digest.subscribe.ru/economi...46505.html

Э.В.:Статья неоднозначная...

А что касается морали,то надо и политикой малых добрых дел заниматься, и отшлифовывать  свою душу...

Ну, в общем, они своего добились — дураки составляют большинство.

Я никогда еще не жил в обществе, где дураки составляют большинство, и это, надо сказать, совершенно новый, где-то даже революционный опыт. Мне возразят, что так это всегда и было, что дураки всегда составляют девять десятых любого сообщества, и сам я про это писал, но я ведь никогда не имел в виду население в целом. Я говорю о той самой одной десятой, которая считается мыслящей частью общества: она читает, пишет, ходит в кино, следит за политикой и комментирует ее.

В разные времена Россия производила разные товары неодинакового качества: автоматы, танки, автомобили, искренних лоялистов, стукачей, диссидентов, эмигрантов (эта статья российского экспорта у нас особенно удачна), и все это куда-то двигалось, вертелось, вызывало живейший интерес. Нынешняя Россия производит почти исключительно дураков, но в промышленных количествах, превышающих любой спрос. Эти дураки преобладают во всех сферах русской жизни, включая интеллектуальную. В оппозиции они, кстати, тоже в большинстве, так что постоянные и однообразные претензии к этой самой оппозиции уже, надо сказать, несколько достали. Еще по Белоруссии было ясно, что ситуация не может быть иной: где катастрофически вырождается власть, там дуреет и оппозиция. Если хотите другой оппозиции, с которой не стыдно солидаризироваться, — давайте для начала поменяем власть, но ведь этого вам не хочется. Тогда станет очевиден и собственный ваш идиотизм. Разве кто-нибудь, кроме идиота, может задавать вопрос, какая у вас позитивная программа, людям, которые убирают с дороги дохлую лошадь? Их позитивная программа заключается в том, чтобы не было дохлой лошади, а их спрашивают, зачем они рвутся во власть. Они никуда не рвутся, их функция гигиеническая, они просто немного чувствительнее к запаху дохлой лошади, вот и все; но объяснить этого они тоже не могут, будучи дураками. Чувствительность к запахам еще не означает ума.

Признаки дурака многообразны, но остановимся на сущностных.

Во-первых, дурак склонен обсуждать всерьез очевидные вещи, то есть ставить под сомнение аксиоматику того общества, в котором живет. Мне возразят (ах, мне всегда возражают! Нет бы дослушать до конца), что и Лобачевский поставил под сомнение аксиоматику Евклида; отлично, скажу я, — давайте отменим плоский мир Евклида и создадим другой, тогда и поставим под сомнение все аксиомы; но вы же не хотите! Вы хотите жить в постиндустриальном мире и при этом горячо спорить о национальном вопросе; хотите свободно ездить за границу — и ностальгировать по Сталину; желаете благополучия — и все-таки ненавидите свободу! Дураки спорят о том, хороши или плохи евреи, лучше ли всех русские, обязательно ли верить в Бога и не следует ли выслать из столицы всех инородцев, — и не понимают, что это не обсуждается, поскольку на дворе не Средневековье и за окном не Саудовская Аравия.

Во-вторых, дурак не умеет спорить. В споре его интересует только доминирование, аргументом ему служит только переход на личности, а точку зрения оппонента для него определяют только имманентные, врожденные признаки: живет за границей (или в русской провинции), является евреем (казаком), воспитывает детей (кота). То, что можно быть евреем, жить в провинции и воспитывать детей либо быть заграничным казаком и растить кота, уже не укладывается в сознании дурака. Он мыслит паттернами.

В-третьих, дурак не способен взглянуть на процесс вне устоявшегося контекста: для либерального дурака СССР однозначно плох и не содержит ничего прогрессивного; для тоталитарного дурака все, кто жил в СССР после Сталина, разваливали великую империю.

В-четвертых, дурак очень мало читал. Он вообще мало знает, но чтение в принципе дается ему с трудом: «Я этого не читал и не буду», «Это пусть читают п...сы», «Я лучше почитаю такого-то» (называется близкий друг или сосед, чаще всего завсегдатай стихов.ру).

В-пятых, дурак — почти всегда конспиролог. Он не верит в ход вещей, но свято верит в мировые заговоры: «близнецов» взорвал Буш, Ельцин — масон, Путину мешают англосаксы. Большинство теорий, выработанных дуракам и, неопровержимы именно потому, что нельзя ни доказать, ни опровергнуть существование мирового заговора. Дурак не знает, что такое критерий Поппера. В его голове не может уместиться мысль о том, что верной или неверной может быть только опровержимая теория — все остальное не теория, а хер моржовый, который совершенно неопровержим в своей наглядности и простоте.

В-шестых, дурак никогда не видит себя со стороны. Он не способен к самоиронии, но это бы пусть; большинство дураков — мономаны и теряют всякую критичность, садясь на своего конька. С ними даже можно общаться, но ровно до тех пор, пока речь не заходит о евреях, педофилах или эльфах.

Почему дураков стало так много — вопрос неоднозначный: проще всего сказать, что их продуцирует путинское начальство, заинтересованное в легкости управления. И это даже логично, как всякая теория дурака. На самом деле это процесс многофакторный, и факторов этих — вечное проклятие не— дураков! — знающие люди называют множество; от глобального потепления до всеобщего распространения интернета. Факт тот, что мыслящая часть России впервые деградировала до такого уровня, что дискуссии в этой среде сделались невозможны, прогнозы насчет будущего бессмысленны, а бесконечные хождения по кругу и повторения пошлостей из эксцесса превратились в норму. Ни один кружок гимназистов, ни одна боевая группа террористов, ни одна компания подпивших вистующих чиновников не выглядела так безнадежно, тупо и агрессивно.

Возникает естественный вопрос: зачем? Мы часто задумываемся о целях Божиих, но не нашли еще ответа на бернсовское вопрошание: Господь во всем, конечно, прав, но кажется непостижимым, зачем он создал прочный шкаф с таким убогим содержимым. Мы и, вообще-то, не знаем конечной цели творения, но как-то нам нравилось думать, что одной из его возможных целей является прогресс. Однако каково это — вообразить, что регресс не менее важен, что без него мы, может быть, не ощутим должного смирения, что всякому Возрождению должны предшествовать темные века? А может, суть не в Возрождении вовсе, и у дурака есть столь мощный компенсаторный механизм, что нам и не снился? Вдруг это иррациональное чутье, удивительное физическое совершенство или способность затормозить прогресс? Предсказал же Леонов в «Пирамиде», что человечество обречено на деградацию, иначе оно уничтожит себя и мир?

Казалось бы, в обстановке этой тотальной и нарастающей бессмыслицы все труднее сохранять оптимистический взгляд на вещи (оптимизм как раз не является признаком дурака — дурак бывает оптимистом только на собственный счет, а миру он чаще всего пророчит гибель; то, что в случае гибели мира погибнут и дураки, в их головы не вмещается). Однако есть во всем этом и нечто действительно вдохновляющее: существует точка зрения, что Господа вообще не интересуют наши дела — его интересуют наши души, которые мы и должны вернуть, по Кушнеру, «умирая, в лучшем виде». Об этом писала Цветаева — вы, уверяла она Бессарабова, растрачиваете себя на мелкие добрые дела для недобрых людей, которые их не оценят, а надо над душой своей работать, другого смысла ни в чем нет! Это эгоистический, но здравый взгляд на вещи. Я не знаю, для чего предназначены наши души, — может, страшно подумать, для нас самих, ибо с воспитанной душой человеку легче, — но единственное, чем имеет смысл заниматься, по-моему, это именно разнообразное развитие, закалка, шлифовка и прочие полезные манипуляции с собственной душой.

Так вот, говорю я, есть мнение, что один из самых острых, тонких и сильных инструментов, эту душу обрабатывающих, — как раз жизнь во времена дураков, без каких-либо перспектив, с ощущением полного исторического тупика.

Приходится признать, что меч закаляется не только в огне, но и в говне.

Дмитрий Быков

В. В. Путин. 2012 год

Фото: AP

Обычно современным политическим лидерам приходится отвечать на один вызов истории. По сравнению с предыдущими веками политики сейчас правят не слишком долго. И скорее не потому, что они не хотят оставаться на вершине власти, — современные вибрирующие общественно-политические системы спихивают своих лидеров, даже если они полны сил. Поэтому мало кому, в том числе из тех, кто один раз уже успешно решил проблемы своей страны, приходится сталкиваться с новыми, иными вызовами. Не такая ситуация у Владимира Путина. Один раз, в свое первое президентство, он уже решил целый клубок сложнейших политических задач. Но теперь, похоже, страна стоит перед проблемами другого типа, ее надо не спасать, она уже спасена, ее необходимо переводить в режим развития. Путину придется ответить на второй вызов.

Перестройка закончилась

Позволим себе высказать гипотезу. Россия находится в самом конце цикла трансформации, начатой 26 лет назад, в самом конце периода масштабнейшего переустройства всей социальной и экономической жизни. Перестройка, которая обрушила Советский Союз, коммунистическую систему, которая снесла все конструкции государства и радикальным образом изменила все социально-политическое устройство страны, наконец завершается. Все задачи, которые явно или неявно ставились четверть века назад и уточнялись в последующие годы, решены. Все вызовы получили свои ответы.

Эти «перестроечные» задачи ставились еще при прежнем строе, они были инициированы Михаилом Горбачевым. Мало кто из активистов перестройки мог представить, как далеко заведут страну инициативы Горбачева, сколь мощны будут социальные потрясения, какими жертвами будет оплачена задуманная (весьма туманно, непроработанно, даже безответственно задуманная) трансформация. Однако вектор перемен был задан именно тогда, во второй половине восьмидесятых, именно теми людьми, которые не очень хорошо представляли, что из всего этого получится.

Был ли изменен этот вектор в последующие годы? Вовсе нет. Напротив, Борис Ельцин резко радикализовал политическую ситуацию, пренебрег полумерами, ускорил перемены. При Ельцине мы получили частную собственность, разделение властей, демократические институты, основные гражданские права. Были созданы сотни тысяч частных компаний, которые начали осваивать жизнь в новых рыночных условиях.

Однако к началу правления следующего президента, Владимира Путина, ситуация в стране была предельна драматичной: экономический спад, бедность, социальная деградация, война с сепаратистами на Северном Кавказе… Словом, лихие девяностые, как скажут позднее.

Традиционно принято противопоставлять Путина и Ельцина, имея в виду хаос девяностых и относительный порядок нулевых. С таким тезисом нельзя согласиться. Что сделал Путин? Разве он переписал ельцинскую Конституцию или отменил частную собственность? Напротив, Путин опирался на уже имеющиеся институты. Но он заставил эти институты, государственную машину, работать хотя бы в минимальной степени. Пресловутая вертикаль власти, про которую Путин сам говорил, что она сшита на живую нитку, начала работать.

Эффективный тактик

Один политолог в момент возвращения Путина к президентству раздраженно заметил: «Жаль, что он считает, что он важнее для страны, чем нормальная жизнь». Под «нормальной жизнью» подразумевался свободный, пусть и хаотический, с рисками, поиск нового лидера, а с ним и новых путей развития. Так думали многие. Однако сам Путин сделал иной выбор. И, выворачивая наизнанку цитату, можно сказать, что, вероятно, не так уже и плохо для страны, что есть люди, которые считают, что они важны для нее.

Уже после победы Путина на президентских выборах целый ряд комментаторов говорили, что у него совсем немного времени для того, чтобы заново утвердиться в политике. Раскол элит, отсутствие новой ясной стратегии, вялый экономический рост, разочарование городского класса — все эти факторы требуют немедленного ясного ответа на вопрос, куда он собирается вести страну в ближайшие шесть лет, есть ли у него вообще какие-то свежие идеи. А если нет, то страну ожидает тот самый хаос, просто отложенный. Однако память у многих комментаторов коротка. Двенадцать лет назад Путин вовсе не имел плана, который привел бы страну к политической стабильности и экономическому росту. Он действовал эффективно, но тактически, реагируя на текущие вызовы, за что его тогда, кстати, ругали политологи ельцинских времен, которым (как и нынешним) казалось, будто в прежние ельцинские времена была стратегия.

Вызовы были следующие: колоссальная террористическая угроза и слабость армии и спецслужб; внутренняя идейная борьба против целостности России, начатая олигархами, управлявшими основными медийными активами; опасность федеративного раскола со стороны губернаторов. Эти три вызова сформировали активную политическую линию на первые три года.

Однако уже к 2003 году, когда появилось ощущение некоторой почвы под ногами (это ощущение поддерживалось начавшимся невесть каким образом мощным экономическим ростом), Путин впервые заговорил о необходимости консолидации элит вокруг задач развития, а не сохранения страны. Тогда в послании федеральному собранию прозвучали дерзкие цифры об удвоении ВВП за десять лет. Однако вот так просто, за три года, перейти от полного раздрая к красивой картинке экономического роста и консолидации элит — это оказалось наивной мечтой. Немедленно вслед за посланием вышел доклад о готовящемся олигархическом перевороте, затем было начато «дело Ходорковского», и страшным аккордом, заставившим отбросить все надежды на быструю демократизацию, стал Беслан 2004 года.

Честно оглядываясь назад на эту череду событий, видно, что была линия, были жесткие решения, все было направлено на сохранение государства как такового, но только спустя годы это можно назвать стратегией. В «деле Ходорковского», что бы ни говорили критики, была та же идея. Идея ЮКОСа заключалась в том, чтобы во что бы то ни стало отвязаться от российского государства (Кремля) в осуществлении своей стратегии. Ради этого владельцы компании были готовы продать контрольный пакет акций американцам. Для Путина, ясно осознававшего важность контроля над главным экспортным ресурсом страны — нефтью, это был неприемлемый вариант.

Впрочем, история благосклонна к эффективным тактикам. Если в 2003–2004 годах в процессе демократизации наступила пауза, то экономика стала расти на те самые заявленные в 2003 году 7% в год, которые должны были обеспечить удвоение ВВП. Мировой расклад экономических сил был так благоприятен для нас, что подавляющая часть населения вкусила плоды «путинской стабильности». За 2000-е годы среднемесячная зарплата (в валюте) выросла в десять раз — с 80 до 800 долларов США. (Даже мы в «Эксперте», прирожденные оптимисты, писали в 1999 году как о мечте, что доходы составят 500 долларов на человека в месяц аж в 2020 году!) Доходы государственного бюджета выросли с 14–15%, до 22–23% ВВП. Все это вместе несколько стабилизировало социальную ситуацию в стране, привело к изменению демографических тенденций, в частности, начала расти рождаемость. Доля среднего класса выросла более чем втрое — с 7 до 25%. Удалось добиться более равномерного роста благосостояния по регионам — Москва и нефтяные регионы перестали быть главными центрами притяжения капитала. Даже Москва по динамике стала уступать промышленному Уралу и накачиваемому инвестициями Югу России.

Развился и частный сектор. Например, капитализация российского фондового рынка составляет сегодня более 740 млрд долларов, а в отдельные моменты превышала 1 трлн долларов (для сравнения: в посткризисном 1999 году она не дотягивала и до 100 млрд). Такой рост произошел не только за счет повышения курсовой стоимости акций, но и за счет радикального расширения числа эмитентов.

Эти несомненные успехи во многом объясняют (правда, скорее с точки зрения западного обывателя или политика) популярность Путина. В любой стране политик, с чьим именем ассоциируются подобные перемены, неизбежно пользовался бы массовой поддержкой населения. Ссылки на то, что это все «незаработанное» — свалилось с неба из-за роста цен на углеводороды, не срабатывают. Этим ростом надо было воспользоваться. С 2000 года добыча нефти в России выросла почти на 60% и приблизилась к суммарной добыче нефти в СССР. Экспорт же за это время вырос примерно на 70%, сегодня он более чем вдвое превышает советский. Такие результаты не могли свалиться с неба. Требовалось провести техническую модернизацию отрасли, расширить транспортную инфраструктуру, выйти на новые рынки.

Пересменка

Но стремительный рост экономики принципиально изменил российское общество. Общие в девяностых цели выживания и построения достойной жизни в новых реалиях стали выглядеть слишком по-разному для разных социальных групп. Хотя бы потому, что бурный экономический рост сопровождался существенным ростом неравенства. Если в 1998 году децильный коэффициент (отношение среднего дохода 10% наиболее состоятельной части населения к доходам 10% наиболее бедной) в России составлял 13,8, то к настоящему моменту он находится в районе 17 единиц. Конечно, общий уровень доходов и жизни вырос, например, доля населения с доходами ниже прожиточного минимума с конца девяностых сократилась примерно с 30 до 12%. Однако при таком общем подъеме социальное и имущественное неравенство возросло. И парадокс нашей оппозиции заключается в том, что, выходя на манифестации против власти, она никогда не выступает на стороне обездоленных, не вкусивших плодов «путинской стабильности». Напротив, она рьяно выступает за интересы благополучного меньшинства. Что позволяет политическим оппонентам оппозиции, то есть действующей власти, ставить жирные кавычки на прилагательном «демократическая» оппозиция.

Однако отказ от демократизации в середине нулевых в пользу усиления государства, пусть и исторически обусловленный, не мог не иметь негативных последствий. Усиление роли силовых ведомств и губернаторов как проводников воли федерального центра было конвертировано в экономические преференции для оных, что ограничивало развитие свободного хозяйствования. Концентрация основных экспортных ресурсов в руках государства постепенно привела к радикальному увеличению доли государственных активов не просто в экономике, но в экономическом развитии. В какой-то момент стало казаться, что десятка сверхкрупных государственных компаний будет достаточно для обеспечения непрерывного экономического роста. Стали казаться ненужными либерализация финансовой сферы, налогового законодательства. Более того, даже в момент кризиса 2008 года государство ужесточало экономический режим, повысив налоги на бизнес. И только четыре года фактически постоянной стагнации показали, что сегодня невозможно опереться на ограниченный круг игроков, пусть и очень крупных. Многие госкомпании оказались глухи к призывам заняться инновациями и модернизацией, они стали терять рынки, некоторые из них, добившись исключительных монопольных условий, предпочли инвестировать за рубежом, нежели вкладываться в развитие страны. По сути госкомпании стали весьма дорогостоящим тормозом экономического развития, присваивая себе лишнюю с точки зрения государственной целесообразности добавленную стоимость.

Вызовы следующего цикла

«Работа недоделана» — примерно так обозначил Путин причину своего возвращения в президентское кресло. Вопрос в том, какая работа недоделана. Радикальные критики утверждают, что это работа по еще большей концентрации капитала в руках элиты, что необходимо предпринять какие-то сложные секретные усилия по обеспечению сохранности активов этой элиты при какой-то другой власти. Тем, кто пристально наблюдал за подготовкой ухода Ельцина, нетрудно вспомнить, что и про него вплоть до новогоднего отречения от президентства говорили, что он никогда не расстанется с властью, что «семья» этого не допустит. Но трудно предположить, что человек, стоящий во главе огромной страны, мыслит категориями «сохранности активов», разными вариациями понятия «семья» и прочими, крайне локализованными интересами. Похоже, история такого не допускает. Нынешняя тактика Путина, какой мы ее видим на протяжении последнего года, скорее показывает, что он ищет новую конфигурацию политических и экономических сил, которые позволят развивать страну дальше, опираясь одновременно и на демократические ценности, и на ценность сохранения всей России. И в публичной политике даже не высшего уровня, а в любой публичной политике (в том числе на проспекте Сахарова) на самом деле сегодня нет другого человека, который пытается осуществить именно этот сценарий. Ни один из самых ярых критиков Путина не оперирует понятием целостности страны как самостоятельной ценности.

Если посмотреть скептическим взглядом на итог двадцати лет постсоветского развития страны, то мы добились только одного — страна не была раздавлена обломками коммунизма. Но этот цикл завершен. Должен начаться какой-то новый процесс, который приведет нас к иному состоянию — с новыми параметрами экономического роста и эффективности, социального равенства, развития демократических институтов. У этого процесса изменений есть две стороны — объективная и субъективная.

Объективная сторона — это вызовы, те реалии нашей социальной и хозяйственной жизни, которые заставляют принимать новые решения. Они побуждают нас к иной траектории развития. Потому что, если мы не выйдем на эту новую траекторию, страна обречена медленно деградировать.

В. В. Путин. 1999 год

Фото: РИА Новости

Первый вызов — состояние социальной системы страны. Нынешний уровень экономического развития не позволяет поддерживать тот уровень социальных достижений, к которым привыкло население страны. В тяжелые девяностые резкий спад уровня жизни и качества социальной системы население понимало и терпело. Но сейчас оно уже не готово терпеть. После десятилетия бурного экономического роста люди, конечно, хотят вернуться к тем социальным достижениям, к которым привыкли в советское время. Несомненно, скоро большинство граждан будет требовать новых решений в социальной сфере, мы видим, например, какое раздражение вызывает реформа среднего образования, предполагающая частичный переход на платное обучение. Однако говорить о решении государством качественных социальных задач при нынешнем объеме ВВП нельзя. Валовой продукт должен быть увеличен по меньшей мере вдвое, а значит, требуется быстрый экономический рост.

Второй вызов — продолжающаяся деградация структуры российского хозяйства, в первую очередь необходимо говорить о чрезвычайно слабой обрабатывающей промышленности. Сейчас модно рассуждать о постиндустриальном обществе и, показывая на структуру российского хозяйства с высокой долей услуг, говорить: смотрите какие мы современные. Есть хорошие данные для сопоставления индустриальной мощи разных стран — это добавленная стоимость, производимая обрабатывающей промышленностью на душу населения в год. В России обрабатывающая промышленность производит добавленной стоимости 1,2–1,4 тыс. долларов на человека в год. А, например, в Швейцарии — 11 тыс. долларов, в Германии — 8 тыс., во Франции — около того, в США — более 6 тыс. долларов. Даже обрабатывающая промышленность еще совсем недавно отсталого Китая производит почти 1 тыс. долларов. Хорошо распинаться о постиндустриальном обществе, если у вас 11 тыс. долларов на человека, если у вас мощнейшая, диверсифицированная передовая промышленность. И как можно хвалиться хозяйством, деградировавшим даже по сравнению с Советским Союзом. Новая индустриализация — безусловно, один из главных вызовов текущего момента.

Третий вызов — финансовая система. В Агентство стратегических инициатив, созданное в прошлом году для ускорения развития среднего бизнеса, поступает довольно много заявок от бизнесменов на реализацию самых разнообразных проектов. В том числе бизнесмены просят льготных кредитов. Так вот, предел их мечтаний — 12% годовых. Реальные ставки, по которым средний бизнес может получить кредит где-нибудь в регионе, — 20, а то и 25% годовых. А процентная ставка в Германии (тянущей на себе всю Европу) — 3,5–4% годовых, в Великобритании (многие годы пребывающей в стагнации) — 4,5, максимум 5% годовых. Это максимум! Как можно конкурировать в открытой экономике, если у конкурентов деньги стоят 4%, а у вас 20%?

Никакого экономического развития при таких дорогих деньгах быть не может.

Вспомним текущую дискуссию о государственном бюджете. Президент Путин справедливо говорит: я издал указы о том, что в социальной сфере надо увеличивать расходы, а правительство этого не делает. Правительство оправдывается. Но никто не обсуждает, что на один только государственный бюджет обеспечить здравоохранение, образование, оборону, экономическое развитие, жилищно-коммунальную реформу и т. д. просто невозможно. Во всех развитых странах существует много внебюджетных источников финансирования, в первую очередь это облигации — федеральные, муниципальные, инфраструктурные. Никто нигде в мире не кладет новые трубы для теплоснабжения на деньги государственного федерального бюджета. Это всегда делается с помощью выпуска местных муниципальных облигаций. Отсутствие развитого масштабного долгового рынка делает невозможным ни экономический рост, ни социальное развитие.

Четвертый вызов — территория. Укажем только на одну проблему — Сибирь. Как-то один из авторов этой статьи участвовал в закрытой дискуссии в Красноярске, где присутствовали весьма видные деятели. В ходе дискуссии была высказана мысль, что Сибирь целиком развивать нельзя, надо оставить три-четыре больших города-крепости и обеспечить там нормальную жизнь. Мысль была поддержана многими присутствующими московскими интеллектуалами и даже политиками. Но тут встал губернатор одной из сибирских областей и спросил: войдет ли его область в список этих трех-четырех центров или уже пора сообщать гражданам, что надо бежать? Ответа не было. А ведь в любой стране мира представитель элиты, произносящий вслух, что часть территории лишняя, должен мгновенно лишиться всего — политического влияния, рабочего места, зарплаты. Сама возможность такого рассуждения безумна и абсурдна. Проблема Северного Кавказа, Сибири, Дальнего Востока — это вопрос не экономической эффективности, даже не политический вопрос. Это вопрос исторического существования нашего народа.

Идеальная демократия

Однако когда вопрос «исторического существования народа» вбрасывается в общественное пространство, тут же всплывает тезис, будто историческая миссия России несовместима с демократией. Именно его и предстоит опровергнуть в ближайшие годы, в том числе преодолев студенческий взгляд на демократию, на устройство современного государства, на то, какие тренды в мировом социальном процессе сегодня доминируют, на проблему равенства. Нам предстоит сформулировать новый дискурс, старый — нерабочее наследие перестройки. Позволим себе опереться на Роберта Даля — выдающегося американского исследователя демократии. Он утверждает одну интуитивно очень понятную вещь. Идеального демократического государства как системы, обеспечивающей равный доступ ко всем политическим и экономическим ресурсам всех без исключения граждан, не существует. Не только современное, вообще сколько-нибудь сложное государство является иерархией, которая, с одной стороны, обеспечивает его управляемость, а с другой — автоматически ведет к неравному доступу к ресурсам (использование насильственного принуждения, различия в экономических позициях, ресурсах и благоприятных возможностях, в знаниях, степени информированности и т. д.), а значит, и к неравным возможностям. Поэтому, продолжает Даль, идеальная демократия — это не та система, которая дает равный доступ, а та, которая постоянно работает над тем, чтобы создавать условия, устраняющие неравенство в способности граждан эффективно участвовать в политической жизни, в существенной степени вызванное имеющимся распределением экономических ресурсов, позиций и возможностей, а также распределением знаний и информированности. (Возможно, это предложение с большим количеством причастных оборотов сложновато для любителей емких сетевых лозунгов, но момент заслуживает того, чтобы сосредоточиться.) Итак, идеальная демократия — это система, настроенная на последовательное уменьшение неравенства.

Политические, да и экономические события прошедшего политического года позволяют выделить несколько тактических действий Кремля, которые можно трактовать как интуитивное стремление к демократии по Далю. Повторимся, только трактовать, только предполагать за этими действиями нащупывание нового вектора политического движения. Тем более что изложенные ниже соображения противоречат общепринятой сегодня в России трактовке.

Первое действие касается попытки создания более плотной социальной ткани, вытягивания на политическую поверхность до сих пор считавшихся неполитизированными, «недостаточно развитыми» для политики слоев общества. Это началось еще с создания Общероссийского народного фронта и, естественно, было поднято на смех оппонентами. По сути, оппоненты «с Болотной» пытаются диктовать власти устроение демократии для избранной части общества, демократии для меньшинства, обращая нас к самым древним формам демократии. Не поэтому ли в их дискурсе никогда не звучит тема сохранения единства России, да и вообще нет тем, выходящих за границы крупнейших городов? Фактически обличая власть в приверженности феодализму, прогрессивная общественность играет в еще более древние игры.

Плотная социальная ткань, позволяющая сократить доступ к политике для многих, формируется не в верхних слоях общества и даже не в той среде, которую принято ассоциировать с передовым городским средним классом, а скорее в среде «синих воротничков» — инженеров, квалифицированных рабочих, ученых, фермеров и так далее, тех, кого мы, стесняясь, называем людьми труда. С этим прекрасно бьется идея новой индустриализации.

Надо сказать, что это обращение к трудягам оказалось исключительно своевременным и эффективным. Никто не мог предвидеть событий декабря 2011 года и сложности избирательной кампании. Не будь у Путина в сторонниках четко позиционированных рабочих с Уралвагонзавода, ему нечем было бы ответить на обвинения в том, что его поддерживают только безропотные бюджетники.

Вторая идея того же рода — активная работа с РПЦ. Надо помнить, что за последние двадцать лет количество людей в России, называющих себя религиозными, увеличилось в несколько раз. Естественно, не все эти люди воцерковлены, но сам факт изменения самоидентификации нельзя оставить без внимания. Открыто взаимодействуя с церковью, Путин опирается на фундаментальные ценности, неожиданно ставшие современными, и этим, как и в случае с ОНФ, вытаскивает в сферу непосредственной политики новые социальные слои.

К этому стоит добавить новый закон о политических партиях, позволяющих им существовать при крайне низком уровне поддержки, — то есть это дает право практически любому заниматься публичной политикой.

Второе направление касается собственно политического слоя. Другой западный исследователь демократии Чарлз Тилли вывел формулу, согласно которой демократизация — это широкие равноправные взаимообязывающие защищенные консультации по поводу политического курса. Необходимый этап усиления демократии — перевод конфликтов в открытое публичное пространство. На наш взгляд, нынешняя Государственная дума начала решать именно эту задачу. Отчасти она была принуждена к этому самим итогом выборов, когда большинство ЕР оказалось сильно подточенным. И естественно, к этому же ее принудили яркие события зимы-весны, обнажившие раскол в верхних слоях среднего класса и в самом политическом классе. Неожиданно Дума оказалась весьма удобным местом для дискуссий по поводу всех возникших конфликтов. Череда законов, ограничивающих несистемную оппозиционную деятельность, наряду с уже упомянутыми законами о партиях и выборах губернаторов стала формой разрешения ранее скрытых конфликтов или по крайней мере их обнажения. Причем политическому классу эта игра понравилась — конфликты продолжают сыпаться один за другим. Два из них вскрывают глубокие сущностные проблемы. Первый касается возможности депутатов иметь бизнес. Вопрос принципиальный. С одной стороны, мы имеем фактор конфликта интересов, с другой — будет крайне странно, если ведущий (в смысле определяющий динамику страны) социальный слой — предпринимательство — не будет иметь возможности прямого представительства в парламенте. Второй столь же сущностный законопроект — наказание за оскорбление чувств верующих. Против него с другой стороны прозвучало предложение издать религиозный кодекс, определяющий допустимые формы взаимодействия церкви и государства. И та и другая идея обнажают коренной общественный конфликт — фактически новое место веры в нашем социуме.

Третье направление касается элиты. В течение последнего года Владимир Путин сделал три предложения элите о жертвоприношении. Первое казалось наименее значимым — обсуждался вопрос о плате за приватизацию со стороны крупных бизнесменов. Второе стало более существенным — была выдвинута идея о недопустимости хранения больших денежных средств в офшорах государственными компаниями. Удивительно, насколько сильную критику эта совершенно логичная (с некоторыми поправками) идея встретила у аналитиков всех мастей. Идея не получила особого развития. Тогда появился третий сигнал — идея о недопустимости владения зарубежным имуществом чиновниками. Он тоже был встречен гулом недовольства, и не столько чиновников, сколько либеральной общественности. Между тем мысль понятна: согласно социологу Бенедикту Андерсону, существование политической нации определяется наличием людей, готовых принести ей жертву. В то же время нация невозможна без элиты. Если действующая элита не готова жестко связать свое благосостояние с Отечеством, политическая нация, а значит, и демократия невозможны.

Борьба за дискурс

Теперь о субъективной стороне сложного процесса перехода к новому циклу развития. Сегодня комплекс доминирующих в обществе идей и установок находится в руках представителей той группы, что обеспечивала реализацию перестройки в широком смысле этого слова — той перестройки, которая сейчас завершилась. Не зря самые активные представители этой группы, почувствовав, что наступают иные времена, заговорили о необходимости перестройки-2. Однако то, что эти активисты вкладывают в понятие «перестройка-2», не может нас удовлетворять. Необходимо перехватить дискурс, создать иную систему доминирующих мнений. Без этого сдвинуться невозможно. Причем цезаристский подход здесь не сработает. Как бы мы ни критиковали нашу политическую систему, она все-таки демократическая, она функционирует, опираясь на демократические институты, в том числе на институты СМИ. А демократия, как трактуют сегодня, — это процесс коммуникативного действия. Вспоминая Чарлза Тилли, придется констатировать: сегодня наши политические консультации не широкие, не равноправные и уж точно не взаимообязывающие. И в этих консультациях участвуют далеко не все, кто мог бы на это претендовать. И здесь проблема не только во властных институтах, проблема в тех общественных, научных, интеллектуальных, медийных силах, которые могли бы усилить дискуссию и привнести в нее новое содержание.

График 1