В марте Александр Щуплов устраивает нам поездку на БАМ в составе агитпоезда ЦК ВЛКСМ «Комсомольская правда». Едем в серое здание Комитета на Старую площадь на предварительное прослушивание. Щуплов с Геной накачивают: надо схитрить, спеть оптимистичное. Но мы не понимаем, и будем петь, то, что считаем лучшим, вплоть до «Молитвы Резанова»… Встретил инструктор, а может, зав. сектором, выше среднего роста, в сером костюме, в галстуке не узком, но и не широком – как и положено комсомольскому инструктору, возраста не юного, но и не старый… такой, молодящийся, чем-то похожий на Александра Маслякова. Провел в кабинет; пока пели, лицо все глубже опускал в руки, и я подумал: во как вслушивается, добросовестно выполняет обязанности, поди, нравится...
  Полагаю, оптимистичное бы не спасло, опытный все равно расслышал бы у нас запрещенную в советском государстве грусть-тоску, а этот был опытный. Всё, что мы спели никуда не годилось, и ладони, закрывавшие лицо, обозначали ужас положения. Видимо, безвыходного, потому что он, сказав про весь кошмар, который мы поем, все-таки нас пропустил.

  Стоим на лестнице, внизу у выхода, видимо, звоним Щуплову сообщить о результатах. С кем-то спускается уже одетый, с портфелем. Увидев, осекся. Открыв наружную дверь, полуобернувшись, внятно, с повтором артикулирует собеседнику то, что предназначалось для нас: только из-за того, что… только из-за этого…
  Да понимаем мы, понимаем, что ты делаешь нам вынужденное одолжение! – стоим уже у подъезда на серой весенней улице, в виду памятника героям Плевны, простодушно не понимая в каком месте мы прокололись.
  И все-таки, чей авторитет сработал? Не Щуплова же?..

  На работе мне оформили командировку от самого ЦК ВЛКСМ. Полагаю, руководство отдела рассуждало обо мне в соответствующих терминах: артист, бабалаешник, угораздило взять на работу! Но было вынуждено согласиться. С городским комитетом ВЛКСМ контакта пока не было (так получалось), и они, визуально меня не представляя, полагаю, были весьма заинтригованны.
  Улетали из Домодедово. С кем, как – не помню. Прилетели в Читу. Какое-то время жили в купе поезда «Комсомольская правда» (несколько сцепленных вагонов и знаковая надпись вдоль), стоявшем недвижно где-то на «запасном пути».
  В первый же день захотелось тесной компании, посиделок. Видимо, у нас с собой было. Симпатичная дама, помогавшая расселиться и, не иначе, чем-то в поезде руководившая, на мой второй заход собраться в нашем купе, сделала страшное взрослое лицо и осадила.
  Вечером второго дня дали концерт. Зал, сделанный в вагоне, был трубой, имел хорошую акустику, звучали мощно, легко, и я думал, что она, наверное, уже жалеет.
  В первом приближении, из Читы до Чары (поселок на магистрали) летели небольшим пропеллерным самолетом (Ан-24). От аэропорта добирались самоходом на попутном камазе. Припозднились. За самодеятельность получили, как вспоминает Толя (я ничего не помню), от «комсомолиста по первое число». «Комсомолиста», тогда методиста агитпоезда «Комсомольская правда», звали Александр Пономарев; ныне – видный деятель отечественного телевидения и пр. (см. Википедию)
  Группа собралась такая: советский композитор Евгений Птичкин, подбритые почти фюреровские усики, его «Гляжу в озера синие», между делом исполняемые Надькой в нашей разнокалиберной компании у дома Юрки Дмитриева на Рабочке, меня очень тревожили (сейчас уже тревожили меньше); дама с чувственными губами и гладко забранными назад в пучок волосами, исполняющая его песни под его же аккомпанемент на фортепиано, а заодно, видимо, пользуемая им как женщина; поэт Александр Щуплов; обозреватель из АПН (агентство печати «Новости») со стеклянным глазом; писатель-сатирик Александр Исаев; корреспондент радиостанции «Ровесники» Татьяна со звукооператором; ну и мы.
  В Чаре всё решили без нас – разбили на две бригады. Щуплов оказался с Птичкиным. Толя запаниковал, устроил небольшую истерику, чем вызвал недоумение Пономарева (что за мальчишество?), и Щуплов как мог успокаивал обоих.
  Нашей бригаде (мы, Исаев, обозреватель АПН) предстояло ехать к западу от Чары, Птичкину с дамой, Татьяной и Щупловым – к востоку (последний планировал написать текст будущей песни первого – обычная практика таких командировок, так сказать, творческий итог поездки).
  Куанда, Леприндо… - странные названия. Толя помнит пейзажи и цвета: «Катались на жопе с замерзшего водопада. Вдоль дороги было много наледей голубого цвета - родниковая вода была насыщена медными солями. Кедровый стланик с шишечками. И лед, как панцирь гигантской черепахи, черный, но прозрачный. Нам сказали, что глубина озера метров двести. Страшновато…»
  Не помним ни одного концерта. Надо полагать, разговорный жанр сменялся песенным, обозреватель рассказывал истории из жизни, мы пели (вываливали свою лирику, ничего не стеснясь), Исаев читал унылые юмористические рассказы («Звякнули лопаты» - заключительные слова одного из них теперь уж врезались навсегда). Много пили, поимые местным начальством. Полупьяный обозреватель ходил и всюду фотографировал своим крутым по тем временам фотоаппаратом с большим объективом, ему не разрешали (стратегические объекты, магистраль); за столом рассказывал, про потерянный глаз, как в руках взорвался сифон для газированной воды, и он это, за секунду до взрыва, «предвидел».
  Дощатые бараки, собаки, много собак…
  Засиживались до ночи, местная комсомолия упивалась до скотского состояния: под утро, проснувшись и не в силах выйти на мороз, ссала с кровати прямо на пол.
  Одно из последних застолий: охотничий зал, по стенам трофеи – морды кабанов, оленей, медведя. Хозяин участка – крепкий, властный мужик, «сибиряк»; пьем водку, закусываем котлетами и пельменями из темной кабанятины.
  Наконец, снова встречаемся в Чаре. Совместный концерт в местном клубе. По совету Щуплова спели птичкинскую «У беды глаза зеленые». Никак не отреагировал. Сам подыгрывал своей даме на раздолбанном пианино с западающими клавишами, с чем, видимо, давно смирился. После концерта ходили в баню. Потом – стол. По очереди пели: мы, дама… Я подыгрывал ей на гитаре и сказал, что у нас получается неплохой тандем, на что все благодушно рассмеялись. Птичкина сначала не было, лежал в соседней комнате и слушал происходящее (двери были открыты). Потом вышел; нам были важны его отношение и польза от знакомства. Он что-то говорил, но особой заинтересованности не проявил.
  Наутро непогода, самолет на Читу задерживали.
  Сидели в номере, записываемые звукооператором «Ровесников» для будущей передачи на радиостанции «Юность»; он, технарь и перфекционист, всё искал втихомолку под столом оптимальное положение микрофонов, измучил.
  Подумав, чем мы хуже Птичкина, решаем тоже писать песню, благо был мотивчик. Щуплов вспоминает про запах тайги и туман, за которыми уже кто-то когда-то ездил, - теперь надо было писать анти. Быстро набросали "рыбу", и Александр Николаевич на время (непродолжительное) уединился на продавленный диван-кровать.

  Люблю, когда лежит над сопками прохлада,
  И магистральный путь рассветом озарим,
  А запаха тайги мне, в общем-то, не надо,
  Я ехал не за ним…

  Было еще что-то про косы, бегущие водопадом с укрытых в снежный дым тонюсеньких плечей и пр. пр., но в конце каждого куплета обязательно про запах тайги, за которым я, непременно, не ехал.
  Но лететь все-таки надо, и Птичкин сходил к начальнику аэропорта.
  Метель. Поднимаемся по забитому людьми трапу к двери всё того же небольшого Ан-24 местной линии, кто-то говорит: «пропустите артистов из Москвы», и нас, слава богу, пропускают внутрь. До Читы, там пересадка в большой самолет уже до Москвы.
  Песню Птичкин написал, в ней было про «там, где ветер шумит по весеннему проселку» и что-то еще про белок. Надеюсь, Щуплов не схалтурил. Я не слышал, слышал Толя вскоре после того по радио.
  От той поездки у меня три грамоты: от Каларского райкомов КПСС и ВЛКСМ, от коллектива Мехколонны № 4 треста «Запбамстроймеханизации» станции Куанда и от руководства загадочной (-ого) СМП-695.

  По рассказам Толи, со Щупловым он познакомился в Калинине; из Москвы с выступлениями приехала делегация литераторов. Выступали в здании цирка. Присутствовала местная интеллигенция. Боря Кривоносов после концерта водил москвичей к себе домой, крутил свои песни. Возможно, они мало что поняли; характерно воспоминание Щуплова: забавно, колокольчики звенят то отсюда, то оттуда. И это в ответ на мастерскую мелодичную лирику Бори. Мне кажется, Щуплов вообще к музыке был глуховат, без каких-либо комментариев проглатывал всё, что мы предлагали. Или придуривался, на что был горазд?..

  В их тогдашний приезд Толя попросил поэзии для песен. Та была дана, он сочинил несколько, видимо, ездил в Москву показывать, и понравился.
  На мне палевая шуба из искусственного меха (о ее покупке родители рапортовали еще в письмах в лагеря), дамские замшевые сапоги на высоком каблуке - еду в Москву знакомиться. Их было трое: сам Щуплов, Гена Денисов, загадочный, интеллигент (со следами вырождения на лице – как позже выразился Толя) и кто-то третий, юркий и невзрачный, лицо и имя которого стерлись. Щуплов устраивает нам прослушивание у каких-то девиц с радиостанции «Юность». Сначала – ресторан ЦДЛ, дубовый зал, какая-то выпивка, с тонкой корочкой жюльен, который пробовал первый раз в жизни и к которому буду ревновать все свои последующие жюльены, слабые его подобия. Едем на встречу. Толя просит меня на людях называть Щуплова на «вы» и по имени отчеству, Александр Николаевич. Сначала долго на метро; Щуплов балагурит на весь вагон – соленые частушки, отрывки из какой-то его поэмы, с матерком и цоканьем. Потом пешком. Спальный район. И вот, стоя у светофора в ожидании зеленого, в виду светло желтых многоэтажек впереди, к которым мы, судя по всему и направляемся (вел тот, невзрачный), вдруг понимаю, что это афера, злой розыгрыш, никаких девиц нет, и цель непонятна. А мы ведемся. И сразу всё объяснилось: шутовство Щуплова (вообще, кто это такой?!) и акцентированная, иезуитская комплиментарность Гены.
  Но нет, девицы наличествовали. Журнальный столик, скорая закуска и выпивка… Спели несколько песен. Девицы ушли шептаться на кухню. Возвратились. Не помню, кажется, ничего определенного не сказали.
  Следующая «нужная» встреча, которую устраивает Александр Николаевич, была с Риммой Казаковой. Сначала ехать на Планерную, где Гена снимает квартиру. Звоню ему из автомата в метро; он, образованная московская штучка, с назидательной интонацией, объясняет глупому провинциалу, до какой станции ехать и на какой пересаживаться. Белоголубая четырнадцатиэтажка, подъезд. Поднимаюсь. Небольшая однокомнатная квартира: диван, кровать, сервант, письменный стол у окна, - всё дежурное; на столе печатная машинка с заправленным листом, каким-то текстом – Гена закончил иняз, знает японский (с легкой руки Щуплова мы звонко называли его японоведом), поди, пробавляется рецензиями. Смотрю на слова, связанные недоступной мне мыслью, завидую.
  В квартире Щуплов, Гена, и этот, невзрачный. На кухне коротко выпиваем и закусываем рыбными консервами и колбасой. Едем к поэтессе. Дороги не помню. Большая квартира. Из окна видна высотка Ярославского вокзала с рекламной металлоконструкцией на крыше; ага, значит, мы где-то тут, близко – пытаюсь ориентироваться. Книги в шкафах, с удовлетворением примечаю коралловый восьмитомник Гончарова, который есть и у меня (Толстой с Пушкиным – понятно, классики, Гончаров мне нравился тоже, но я себе не доверял - ему досадно не хватало веса, и вот он его получил). Хозяйка проста, сдержана. Толя к тому времени написал «Парус», «Пока еще не врем»; сидя на велюровом диване, поем. Она, не понимая, хорошо ли это, оборачивается на таращившегося в улыбке Щуплова. Цель поездки в том, чтобы показать нас ей перед тем как нам выступать на ее творческом вечере в ЦДЛ.
  Большой зал. Ожидая, ходим за кулисами и по узкому проходу между задней стеной сцены и задником. Звучали хорошо.
  После банкет в большой комнате. Длинный стол. Щуплов тихо комментировал нам кто есть кто за столом, весело рассказывал историю о двух мужьях Казаковой и ее остроумных комментариях отношений с обоими; один из них, кажется, даже присутствовал. Встали (поставил ногу на перекладину под сиденьем стула, положил на колено гитару), что-то спели, вероятно, повторили исполненное на концерте, в такой ситуации петь отвлеченное невозможно, а других песен на ее стихи у нас не было. Чуть позже все зашикали, унимая гвалт застолья, - гитару взял сын, Егор Радов; пел что-то из Битлз, на хорошем английском, весьма профессионально. Он сидел на противоположном торце стола, справа от матери, лица я не разглядел (в то время мы были сосредоточенны на себе и на мир смотрели периферически): длинные светлые волосы, слегка будто нетрезв. Подумалось: счастливый мальчик, понимающий свой статус.
  Судя по тому, что на улице было еще светло, сидели не долго. Стояли возле тяжелых дверей центрального входа ЦДЛ, кто-то вызвал такси, или подвозил бывший муж, уставшая Казакова, с серым от благородного сумрака стен здания лицом, сказала что-то Щуплову с проезжей части, села и уехала, оставив всех кому-то на попечение.
  Следующий ее вечер был уже в Колонном зале. В помещениях за кулисами бело и пусто, на сцене столик, стул, одинокая Казакова. Выходим к рампе, поем «Парус», как мне показалось, неплохо. Аплодисменты, две девушки из зала преподносят красные тюльпаны, пятимся, кланяемся, смущенно суем цветы Казаковой.
  Они думали, я не пойму… Щуплов коротко интересуется у Гены: как? Тот сидел в зале. Ну, так… - морщится Гена. Спрашиваю: вы про что? Гена нацепляет положенную улыбку: эт-т-о так, неважно… Тогда я в первый раз заподозрил неискренность всех его невоздержанных похвал.
  Больше мы с ней не встречались. Ей было, видимо, неловко, что она, как ей казалось, так мало смогла для нас сделать; спрашивала Щуплова: может мне заплатить ребятам? Тот, разумеется, отказался.

+ развернуть текст   сохранённая копия