Самый популярный напиток — сангрия Поправка: самый популярный напиток именно туристов — сангрия. И нет...

Британия считается консервативной страной, с порой странными и смешными для иностранца традициями. Пытаясь сохранить свое лицо, опора Старого Света подстраивается под реалии современного мира: удачно или неудачно это происходит – рассудит история. Ниже представлены примеры «британских нравов», «сценки» из жизни […]

Размышления после выставки в музее Тропинина

«К черту я снимаю свой костюм английский.

Что же, дайте косу, я вам покажу —
Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,
Памятью деревни я ль не дорожу?»

Сергей Есенин

…Европейский мир – это мегаполис-Метрополис. Так было всегда, а не только в будоражащей и по сей день антиутопии Фрица Ланга. Помните из курса школьной истории – противостояние феодала и города в средневековом социуме? Победил, в конечном зачёте, Город – ремесленно-торговый, каменно-железный, расчётливо-холодный - с его нахальными юристами, сервильными трактирщиками и пикантными хозяйками шляпных мастерских. А вот Россия – страна с деревенскими корнями. Тургеневские девушки в старинных поместьях, есенинские берёзы, шукшинские мужички. Отсюда – склонность к незыблемым традициям и к сохранению своего лица. В городе лицо теряется быстро – идеи, моды, веяния так стремительно меняются, что некогда понять суть - надо постоянно соответствовать. Деревня же потешается над модами и не терпит завиральных идеек. Как, впрочем, чужда ей и любая бессмысленная, сиюминутная суета.


Незабвенный Александр Сергеевич ставит в качестве эпиграфа к одной из глав «Евгения Онегина» фразу из Горация «Orus!...», что в переводе с латыни означает, собственно, «О, деревня!». Villa rustica в Древнем Риме – центр земельного владения, латифундии. Интересно, что популярный этнический стиль в современной моде часто называют «рустикальным». Однако поэт «переводит» нам эту мысль именно, как «О, Русь!». Он намеренно смешивает смыслы и показывает, что Русь и деревня для него синонимы. Как, впрочем, и для Сергея Есенина: «Гой ты, Русь, моя родная, / Хаты — в ризах образа…». Россия – это хаты. Тогда, как «…Город, город, ты в схватке железной / Окрестил нас как падаль и мразь». Но к этой антитезе мы ещё вернёмся, а пока - в московском Музее Василия Тропинина – выставка «Мир русской деревни». Провинциально-сельская жизнь глазами художников. Усадьба и крестьянский дом – это не классово чуждые антиподы, это – части единого целого, как для тургеневского Лаврецкого: «…Русская картина навевала на его душу сладкие и в то же время почти скорбные чувства, давила грудь его каким-то приятным давлением…» Русская картина = дворянское гнездо и крестьянская бытность.

…Заходя в зальчик, мы как бы попадаем в дом старинного помещика – по стенам расставлены предметы барской меблировки: высокое зеркало в стиле ампир, столик для дамского рукоделия, парочка рокайльных комодов, а также – пианино, бронзовые часы николаевских времён и хрустальные жирандоли Галантного столетия. Как в настоящем имении – мебель покупалась не за раз у модного мастера Гамбса, а хранилась и копилась от деда к внуку, поэтому в дворянских гнёздах 1850-х годов могли стоять допотопные павловские стулья и ломберные столики времён матушки-Екатерины. Тут же – знакомые по книгам вещи, вроде курительной трубки, чубука, кошелёчков и кисетов, расшитых мелким бисером.

Русская усадебная жизнь – уникальное явление в мировой практике. Указ «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству» (1762 г.), подписанный ещё Петром III, но, как сие обычно бывает, приписанный Екатерине, позволял аристократам делать выбор между государственной карьерой и - тихой, незаметной жизнью в своём имении. Благо, это совпало с популярным в Париже учением Жан-Жака Руссо, который недвусмысленно провозгласил «Назад, к природе!», чем и вызвал массовый отток европейской молодёжи из тесных и дурно пахнущих городов. Тогда в обиход вошли идиллические романчики-пасторали, а на книжных иллюстрациях и шёлковых веерных экранах всё чаще рисовали нарядных пейзанок да галантных пастухов посреди «нетронутой», не причёсанной садовником, натуры. Следуя моде, даже причудница Мария-Антуанетта доила коров в специально созданной для неё «Швейцарской деревушке». Стоимость этого королевского каприза превышала затраты на армию и дорожные работы...

В России тоже были свои сторонники неспешного «природного» бытия, вроде князя Михаила Щербатова, который в своём программном труде «О повреждении нравов в России» (1774 г.) прямо говорит о том, что мы со всей этой скоропостижной европеизацией-цивилизацией заехали куда-то не туда. И если уж распутная Европа устремилась к свежей, искренней «натуральности» и к парному молоку, то нам-русичам и вовсе сам Бог велел. Везде цитировалась фраза Диоклетиана о капусте, выращивать которую оказалось интереснее и нужнее, чем даже править Римом. Многие аристократы устремились из суетного Петербурга – в деревню-в глушь-в Саратов.

Так в помещичьих усадьбах стала развиваться неповторимая бытовая культура – в ней традиционный уклад приходил в неизбежное столкновение с новомодными (читай – городскими) течениями. Как там у Фонвизина? «Театр представляет комнату, убранную по-деревенски. Бригадир, в сюртуке, ходит и курит табак. Сын его, в дезабилье, кобеняся, пьёт чай…». Смешон и пушкинский англоман Муромский, ибо: «Развёл он английский сад, на который тратил почти все остальные доходы. Конюхи его были одеты английскими жокеями. У дочери его была мадам англичанка. Поля свои обрабатывал он по английской методе. Но на чужой манер хлеб русский не родится». Итак, бытие русского барина – это вечный компромисс между дедовской привычкой и заманчивой новизной, вычитанной в …позапрошлогоднем альманахе. Но, несмотря на все чудачества отдельных англоманов и прочих читательниц Ричардсона, деревня – это хранительница традиций.

«Они хранили в жизни мирной
Привычки милой старины;
У них на масленице жирной
Водились русские блины».

В этой связи интересна судьба Лариной-старшей. Франтиха-кокетка, она была выдана замуж за деревенского помещика. Поначалу ей всё казалось сущим адом... Это только в модных книжках жизнь на лоне природы – пасторальная прелесть. Бытьё – сложнее и – скучнее. Что ж Ларина? Выплакав положенное количество слёз, она занялась устроением дома и быта. «Привыкла и довольна стала. / Привычка свыше нам дана: Замена счастию она». Деревня – это привычка, это каждодневное, ежегодное повторение заученных действий, вроде варки варенья в августе или тех самых блинов на масленицу. Здоровая однообразность успокаивает и задаёт умиротворённый ритм существованию. Иной раз это становится началом затягивающей обломовщины: «Тихо и сонно всё в деревне: безмолвные избы отворены настежь; не видно ни души; одни мухи тучами летают и жужжат в духоте». Обломовка – символ барского сибаритства, доведённого до своего логического предела. От размеренной благости – к вечному, всепобеждающему сну. Или вот так, чуть более содержательно:

«Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил».

Крепостной художник – ещё одна уникальная особенность нашей поместной жизни. Сам Василий Тропинин получил вольную только в 1823 году, когда был уже широко известен, как незаурядный портретист. Его имя знали при дворе, а он не только писал портреты и учил живописи господских детей, но и …некоторое время прислуживал за столом своему хозяину. Выставку открывает картина Тропинина «Старик, обстругивающий костыль» (1830-е). Перед нами пожилой крестьянин, полностью погружённый в работу и – в свой мир. Художники конца XVIII – начала XX веков часто идеализировали натуру - изображали селянок на пашне, подобных римским матронам. Тропинин же, напротив, пишет не приглаженного пейзанина, а реального человека. Впрочем, на выставке вы сможете увидеть два очаровательных портрета, созданных заезжими иноземцами – Мауро Гандольфи и Пьером Барбье. Вот тут русские крестьянки изображены в полном соответствии со вкусами эпохи – обе напоминают не то жён античных патрициев, не то ренессансных принцесс... Не отставали от модных стилей и русские живописцы – «Девушка, ставящая свечу перед образом» (1835) Григория Михайлова похожа на всех брюлловских итальянок вместе взятых. Холёное тело и совершенно не рабочие руки красавицы менее всего напоминают о таких «мелочах быта», как жатва или выпекание хлеба.

Крестьянский уклад и народный костюм – всё это долгие века оставалось почти неизменным. Посмотрите на картину Сергея Коровина «К Троице» («На богомолье»), написанную в 1902 году. Вы могли бы определить год или даже век, в котором действуют участники повествования? Скорее всего, нет. Вместе с тем, на дворе начало XX столетия – в моде автомобилизм, дамские платья reform без корсетов, стихи о конце света и – грёзы о коммунистическом будущем. Но в русском деревенском строе – всё так, как и было заведено двести-триста…тысячу лет назад. В Германии или, например, во Франции костюм крестьянина эволюционировал куда как быстрее – в нём то и дело появлялись приметы городских мод. На Руси этот процесс был почти не заметен, разве что на рубеже XIX – XX веков сельские женщины облюбовали яркие, цветастые блузы с широкими рукавами, которые полагалось по праздникам носить с «городской» юбкой. Но это бытовало далеко не во всех губерниях и не во всех крестьянских хозяйствах. Нательные рубахи, как и в старину, по-прежнему обладали сакральной силой, женщина без платка считалась неприлично «простоволосой», и от матери к дочери передавались узоры вышивок, значение которых терялось в языческой праистории.

В деревне хранятся древние легенды и сказки. Здесь знают толк в старославянских символах и праздниках (что характерно, даже в советских колхозах были известны многие древние обычаи и приметы). На выставке мы встречаем знаменитую картину Абрама Архипова «Радуница» (1892-1895) - старинный весенний праздник - день поминовения у славян, оставшийся в обиходе и после принятия Христианства. Кстати, первый сборник стихов Сергея Есенина тоже назывался «Радуница».

«Чую радуницу божью —
Не напрасно я живу,
Поклоняюсь придорожью,
Припадаю на траву».

В деревне – вера в Бога крепче и истовее. Недаром многие стихотворения, картины, мемуарные отрывки, связанные с деревней, повествуют нам и о религиозных праздниках. У Есенина читаем: «Пахнет яблоком и мёдом / По церквам твой кроткий Спас!...». Или у Тургенева:

«Люблю я вечером к деревне подъезжать,
Над старой церковью глазами провожать
Ворон играющую стаю…»

Заметим, что и крестьянский сын, и пресыщенный барин мыслят в одном направлении. Их ритмы и смыслы идеально созвучны.

Деревня, поместье – традиционный источник вдохновения и место отдохновения для русских писателей и художников. Если проследить историю нашего искусства, то открывается интереснейшая картина – большинство великих имён неразрывно связано с названиями имений (родовых или купленных), дач (этих занятных и тоже чисто русских суррогатов поместий) или просто «золотых бревенчатых изб», как у Сергея Есенина в Константинове. Итак, все помнят, что Пушкин – это Михайловское, Болдино и Захарово. Тургенев – Спасское-Лутовиново. Толстой – Ясная Поляна. Блок – Шахматово. Чехов – Мелихово. Центром притяжения для большинства известных живописцев конца XIX века оказалось подмосковное имение Абрамцево. Недаром в Советском Союзе был создан писательский посёлок Переделкино, ставший символом русской литературы XX века. Замечу, что не дом-коммуна «пролетарских гениев» и не квартал в конструктивистском стиле, а именно – деревянное поселение. По этой же «старорусской» схеме в 1920-х годах соорудили посёлок художников на Соколе. Итак, деревня, изба – это источник жизненной силы. Деревня – дерево – древо жизни.

Итак, деревня – антипод города, как и аграрная, обладающая громадными пространствами, Русь во многом - антипод городской Западной цивилизации. Собственно, Город в европейском значении - это исключительно Санкт-Петербург, создававшийся, как нарочитая антитеза всем остальным русским городам, в том числе, и Москве. Недаром иной раз шутили, что Москва – это большая деревня. «В деревню, к тётке, в глушь, в Саратов!» - в этом вопле, как для автора, так и для его персонажа, Саратов, глушь и деревня – это приблизительно одно и то же. Города - Калинов в «Грозе» и Бряхимов в «Бесприданнице» у Островского. Мордасов - в «Дядюшкином сне» Достоевского. Многочисленные «уездные города N» у Гоголя и впоследствии – у Ильфа с Петровым – это во многом всё те же «большие деревни».

Интересно, что знаменитый экономист и теоретик аграрного вопроса – Александр Чаянов в своё время пытался доказать, что Советская Россия не должна идти по европейскому-городскому пути. В его фантастической повести «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», написанной в 1924 году описывается мир 1984 года, но… это цивилизация, отринувшая индустриализацию. Описания Светлого Будущего просто фееричны: «Обширная семья Мининых занимала несколько маленьких домиков, построенных в простых формах XVI века и обнесённых тыном, придававшим усадьбе вид древнего городка». Или: «Направо и налево тянулись такие же прекрасные аллеи, белели двухэтажные домики, иногда целые архитектурные группы, и только вместо цветов между стенами тутовых деревьев и яблонь ложились полосы огорода, тучные пастбища и сжатые полосы хлебов». Девушки 1984 года носят сарафаны и платья на кринолине, то есть следуют крестьянским обыкновениям или же дворянским модам дореформенной эпохи…

Уже в 1970-х годах советская интеллигенция – духовная наследница старинной аристократии - обратила свои взоры и мысли к деревне. Возникло целое направление «писатели-деревенщики». Они полагали, что индустриальная цивилизация уродует душу русского человека, делает из него растерянного и при этом – агрессивного маргинала. Основная мысль - противопоставление бестолкового городского житья – деревенскому благолепию. У Василия Шукшина читаем: «Потом переходили на людей – какие люди хорошие в деревне: приветливые, спокойные, не воруют, не кляузничают. - А у нас... обрати внимание: у нас, если баба пошла по воду, она никогда дом не запирает - зачем? Приткнет дверь палочкой, и все: сроду никто не зайдет. Уж на что цыганы - у нас их полно - и то не зайдут…»

Вторжение городских привычек в деревенскую жизнь – одна из популярных тем в русском искусстве. Есенинский жеребёнок, пытающийся соревноваться с паровозом – символ этой неравной борьбы. На выставке мы можем увидеть картину Николая Богданова «Крестьянские дети в пейзаже с поездом» (1882). Картина – реалистична. Всё выписано со скрупулёзным тщанием – всё, кроме самого поезда. Железное чудо (или чудище) глазами сельских малышей. Для них это – нечто их иного мира. Они видят только ряд бессмысленных прямоугольников, несущихся в необозримое далёко. Их-то мир – размерен и спокоен, как шаг Савраски.

Деревня – это отдохновение и уединение. Способ прийти в себя и – найти себя. В этом поможет сельский пейзаж. «Сыплет черемуха снегом, /Зелень в цвету и росе…». В соседнем выставочном зале – пейзажные зарисовки, картины, окружающий мир – глазами пахаря и глазами барина. У Гончарова читаем: «С балкона в комнату пахнуло свежестью. От дома на далёкое пространство раскидывался сад из старых лип, густого шиповника, черемухи и кустов сирени. Между деревьями пестрели цветы, бежали в разные стороны дорожки, далее тихо плескалось в берега озеро, облитое к одной стороне золотыми лучами утреннего солнца и гладкое, как зеркало; с другой - темно-синее, как небо, которое отражалось в нем, и едва подернутое зыбью. А там нивы с волнующимися, разноцветными хлебами шли амфитеатром и примыкали к темному лесу - Погляди-ка, …и ведь все это твоё, милый сынок…» Ощущение своей «природной» земли – это было присуще русскому дворянину и – русскому крестьянину.

Забавно, что Ильф и Петров вкладывают в уста жулика Бендера очевидную и очень важную фразу, по сути, культурный код нашей цивилизации: «– Молоко и сено, – сказал Остап, когда «Антилопа» на рассвете покидала деревню, – что может быть лучше! Всегда думаешь; «Это я еще успею. Еще много будет в моей жизни молока и сена». А на самом деле никогда этого больше не будет. Так и знайте: это была лучшая ночь в нашей жизни, друзья!» Мир русской деревни – это наша общая биография…

***

Выставка продлится до 28 сентября.
Музей В. Тропинина:
м. «Третьяковская», «Павелецкая», Щетининский пер., д. 10, стр. 1.

Галина Иванкина

ertata

Санкции и либеральная общественность

«Не делайте из еды культа!»

Остап Бендер.

Креакл и хамон. Вероятно, правильнее было бы написать «хамон и креакл», так сказать, по старшинству, по степени общественной важности, ибо хамон – это довольно интересное, с выдумкой приготовленное мяско, тогда как наш креакл – мяско бесполезное, более того – вредное и дурно пахнущее. Итак, у господ-либералов и примкнувших к ним хипстеров случилась беда – злое государство решило отнять у них священное право кушать заморские камамберы-пармезаны, а также польские яблоки и всё тот же пресловутый хамон. Санкции на ввоз! «Как? Тиранствующий Путин теперь заставит нас жрать сено и заедать его макаронами по-флотски? За что боролись-то, господа?! За что кидались под танки в 91-м и постреливали из них же в 93-м?» Нежные желудки, привыкшие к сладостным смузи и утончённо-аристократичным посиделкам в «Жан-Жаке», отозвались прощальным стоном. Соцсети заполыхали. Негодование крепло день ото дня: «Что же теперь нам выкладывать в Инстаграме? Гречку с котлетами? Или бычки в томатном соусе?! Чем хвалиться перед соседками по оупен-спейсу?» Страсти по хамону до такой степени захлестнули креативную общественность, что её представители даже стали подумывать о …гастрономической эмиграции, в связи с чем привычный и поднадоевший лозунг «Пора валить!» приобрёл пикантный душок французского сыра.


Многие оппозиционные деятели и прочие дерзновенные гуманитарии высказались вполне откровенно – грядёт голодуха, ибо деспотическая Russia сама ни черта не производит, да и производить не собирается, поэтому без заморского паштета и прочих «цивилизованных» креветок наступит неизбежный Армагеддон в пределах отдельно взятой деспотии. Так, известный писатель-фантаст Дмитрий Глуховский в своём материале «Собачья жизнь» недвусмысленно вопрошает: «Почему радуются тому, что в наказание врагам президент запрещает нам есть?». Впрочем, автор популярных бестселлеров догадался – почему! Россия – по его мнению - стремительно превращается «…в жуткую, озлобленную, параноидальную, словно бешенством укушенную Северную Корею, у которой вечно взор красной пеленой затянут, и голод, и лихорадка, и слюна с клыков...». И совсем уж великолепен нижеследующий пируэт: «Почему счастливы до слез, когда пришпандоривают нам бессмысленный Крым, хотя всего-то полгода Крым этот самый никому не нужен был даром?» (http://www.snob.ru/selected/entry/79528)

Остаётся только поражаться, что именно Дмитрий Глуховский создал страшную по своей узнаваемости антиутопию «Будущее» - как раз о жующе-тупом, отказавшемся от Неба – от Бога и от Космоса – обществе. В этом, с позволения сказать, …Прекрасном Далёко не будет никаких духовных и философских исканий, зато – много разномастных развлечений, море секса и – вечная молодость. Правда, есть нюанс, но он, как следует из повествования, печалит далеко не всех обитателей планеты. Да, от «бесполезного Бога», ненужного Космоса, …бессмысленного Крыма, и прочих иллюзорных прихотей этот мир отрёкся-отвернулся слишком давно, чтобы его считать человечеством. Тем не менее, автор даёт им всем шанс, возможно даже последний. Так, когда же Глуховский был настоящим – когда пугал нас катастрофичным Будущим или когда он в общем креакло-хоре плакал о безвременно ушедшем хамоне? Вопрос, как обычно, риторический. Ответ, наверное, не нужен. Правда, есть в его статье тоненький луч света: «Людям было тоскливо без смысла, который был бы в миллион раз больше бытового житейского смысла их коротких диванно-огородных существований». Что есть, то есть. Без Смысла – только Ваше несветлое «Будущее», господин Глуховский.

Татьяна Толстая со свойственной ей злобной иронией тоже не осталась в стороне от животрепещущей темы, от (переводя с русского на креакловый) – от актуального контента. В её блоге читаем: «Идиоты воображают, что лишь схлынет мерзкое кока-пойло и отвалится, наконец, с груди десятилетиями удушавший нас гамбургер, - сразу наступит крестьянское счастье, табуны мясных бычков (наевшихся золотой нашей пшеницы и густого и душистого нашего сена с ромашками) наперегонки бросятся в наши котлы и на сковородки, а стаи аппетитных белоснежных курей, что твои голуби, будут взлетать над родными просторами. На златой заре. С шумом белых крыл». (http://tanyant.livejournal.com/116609.html). Что ж, написано сильно – талант, как говорится, не пропьёшь и даже не заешь. Графине, скорее всего, нет особого дела до хамонов – она из принципа.

Но уж совсем откровенно, безо всяких стилистических вывертов и прочих фразеологических острот высказался пролетарий гуманитарного труда (писатель, режиссёр, общественный деятель и просто красивый мужчина) Евгений Понасенков: «Остаётся только вводить санкции против собственного народа, брать его в заложники, морить голодом, чтобы давить на нервы цивилизованных стран. Это историческое преступление и позор. Огромная страна, которая за много веков существования не сумела произвести ни одного (!!!) сорта сыра, который мог бы конкурировать с иностранными. Во Франции, Италии, Германии и Англии, к примеру, в каждой - по несколько сотен (!) сортов того же несчастного сыра».(http://www.echo.msk.ru/blog/eponasenkov/1376898-echo/)

Комментарии, как говорится, излишни. Как жить? Куда податься? А ведь мы только-только научились предпочитать рукколу с тигровыми креветками!

…Однако интересно тут другое: зачем креаклам – хамон? Только ли потому, что без этого испанского блюда им всем никак не выжить? Или врачи прописали господам курс живительной хамонотерапии? О, нет! Еда, как таковая здесь вообще не при чём. Её вкусовые качества, как ни странно, тоже. Хамон – это статусная штучка. В том же ряду – гаджеты с пометкой Apple, записные книжки с лейблом Moleskine, кино «не для всех», журнал «Сноб», телеканал «Дождь». Если ты – представитель креативного класса, будь добр соответствовать. Назвался креаклом – полезай в «Жан-Жак».

Проще говоря, есть вещи и смыслы, которые интересны лишь потому, что они кем-то когда-то были введены в моду. Так, среди креаклов, помимо всего прочего, модно обзывать народ – быдлом и ватниками, торчать в Инстаграме, писать книги, быть как бы среднего пола и кушать мясные катышки под названием митболз (но ни в коем случае не тефтели, ибо тефтели – это у «ватников»!). Не так важно, вкусно тебе или нет - noblesse oblige. « - Вы любите Альмодовара? – Не знаю, не пил!». Пресловутый хамон – это тоже символ, часть поведенческого кода. Их модные-современные отцы и старшие братья когда-то отстояли немыслимую очередь в не-совковую, перестроечно-модерновую столовку с вывеской «Макдональдс». Судорожно сглатывая слюни и подпевая доносящейся из каждого окна песенке «Американ бой – американ джой!» они томились в ожидании превеликого чуда. Ещё часик-другой на морозе и они войдут в яркий, соблазнительный мир буржуйской дольче-вита, вонзят молодые зубы в вожделенный гамбургер и – красиво расстанутся с треклятым прошлым.

Во все времена существовал этот феномен – модное кушанье, отведав которое хомо-сапиенс начинал ощущать себя ближе к так называемой элите. «Ананасы в шампанском…» - выспренно и жеманно простонал великий денди Серебряного века Игорь Северянин. «Ешь ананасы, рябчиков жуй!» - подхватил агитатор-горлан-главарь Владимир Маяковский. Так, ананас на долгие годы сделался предметом культа у людей, желавших допрыгнуть до небожителей. Плюс, разумеется, шампанское, которое, как известно, пьют аристократы, причём даже с самого утра. «Шампанского, господа!» - и тут же, как по взмаху волшебной палочки, появляются гусарские ментики, цыганские хоры, декабристская верность и непременно - ложа в Мариинке с правом бестрепетно лорнировать княгиню Голицыну. Устрицы, омары… Запредельность. «Бригадир, рубать чего будем? — Устриц в томате, — отвечает Рыбкин, — и омаров на постном масле», - этот забавный диалог из раннего рассказа Юлиана Семёнова полностью отражает картину гастрономических грёз. Точнее, несбыточных грёз. То, чего не может быть никогда. А, в принципе, не больно-то и хотелось! Хотя, кому - как. Вон белокурая валькирия протестных тусовок – Ксения С. печально констатировала в своём опусе: «Никаких больше устриц белон».

Итак, это было всегда. Не банальные пища и питьё, а некие знаки соответствия. Еда, как смысловая нагрузка, где сам вкус, собственно, отходит на второй план. Для Юрия Олеши, да, впрочем, и для советского Агитпропа 1920-х-1930-х годов, символом шикарного high life-а был многослойный, прямо-таки многоэтажный торт с барственными розами из крема, цукатными финтифлюшками и шоколадными начинками. Бестолковая жратва, от которой только жиреют. Торт был маркером гнусного сибаритства – нэпманская, буржуйская еда. Зощенковская «Аристократка» умудряется в кратчайшие сроки слопать сразу несколько пирожных. Сладости – буржуазны. Мальчиш Плохиш устремляется в Буржуинство не за «свободами» и «правом выбора», а в надежде получить бочку варенья да корзину печенья. Недаром в кинофильме «Цирк» коварный иностранец сманивает циркачку Зиночку именно сластями, которые ей строго запрещены. Итог – закономерен. Набравшая лишний вес, девушка становится катастрофически (в прямом смысле этого слова) непригодна для готовящегося номера. Замечу, что в кадре могли быть показаны и калорийные колбасы, и роскошные сыры, и жирные паштеты, однако, в этом случае пропал бы весь недвусмысленный символизм эпохи. Торт = провал. Но это соблазнительно, сладко, …богато, пышно. Поэтому девочка Суок, попадая в чертоги наследника Тутти, устремляется к заманчивым пирожным. «Пирожные наследника Тутти были великолепны. Десять пчел слетелись к ним, приняв их за цветы. <…> Суок испугалась и уронила четвертое пирожное, самое рассыпчатое и с виноградиной». Пирожное = бомонд.

Или вот. В 1960-х годах в моду вошёл кофе, который маркировался в сознании населения, как напиток интеллектуалов. Герой-физик с маленькой чашечкой горького, ароматного напитка сидит в кафе-стекляшке и думает о яблонях на Марсе или вспоминает любимую цитату из «Прощай, оружие». А рядом – юная, всё понимающая фея-кибернетик и тоже с чашечкой кофе. В следующем десятилетии заумные поклонники кофеина перебрались на персональные кухни и стали хвастаться перед своими гостями не только билетами в Ленком и в любимовскую Таганку, но и оригинальным способом приготовления кофе. Чай казался простонародным, как супер-хит XX столетия «У самовара я и моя Маша». Как там поётся? «Маша чай мне наливает, и взор ее так много обещает». Мещанская пошлость, помноженная на теины. Чаем баловались купцы из пьес Александра Островского – туповатые, хамоватые, со своими смазными сапогами, плисовыми кафтанами и дурными вкусами. Интеллектуал - голосует за кофе. Простец – не выносит его интеллигентной горечи. Владимир Сорокин по-свойски отжигает: «Кофе не любишь? - Ненавижу. Горечь одна, а сытости никакой. Лучше молочка с мякишем... ммм... кружечку засадишь - и порядок... знаешь, навитаминишься как...» Разве это наш метод? И на экране умный Штирлиц закуривал свою сигарету - под кофе - и решал судьбы мира.

В начала 1980-х на волне увлечения итальянской эстрадой и вообще – Италией в советском лексиконе появилось заманчивое слово «пицца». Из колонок модного японского двухкассетника лились сладкие песни про «феличиту» и «прима нотта д`аморе», а в дамском журнале «Работница» повествовалось об умении итальянских женщин оставаться элегантными даже после тяжёлого рабочего дня. Пицца – лучшее дополнение к апельсиново-солнечной феличите и миланской Alta Moda. По сути – еда простого люда – взять бедняцкую лепёшку и украсить её остатками сыра и последним помидором. Но у наших «мажоров» пицца сделалась символом шикарной заграничной жизни.

И как тут обойтись без Виктора нашего Пелевина, который с невероятной точностью описал мироощущения целой Generation? «Когда-то в России и правда жило беспечальное юное поколение, которое улыбнулось лету, морю и солнцу - и выбрало "Пепси". Сейчас уже трудно установить, почему это произошло. Наверно, дело было не только в замечательных вкусовых качествах этого напитка. И не в кофеине, который заставляет ребятишек постоянно требовать новой дозы... Как бы там ни было, эти дети, лежа летом на морском берегу, подолгу глядели на безоблачный синий горизонт, пили теплую пепси-колу, разлитую в стеклянные бутылки в городе Новороссийске, и мечтали о том, что когда-нибудь далекий запрещенный мир с той стороны моря войдет в их жизнь».

Несколько раньше в лексикон советского человека вошло другое наименование – собственно Кока-Кола, которую чаще всего упоминали в связи с критикой американского образа жизни, и, разумеется, доморощенным стилягам - «штатникам» хотелось отхлебнуть именно этого шипучего напитка. Но так на просторах СССР оного не водилось, то несчастным эстетам приходилось накачиваться алкогольными коктейлями в многоизвестном Коктель-Холле на улице Горького. Шутка – шуткой, однако же, Кока-Кола имела у стиляг-мажоров-западников и иже с ними определённый статус - питьё шикарных и пресыщенных буржуев. К официально разрешённой (!) Пепси-Коле относились попроще – она же продавалась в гастрономе, аккурат рядом с «Дюшесом», «Буратино» и прочим совдеповским ситро. Сразу терялась острота переживания! Вместе с тем, Пепси-Кола была гораздо популярнее всех «Буратин» вместе взятых – в основном, из-за лейбла.

Если уж мы заговорили о Кока-Коле, то нелишним будет вспомнить также и о жвачках. Баббл-гам, подкрашенная резина с бананово-лимонным духом была предметом вожделения многих (если не большинства) молодых людей 1970-1980-х годов. Подарить другу блок привозной заокеанской жвачки «с Микки –Маусом» или шикарным жестом вытащить мятную пластиночку Wrigley – всё! Интерес к твоей персоне обеспечен. Стильный молодой человек (или, как тогда говорили – упакованный в фирму) – это не только американские джинсы, кроссовки Adidas и новейшие записи популярной группы, это ещё и бабблгам. Особенно ценились те, которые с вкладышами. Не важно, что другие, в простых обёртках – приятнее. Более того, не важно, вкусно ли тебе всё это перекатывать во рту. Жвачка – непременный статусный символ в юношеской среде. У людей постарше – свои заботы и свои «престижные» блюда. Импортная баночная ветчина, балычок и, разумеется, чёрная икра.

Потом в 1990-х сделалось модно посещать суши-бары и прочие заведения, так или иначе причастные к японской кухне. Каждый популярный беллетрист, любая поп-звёздочка в своих пространных интервью докладывали о своей любви к сакэ и сашими. Нравится – не нравится – жри, моя красавица! Это – круто. За эти годы сформировался и своеобразный анти-рейтинг продуктов. Например, обычный майонез «принято» считать символом быдло-ватников. Он полагается не только к салатику «Оливье» с варёной колбаской. Всё бы так просто! Майонез – это приложение к жизни в «хрущобе», к советским коврам с красно-синими загогулинами, а также – к просмотру реалити-шоу и проливанию бабьей слезы от песни «Ах, какая женщина, мне б такую…» Помимо майонеза, сюда же относим семечки (они же – сёмки), которые лузгает гопота из неблагополучных районов... Пока их корпулентные матери наворачивают салатик с майонезом под журчание сериала. Интеллектуал должен налегать на сашими, хотя тайно – по ночам – он лопает всё тот же «Оливье».

Так вот, нынешние хамоны – из той же серии. Это не еда, а маркер соответствия. У креативных мальчиков отняли не мясо, а его Инстаграм-статус. У простецкого шашлыка под пивко этот статус куда как ниже… Хотя, вот умный литературный герой когда-то изрёк: «А вы знаете мои скромные требования: кусок хлеба, чистый воротничок, что ещё человеку нужно?» Но креаклу Шерлок Холмс – не аргумент.

Галина Иванкина

Суть либеральной интеллигенции полностью соответствует высказыванию В.И.Ленина


Отношение либеральной "элиты" к кормящему ее народу, более чем очевидно.

Либерализм и демократия - это когда 14% моральных уродов, которые ничего не производят, а только потребляют:

- диктуют, как жить 86% населения страны;

- стремятся к власти, при этом являются предателями до мозга и костей, то есть продают страну сразу, как только эту власть получают.

Что сказать этим 14% помоев? Только одно, не нравится - валите из "этой страны" туда, где есть греческая клубника.

Если Европа и США для России - паразиты, то либеральная интеллигенция - это мелкие паразиты на службе крупных паразитов, то бишь вши. И как удачно, что у меня даже есть тег "либеральные гниды".

Хамона ей, видите ли, не хватает. В 1941-1945 женщины ее возраста сутками, впроголодь, до обморока, впахивали на фронте, в колхозах, на заводах, чтобы обеспечить победу в войне, защитить те дома и улицы, на которых теперь кабаки стоят, где она изволит хамоном брюхо набивать, пока днище не продавит.

zergulio

Поскольку у нашей либеральной общественности из всех человеческих органов главный - кишечник, то ничего кроме говна и вони они и не производят.

ertata

Текст. Во имя общественного благосостояния и с целью обеспечения социальной защищенности граждан, достижения всеобщего равенства и полной стабильности на период чрезвычайного положения установлены следующие меры. Все наемные рабочие и служащие должны быть закреплены за своими рабочими местами и не могут уволиться, поменять место работы или быть уволенными. Нарушение этого пункта карается тюремным заключением. Наказание определяется […]