка. И этой музыкой было слово.

И вот сижу я на закате июля на балконе, читаю новую книгу взахлеб. Девять рассказов-историй любви Питера Хёг. Гуси гогочут, город закатный горит, соседи сорятся, мирятся, вещают за стеной об овощной жизни, а я неожиданно между строк, которые внезапно легли на душу взахлеб, вспомнила тебя. И отчего-то подумала, что, если бы сейчас, сию минуту, мы с  тобой неожиданно встретились, я бы тебе процитировала кодом узнавания именно это.

У нас тобой всегда мерзли ноги. Помнишь, Юлька? И отогревались мы только в июле. У меня до сих пор так. А у тебя?

Помнишь, Юля, Юлия? Что ты помнишь Юля, Юлия, Джулия?!.. О, Джулия-яя, услышь меня и сохрани то свое полированное ф-но "Украина"! Надеюсь, что оно с трепетной бережливостью твоей мамы все еще живо, все еще живо и помнит, как мы по нему в четыре руки лупасили аккомпанементом под свой горловой вой "девченка из далеких дней", вели в четыре руки ту мелодию, подобранную, как обычно у нас водилось, на слух, в ту пору, в то время, когда еще будущее не было прорисовано пунктиром, тогда, в прошлой жизни, в прошлом столетии. Еще остро помню, как мы с тобой говорили, что, если и удастся дожить до нового столетия, то там уже будем не мы.

... как в воду глядели.

Запасы добра из шкапчиков, которое совершенно не имеет цены, даже в базарный день, потому, что памятью.

Медицинская литература древних времен теткина, издана и проштудирована еще до моего рождения. Тетка Полина, старшая сестра моего отца, училась на педиатрическом, но педиатром так и не стала, детей не заимела. Лет пять назад вышла на пенсию, обхаживает мужа-генерала и нянчит кота Барсика. Нынче добрая половина ее медицинской библиотеки живет на даче, мне в свое время тоже кое-что перепало.

Малая толика. "Кормление лежа и кормление сидя" в картинках подарено в канун рождения младшенького, в далеком 1997.

А это студенческие конспекты, как и обещала Серёже-Эзопу. Помнится, по каким только рукам они не ходили. Вот там, на нижней левой фотографии, есть дата "28.10.96", в то время у меня где-то под сердцем уже вовсю стучал свою жизненную дробь младшенький.

Мамины родители жили далеко, под Курском. Помню из детства, что ездили к ним в гости раз в год, во время маминого отпуска, который она всегда брала в июле. Последний раз я была у них в гостях в 93-м, а 1 мая 94-го, на Пасху, бабушка умерла. Приготовила обед, отпраздновала с дедом, убрала со стола, перемыла, перетерла и убрала в сервант нарядную посуду, да и упала тут же замертво с белоснежным накрахмаленным полотенцем в руках. У нее всегда был в доме порядок и чистота. Легкая смерть у Даниловны, – говорили соседки. Отца с пребольшими уговорами моя мама забрала к себе, но он ушел вслед за женой через год с небольшим – не осилил одиночества. 

Двадцать лет прошло, как нашей Марии Даниловны нет, уже моя мама 17 лет бабушка, а я каждый раз, маринуя огурцы, вспоминаю себя той летней деточкой. Июль, жара, ветер лениво колышет занавеску в столовой, полуденное солнце играет бликами на отполированной до блеска нарядной посуде (праздник, – говорила бабушка, – дети приехали), обед строго по расписанию, садилась за стол ровно в три дня, когда часы пробьют. Не вертись, не крутись, – шептала мне на ухо мама, а как было утерпеть, как удержаться, когда на столе бабушкины хрустящие малосольные огурцы, мне больше ничего и не надо было. Ах, вкуснее таких я в жизни больше ни у кого и не ела!

Июль. Огурцы. Солю. Опять и опять пытаюсь добиться именно того вкуса из детства. И очень надеюсь, что у меня получится, ведь у меня есть еще время в запасе… время до бабушки.

Если забыли, то я вам напоминаю: сезон в разгаре.

Хмурое серое небо, тревожные лица, черные мысли. Воздух тяжелый и душный, пропитан насквозь болью, страхом, ненавистью, местами -- отчаяньем. Зима была адски трудной, весна, как оказалось, не принесла облегченье. Хоть жги чучело, хоть не жги, Мара, она же Марена, Маруха -- сучья дочка -- только от этого все громче хохочет, попыхивая папироской, варит на керогазе свой спешиал кофе: кровяная юшка, костяная стружка, порох, смазка для ружей, простреленные каски, забытые ласки, сжатый кулак, прищуренный глаз, калаш, дубина, чья-то детина упала, лежит, холод по спине, нож в рукаве, стук сердца в голове, гулкие шаги в темном переулке, мамины звонки, абонент вне доступа, не достучаться, не прорваться, не докричаться... да и крика-то уже нет, один сип, всхлип в черные могилы...