[38]. Фашисты дистанцировались от немецкого народа – как в общественном сознании, так и в разного рода официальных декларациях. К примеру, образ братского народа, временно пораженного язвой фашизма, возникает в поэме «Ледовое побоище» Константина Симонова (1937): «Настанет день, когда свободу / Завоевавшему в бою, / Фашизм стряхнувшему народу / Мы руку подадим свою. / В тот день под радостные крики / Мы будем славить всей страной / Освобожденный и великий / Народ Германии родной»^[39].

В первые месяцы войны эта дихотомия продолжала разрабатываться. Выступление В.М. Молотова 22 июня разделяло немцев как народ и их фашистскую власть: «Эта война навязана нам не немецким народом, не немецкими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии»^[40]. В фото- и кинохронике первых месяцев войны, равно как и в документальном кино (например, картина «Военнопленные», вышедшая в сентябре 1941 года) разными способами демонстрировалось поражение противника (что, конечно, прямо противоречило реальному положению дел), немцы представлялись испуганными и безвольными людьми, не желавшими сражаться за своего фюрера^[41].

Этот эпизод в истории советской пропаганды, тактика отчасти насмешливого принижения противника, в еврейской памяти отражения не находит: большинство информантов в те месяцы не кино смотрели, а как раз находились под оккупацией «побеждаемого» вермахта, те же, кто имел возможность испытать на себе эту агитационную тактику, очевидно, если и усвоили на время подобный образ немцев, похоронили его под пластом более поздних впечатлений.

На следующем этапе, осенью 1941 года, власти поняли, что картины успехов РККА – это не то, что мобилизует весь народ и пробудит «ярость благородную», к тому же линия фронта заметно продвинулась и отрицать очевидное было уже невозможно. С этого момента в визуальной и вербальной пропаганде стали доминировать появившиеся уже летом понятия «зверства», «вандализма» и «извергов», картины насилия и разрушений. Разделение между немцами как нацией и их фашистскими «главарями» во многом стерлось; напротив, подспудная идея классовой солидарности с немецким народом затушевывалась – в декабре 1941 года из подзаголовков всех военных газет и с боевых знамен убрали лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»^[42], центральными стали призывы «Смерть немецким оккупантам!» и «Не забудем, не простим!». Понятия «немцы», «фашисты», «гитлеровцы» стали регулярно употребляться как синонимы^[43].

Тема «зверства» доминировала и в игровом кино военных лет, где образ немца довольно анималистичен поведенчески, к тому же положительные герои постоянно называют немцев «гадами» и «зверями»^[44]. В плакатном искусстве для изображения врага часто применялись анималистические метафоры, в которых преобладали два мотива: рептилий («фашистская гадина» – змей, которого надо «раздавить») и хищных зверей^[45]. Та же система образов сложилась в поэзии, призванной пробудить и воспеть «священную ненависть», — враги уподоблялись хищным зверям и птицам, отталкивающего внешнего вида и в состоянии аномальной агрессии: стервятникам, «хищным волкам», «свирепым бешеным псам»^[46].

Пресса военных лет также изобиловала зоометафорами и – реже – их пространными буквализациями. Приведем для примера лишь некоторые конструкции, с вариациями тиражируемые во многих газетных публикациях: «орда убийц и насильников охвачена животной ненавистью к народам, населяющим советскую страну»; «гитлеровская свора»; «людоед — это зверь, кровожадный хищник, истребитель людей в образе человека»; «фашистов трудно назвать людьми. Это — выродки. Это — бешеные волки в человечьем обличьи»; «это – звери, которых нужно беспощадно уничтожать, как бешеных псов»; «фашистско-немецкие кровавые псы»; «зверь тупой, хищный, пьяный оскверняет нашу землю»^[47].

Доминирующая в обсуждении фашистов зоологическая тема в советской периодике кое-где возводится к расовой политике нацизма с ее евгеникой — «разведением», «размножением», «выведением»: «Так германский фашизм переводит назад часовую стрелку истории — от человека к животному»^[48]. Советская риторика, клеймящая врагов как псов и волков, зверей в человеческом облике, таким образом зеркалит нацистскую концепцию «недочеловека» (Untermensch), внешне похожего на человека, но нравственно и интеллектуально отсталого и по сути являющегося «другой, страшной тварью»^[49].

В рассказах информантов подобная анималистическая терминология иногда является очевидным отголоском официальной риторики, сопровождаясь характерной газетно-публицистической лексикой, например:

Об особом отношении фашистов к евреям я узнал из печати […]. На меня это подействовало так, что эту фашистскую гадину нужно ликвидировать. Причем не потому,что они проводят геноцид евреев. Они проводят геноцид всех прогрессивных сил в обществе. Это была идеология противоположная той, которой придерживался я…^[50]

Популярный в советских газетах военного времени термин «зверь» и его производные весьма частотны и в рассматриваемых нами интервью: «фашистские зверства», «зверски повешенные», «зверствуют относительно евреев». Иногда это просто устоявшаяся нерефлексируемая метафора, идущая от всех вышеперечисленных media советской культуры и употребляемая как респондентами, так и собирателями. Она может относиться к оккупационным преступлениям в целом, а может характеризовать личные впечатления рассказчиков, как в следующих историях:

Забрали вєщі. Потом стали всіх жінок по очєрєді різати волоси, зрізали волоси. Не так, що зрізали, ТАК – ЗРІЗАЛИ, тягнули. Так по-звєрськи!^[51]

Привезли одну семью, видать, муж и жена, а мальчик – красавец, похож на маленького Ленина. И Леня Кадовский должен был взять этого мальчика, и он не мог, не мог нести. А это заметил офицер и заставил его взять и бросить его, взять и нести на печь, и бросить в печь... Вот такие звери были...^[52]

Иногда автоматическая метафора концептуализируется, обрастая относительно пространными рассуждениями об особой природе нацистов, отличной от нормальной человеческой природы, — животной или даже худшей, чем животная (поскольку звери, как рассуждают несколько информантов, жестоки по необходимости, в ситуации голода или угрозы, а немцы – без необходимости), об отсутствии у них врожденных человеческих свойств (например, особого отношения к крови). Не все авторы подобных размышлений о нечеловеческой природе немцев пережили нацистский геноцид – чьи-то размышления не сопряжены с собственным опытом и вполне спекулятивны:

— Ну была ли такая ненависть, как пишут в романах, в фильмах?

— Ненависть к немцам, конечно, была. И это законная ненависть. Ненависть к немцам не потому, что они войной пошли против нас, а потому, что они показали себя нелюдьми. То есть все то, что они сделали, это не соответствует людскому пониманию, это ближе к зверству. То есть человек – это животное, которое нельзя сравнить с волком, допустим. У каждого свое. Волк хороший, если он умеет добывать себе пищу, это хороший волк. Все имеет, так сказать, свои размерности. Это было ими нарушено. То есть человеческие качества, которые должны были быть у человека, отсутствовали. Я говорил о нравственности. О какой нравственности можно говорить? Ни о какой, если они уничтожили миллионы евреев безо всякой идеи. Это же не те евреи, которые выступали против них. Эти люди были виноваты только в том, что они евреи^[53].

А по-моему, это [Гитлер] был не человек, а какой-то изверг, если он думал завоевать весь свет, то неужели он не подумал, что с собой никто ничего не забирает на тот свет. Что он ничего с собой не заберет, сколько человеку надо, зачем это ему надо было?^[54]

Укоренившаяся метафора зверства может покинуть свой первичный объект и экстраполироваться на других еврейских врагов, например, библейских: «Да, ументашики называются, ушки Умана [Амана, отрицательного героя Книги Есфирь. – Г.З.], что он поплатился за свое зверство, вот так вот»^[55].

Зоометафорика этим не ограничивается. Если оккупанты сравниваются с дикими зверями, то их жертвы – со скотом. «Скотские» сравнения характеризуют как отношение немцев (или бывших соседей) к евреям:

Ми були видділені як особий скот, як якийсь…я не можу…як якасьу нас епідемія. На нашу сторону боялися дивитися. […] Вони в лице плювали. Вони відносилися просто гірше як до скотини. До скотини так не відносяться, як до євреїв^[56].

— Евреи были среди полицаев?

 — Нет, Боже упаси! Что вы? Их просто, их же не брали. Евреев считали животными! Когда пришли немцы, во всех местах общественных – в кафе, в буфетах […] сразу повесили табличку, где было написано большими буквами: «Жидам и псам вход запрещен»^[57].

Они сгоняли людей, как скотов, в тюрьму. […] и кричали: «По 50 человек! По 50 человек!» Вот так нас, как скотов, согнали, с двух сторон…^[58]

— так и самовосприятие:

И вот румыны и полицейские на лошадях, а вот это стадо — не стадо, сгорбившиеся евреи, с котомками на плечах, началось гонение. <…> Мы уже два месяца не мылись. Это было что-то страшно. Не мылись, ничего. Как скот^[59].

Отношение оккупантов к евреям как к скоту принимается внешними наблюдателями и интернализируется самими жертвами. «Скотство» подразумевает утрату человеческого облика (антисанитарию и проч.), а главное – тотальную покорность чужой воле^[60].

В восприятии жертв нацисты предстают нелюдьми, хищными зверями, нападающими на людей; в восприятии нацистов, транслируемом и даже интернализированном жертвами, евреи предстают недочеловеками, безвольным скотом, направляемым волей арийских сверхчеловеков. Есть еще и третий вариант диспозиции – так сказать, охотничья метафора, где евреи выступают как дикие звери, на которых можно безнаказанно охотиться:

…я понимал, что я сейчас на правах дикого зверя, волка, охотники знают, что никакие правила их не охраняют. Что лис и волков можно стрелять круглый год. Из птиц – сороку, ворону можно стрелять круглый год. Так и евреев – можно поймать, убивать и все!^[61]

В следующей цитате не до конца ясно, кого рассказчица называет «звериноподобными», но в любом случае отношения между немцами и их жертвами опять предстают не человеческими отношениями, а отношениями между людьми и животными, и ярчайшей манифестацией этого становится не собственно жестокость немцев, а сопровождающие ее издевательства, одним из проявлений которых информанты считают привычку нацистов все фотографировать:

Другие стояли в это время немцы и делали фотографии. Они смеялись, они себя вели совершенно естественно, как будто это [неясно, немцы или евреи. – Г.З.] были не люди, а что-то звериноподобное, вот…^[62]

В следующем примере на ту же тему «звериноподобие» однозначно относится к евреям («кинулись грызть» тушу вместе со шкурой), и немец фотографирует это зрелище, очевидно, видя его примечательность в нечеловеческом поведении людей:

Значит, и его [начальника лагеря. – Г.З.] лошадь была. Видно, лошадь заболела, так он ее привел в лагерь и застрелил. И сказал: «Жиди, кушайте!» Ты бы посмотрел, как люди кинулись грызть, со шкурой вместе, эту лошадь. А он стоит, смеется и фотографирует. Немец там один фотографирует, как жиди грызут это^[63].

Склонность немцев дотошно фиксировать на пленке все происходящее^[64], в том числе – вопреки запретам командования – устраиваемые ими расправы, косвенным образом повлияла на создание образа «зверя» в советской пропаганде: осенью 1941 года, когда был взят курс на демонстрацию зрителям разрушений и жестокостей врага, а не побед Красной армии, выяснилось, что подходящего материала у отечественных фотокорреспондентов крайне мало, и пришлось широко использовать трофейные пленки^[65].

Примечательная параллель — анималистические образы в восприятии евреев местным деревенским населением в глухих местах эвакуации и в восприятии местного населения евреями. Местные жители, никогда в жизни евреев не видавшие, следовали стандартному стереотипу «чужого», и их образ еврея включал элементы звериные и демонические. Евреи же воспринимали нецивилизованное, с их точки зрения, и автаркичное деревенское население в «скотском» понятийном ключе:

Евреи, он думал, — это вообще звери. […] Эти дикари, которые думали, что евреи с рогами, […] когда обнаружилось, что я — еврейка, так там эти бабы крестились — ведь говорят, что они, как звери, они с рогами! Там было такое отсталое, они не видели поезда, далеко от железной дороги. Туда ходила баба, начинает чесаться, на моих глазах вытаскивала вшей^[66].

Мои друзья поехали в Россию, в эвакуацию. Она попросилась помыться. Там нет бани – у них такие дома, какой-то камень, они топят. Ее пустили, она разделась, ее стали обследовать. У евреев должны быть хвост и рога. Это за Сталинградом. Они ходят в лаптях, грязные. Спят на печке^[67].

«Пришлось нам из-за Гитлера столько пережить»

В официальной риторике размежевание между «немцами» и «гитлеровцами» никогда не исчезало полностью. Еще в начале 1942 года Сталин в свойственной ему манере, с суггестивными нагнетающими повторами и жесткими дихотомиями^[68], говорил о «свободе от чувства расовой ненависти» и «уважении к правам других народов», о борьбе исключительно с оккупантами, но не с немецким народом в целом: «Иногда болтают в иностранной печати, что Красная Армия имеет своей целью истребить немецкий народ и уничтожить германское государство. Это, конечно, глупая брехня и неумная клевета на Красную Армию. У Красной Армии нет и не может быть таких идиотских целей. Красная Армия имеет своей целью изгнать немецких оккупантов из нашей страны и освободить Советскую землю от немецко-фашистских захватчиков. […] Но было бы смешно отождествлять клику Гитлера с германским народом, с германским государством. Опыт истории говорит, что гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское — остается»^[69]. К концу войны, в связи с боевыми действиями РККА в Европе и разделом Германии на сферы влияния, тезис о невиновности немецкого народа в фашистских преступлениях становится особенно актуальным и настойчиво внедряется в массовое сознание^[70]. Параллельно смещаются акценты в репрезентации войны и немцев в кино^[71], публицистике, художественной литературе^[72]: от борьбы не на жизнь, а на смерть с бесчеловечно жестоким, непостижимо кровожадным врагом к закономерной победе над скорее смешным, чем страшным неприятелем.

Прошедшая разные этапы – синонимизации и противопоставления – работа с понятиями «немцы» и «фашисты», замешанная на идее классовой солидарности и утопии мировой революции и в то же время отвечающая на конкретные пропагандистские задачи, аналогична постхолокостному дискурсу о «немецкой вине»: все ли немцы виновны в уничтожении еврейских жертв или же они сами были жертвами преступной диктатуры и лишь выполняли приказ^[73], — о котором советские евреи до поры до времени не подозревали.

При всем разноообразии и, разумеется, негативности отзывов респондентов о завоевателях деклараций принципиального неприятия немцев как нации немного, и даже они сопровождаются оговорками в пользу противного, например:

На меня это [известия о геноциде на оккупированных территориях] оказало страшное влияние в том смысле, что я решил: если мне доведется участвовать в рукопашных боях и буду жив – пленных не брать! Почему? Это было не потому, что я ненавидел немцев. Я по духу был интернационалист. Наша семья вообще интернациональная. У нас есть и евреи, и грузины, и русские, и украинцы, и даже один чуваш затесался. Но тут я потерял способность аналитически подходить. Потому что там есть тоже люди насильно мобилизованные, других взглядов – мне это было безразлично. Эту клятву сдержал. Я пленных не брал, даже участвуя в групповых схватках^[74].

Другая информантка вроде бы считает зверство общей чертой немцев как нации («арийцы, чистокровные немцы, […] убивали они, это были звери») – в отличие от румын и австрийцев («были лучше, потому что они были захвачены немцами»), но сама же признает, что «у каждой нации, каждого народа есть добрые [люди]»^[75].

По преимуществу в рассказах информантов нет тотальной ненависти к немцам, в них сохраняется – как и в «умеренной»^[76] советской риторике военных лет – различение немцев и фашистов, и немцы как нация не демонизируются — в отличие от нацистской пропаганды, пронизанной концепцией неполноценности неарийцев. Советские евреи – по совокупности причин, среди которых неспособность не менее важна, чем нежелание, – не выработали симметричного ответа на расовую нетерпимость преследователей и сохранили дифференцированный образ врага.

Помимо уже описанного хронологического разделения на немцев времен Первой мировой и новых, опасных, немцев, последние – вслед за официальной пропагандой – в устах рассказчиков претерпевают деление на фашистскую «клику» и «немецкий народ», который «не хотел войны». В следующем примере информант развивает целую политическую теорию о вине элит и даже экстраполирует ее на Израиль:

Фашизм, нацизм, он всегда возбуждает войны, ненависть одной национальности к другой. Это делает определенный круг людей. Это не весь народ в этом участвует. Взять войну нацистов. Там верхушка 20 зверей! Людьми их назвать нельзя. Они подняли весь мир. Немецкий народ не хотел тоже ж такой войны, сколько их погибло. […] Взять Израиль. Есть арабы, женатые на еврейках, еврейки замужем за арабами. Казалось бы, все. А верхушка бурлит. Им мало. Они хотят крови, крови и крови. Потому что верхушка остается жива, а народ погибает. Ни за что^[77].

Евреи, проведшие годы войны на фронте, зачастую признаются в толерантном отношении к немцам в целом:

Там лагерь был, человек, наверно, 800 [немецких военнопленных]. […] Там был такой фриц Ран, который знал русский язык. Я с его помощью очень легко с ними объяснялся. Они ко мне относились хорошо.

— А вы как относились к ним?

— А я что? Я вообще гуманный человек.

— А на фронте?

— На фронте я знаю, что я двум человекам, немцам, точно спас жизнь. […] При всем при том, что нам говорили о немцах, что нам рассказывали, что было написано в газетах, у меня личной вражды не было^[78].

Следующий уровень дифференциации – различение нейтрально оцениваемого вермахта и резко осуждаемого СС, проводимое многими информантами, как воевавшими, так и пережившими оккупацию:

Ну что я Вам скажу, говорят, что немцы, когда заходили, там брали на штыки детей, я этого не отрицаю, я говорю только за свой двор пока. Я ни в коем случае не берусь их оправдывать или там... Зашли фронтовые войска. Чтоб они кого-то пальцем тронули, даже ударили... […] Только спрашивали: «Нет ли где русских солдат?» Они боялись, чтобы их не подстрелили. […] Немцы зашли — guten tag, показывали фотографии, frau, kinder... Моя мама неплохо говорила по-немецки. Говорит: «Зачем эта нам война?» Я даже думаю — как они не боялись это говорить. «Хоть бы Гитлер со Сталиным дрались, а мы тут при чем?» В таком духе. Я это лично помню, я эти фотографии смотрел. И они давали и маме моей, соседям, приносили стирку, ну стирать, и отказать ты не можешь, что вот он враг, а ты ему стирать — боишься. Мама брала стирку. Постирала, приходит, принял — gut, sehr gut. Приносит тушенку, хлеб в целлофане, уже в то время – маленькие кирпичики, сахар. Я думал, что это соль, в то время я такого сахара не видел, кристаллический какой-то. Они же могли ничего не дать или дать нагайкой по голове, да и все. Дали. Сидели с нами. […]  Но простите, я не буду дальше их хвалить и обелять, потому что эти фронтовые войска пошли дальше, а зашли когда войска СС и СД, каратели, то уже началась веселая жизнь^[79].

Знаете, немцы делились на две очень серьезные категории, разные были люди. Была армия и были спецчасти. Вот эта армия, я имею в виду солдаты, офицеры армейские, вы понимаете, о ком я говорю, эти люди не занимались расстрелами, никакими арестами, ничем они этим не занимались. Это были чрезвычайно редкие случаи, когда кто-то начинал слишком будоражить, партизаны там или кто-то другой. Тогда это вызывало ответную реакцию, а просто так этими делами, как расстрелы мирного населения, они не занимались. Это следом шли эсэсовские части, которые все это отправляли. Я к немцам относился по-разному^[80].

Пресловутое «зверство», инопородность, нечеловеческие свойства, иногда атрибуируются именно по групповому признаку – только эсэсовцам, будучи осмыслены не как врожденная характеристика нации или человека, а как результат специальной муштры:

…А потом [после расстрела] они идут назад, разговаривают, смеются. […] Как будто ничего и не случилось. А тот вот, который с пулемета стрелял. Да он там и не один был. Дело в том, что когда стрелять заканчивал, у него там обеденный перерыв, то он там сидів і обідав. […] Ундеркоманды, или эсэсовцы. Это специально были люди подготовлены, которым эта кровь казалася, что это вода или что.

Но даже эсэсовцы не заполняют целиком множество «зверей» — скорее, это пересекающиеся множества. Во многих интервью заметна тенденция к смещению локуса вины с немцев на их пособников из местного населения:

Русский человек. И зверюга. Я вообще думал, что только в книжках описывают таких. И зверское лицо было. И он лично расстреливал евреев и цыган. И он их уничтожал еще и в душегубках^[81].

У нас был один в советском лагере, был один Никон Кусенко, здоровый парень… […] Это был зверь. Он больше издевался, чем немцы^[82].

Помимо подобных вышеприведенным отдельных казусов часто встречаются обобщения на тему того, что местные полицаи издевались гораздо больше немцев и оказывались худшими врагами евреев – немцы на их фоне выглядят чуть ли не благородно:

И самое было обидно, что немцы все это делали другими руками. Они нами не занимались, они только давали указы. И все это украинские националисты, фашисты делали всю черную работу^[83].

Население по-всякому относилось. Здесь я должен русских защитить. Это относилось поголовно к украинцам, поголовно, и в значительной степени к белорусам, в меньшей степени к Эстонии, так мне рассказывали, хотя я там не был, а на Украине во всеоружии ждали или уже забрали все, что можно было, готовили людей, получали 10 рублей за каждого, которого они сдавали в полицию. Меня с украинцами примирить невозможно совершенно. Я не признаю совершенно. Вот когда они сейчас мучаются, я говорю: Бог им послал, сволочам, пусть подохнут, то, что они мне желают. Всем украинцам, всей Украине^[84].

Деда тащили, дед был религиозный человек. Он был шамес, староста в синагоге. Ему было 84 года, его тащили полицаи, украинцы. И в это время шел эсэсовский офицер. Тащили за бороду. Он говорит: «Что же вы делаете? Хотите убить еврея, убивайте. Но зачем издеваться? Он все-таки человек». Когда те начали возражать, он отбил у них этого деда и собственноручно пристрелил из пистолета^[85].

Получается, что отношение евреев к условно «своим», советским гражданам, зачастую хуже отношения к немцам, и в этом видится разрушение идеального образа «семьи народов» и превращение его – в ходе нового рода контактов с ближними и дальними «соседями», игравшими роли полицаев, доносчиков, надсмотрщиков, не слишком гостеприимных хозяев в эвакуации, – в «антисемью народов».

Евреи, воевавшие в армии или партизанских отрядах, готовы признать «зверство» и в своей среде, вспоминая, что были приняты издевательства над пленными немцами – несмотря на запреты командования:

Случаи мести я видел сам, своими глазами. Командование не допускало, чтобы над пленными издевались. Но был офицер у нас один. Он на моих глазах. Он нашел длинный кусок резины и к резине привязал гайку килограмма полтора. И он этой гайкой по голове их всех. Немцев. Как ударит – так нет человека. Русский человек^[86].

В иных рассказах бывших фронтовиков рефлексируется причина собственной жестокости и формулируется концепция заражения зверством:

Конечно, хотелось не только убивать, а грызть зубами. Первое время, конечно, когда попадали пленные, редко их доводили. Обычно расстреливали на месте только там всяких власовцев и т.д. Полицаев. Как поймают, тут же расстреливали. Когда мы входили и если кто есть указывали, мы его выводили и вешали или расстреливали. А немцев приводили. Но первое время просто становились зверьми.

— А вы расстреливали - этому предшествовал какой-то допрос?

— Да какой допрос?! Просто попадали в руки, тут же расстреливали.

— Какой-то протокол?

— Да какой там протокол?!

— Просто расстреливали? И не оставляли никаких документальных свидетельств?

— Да ничего, нет, нет. Как собак расстреливали. Они же относились так же к нам^[87].

На дорогах нашего наступления мы видели следы зверств, и они вызывали, действительно, не просто враждебность, они вызывали злобу и негодование. Это, конечно, нас, как людей, видимо, опускало в нашем интеллекте и в наших проявлениях. Но, между тем, действительно, самодовлело – кровь за кровь, око за око^[88].

Подобные рассказы подтверждают тезис, кое-кем формулируемый прямо, о том, что садизм (собственно это слово практически не употребляется информантами, садистские действия обозначаются словами «издевались» и «смеялись») — не имманентная и уникальная черта немецкого народа или даже его части – фашистов, эсэсовцев, — он может проявиться у людей из любой нации или группы, им можно заразиться и от него можно отказаться, эта характеристика оказывается, с одной стороны, универсальной, с другой – нестабильной.

И наоборот, в воспоминаниях информантов, переживших оккупацию, часто фигурируют «добрые», «человечные» немцы, «не фашисты». Отчасти это повторяет разделение на «хороший» вермахт и «плохой» СС – спасителями оказываются «простые солдаты», но не всегда рассказчик рефлексирует служебную принадлежность «хорошего немца».

Этот полицай подошел, остановил меня вот так. И говорит: «Ты счастливая, видно. Немцу тебя жалко стало». […] Вот это вот, немец меня так дважды, трижды спасал… Сами немцы как-то давали мне возможность выжить. Не все ж фашисты были^[89].

Я помню, что инженером на этой стройке, человеком, отвечающим за работу, был немец. […] Был очень гуманный человек. В каком отношении? У них был такой закон, что, если ты не вышел на работу, тебя уже расстреливают. Поэтому он старосте-прорабу среди евреев сказал, что если приедут из Немирова проверять, чтобы ты сказал, что все на работе. А […] для больных cделал здание-лазарет. И даже нашел среди евреев фельдшера, который то, что он ему давал, кое-какие медикаменты, все-таки кое-как лечил^[90].

… напротив ее дома стоял немецкий госпиталь. Она меня отвела туда. И немец там вскрыл нарыв, наложил повязку. Ну, отнесся очень по-человечески. Ну, врач, очевидно, есть что-то человечное в врачах^>[91].

Но уже в конце, перед тем, как нас должны были освободить, серед немцев тоже были такие, которые ждали конца и хотели. Не все там, конечно, были звери. Там был один такой , что вот сказал женщинам. Он их водил в туалет, так сказать, кому надо по нужде, то собирали такую группу и выводили из помещения туда, в этот парк. Он сказал, что скоро Гитлер капут. И вот мы возрадовались, что скоро конец^[92].

А Водман, он был солдат, простой, он сказал: «Я не хочу воевать, я не хочу и не хочу убивать, и не убил, а я стою здесь, а я хочу тоже домой». И это так было сказано от всей души. Видно было, что человек тоже не хочет, а пришлось нам из-за Гитлера столько пережить^[93].

В последней цитате немцы становятся «своими», объединяясь с субъектом речи в местоимение первого лица, а врагом и источником зла остается один «Гитлер» — возможно, собирательное понятие для обозначения «фашистской клики».

Как отмечалось в другом месте^[94], выжившие в Холокосте советские евреи часто объясняют свое спасение «чудом», но не в религиозном смысле – помощи свыше, а в значении необъяснимой благоприятной случайности, и «хорошие немцы» оказываются агентами этого везения:

…Так что разные люди бывают, в разных национальностях. […]

— Так что по сути дела вас спасли немецкие солдаты.

— Да, в данном случае. Мы, может быть, не сумели бы бежать. Я помню их имена: Альберт и Август. Им было лет по сорок. Они нам казались стариками. Видно, гитлеровская пропаганда не успела пронизать всех насквозь^[95].

Там, где работала мама, надзирателем был немецкий солдат. Так как мама относительно неплохо владела немецким языком, немец часто разговаривал с ней. Откровенно рассказывал о доме, своей жизни, о том, что ненавидит войну. Об этом мне рассказывала мама, возвращаясь в гетто с работы. […] В один прекрасный день, когда мама была на работе, немец-надзиратель сказал ей по секрету: «Рая, завтра с самого раннего утра вас всех будут убивать. Сегодня вечером удирай с детьми, куда можешь». Хочу заметить, что за разглашение тайны проведения операции по уничтожению «юден», немецкий солдат был бы расстрелян своими^[96].

* * *

Постскриптумом к теме отношения к немцам становится дискуссия о моральной допустимости эмиграции в Германию. Интервью из доступных нам коллекций не проводились в Германии, поэтому среди наших респондентов уехавших туда нет, но гипотетическая возможность эмиграции в Германию в интервью обсуждается. При том, что эмиграция в Германию считается своего рода моветоном и сами информанты туда не уехали и не уедут «ни за что, никогда»^[97], они считают нужным оговориться, что ненависти к Германии и «немецкому народу» не испытывают – и потому, что геноцид осуществляли не только немцы, а плохие люди из любого народа, и потому, что «теперешние немцы» раскаиваются в содеянном:

Тэги: а.гитлер, бедствия, вмв, вов, вов,вмв, германия, гитлеровцы, евреи, и.сталин, история, мировая, немцев, немцы, образ, отношения, политика,геополитика(видео, правосудие,преступления,правонарушения, происшествия,мятежи,скандалы,стихийные, россия, россия,ссср,русский, русские, советские, ссср, ссылка, тексты), украина, украинцы, фашисты, холокост, этносы,межэтнические, язык

Галина Зеленина: От «культурной нации» к «фашистской гадине» и обратно(1)

   2014-06-08 10:45:47
... к этим образам означала безусловные ... механизм социокультурной интеграции // Образ врага / + развернуть текст   сохранённая копия

[1]

Немец периода Великой Отечественной войны, «немецко-фашистский захватчик», считается архетипическим врагом в советской коллективной памяти. «Для массового сознания в России эти образы [фашистов – Г.З.] задают травматический предел человеческого. В пропагандистской риторике гитлеровцы всегда служили абсолютной мерой негативного: редукция к этим образам означала безусловные характеристики бесчеловечного, аморального и злого»^[2]. Казалось бы, для советских евреев, прошедших – как сообщество – не только через войну, но и через Холокост, это определение должно быть верно вдвойне. Однако, как показывает анализ документов устной истории – интервью, взятых в конце 1990-х – 2000-х годах у евреев, переживших войну^[3], – образ немцев не монолитен, а наоборот, достаточно дифференцирован: в представлении информантов есть несколько групп немцев, и лишь одна из них более или менее однозначно одиозна.

«Придут немцы — мы откроем магазинчики»

Информантов, попавших в оккупацию, как правило, спрашивают, почему они не эвакуировались – неужели не доходила информация о нацистском антисемитизме и устраиваемом оккупантами геноциде. Согласно части ответов, информация не поступала вовсе, многие же вспоминают, что подобные сообщения были, но старшие родственники, заставшие Первую мировую войну, этим сообщениям не верили, видя в них разновидность советской пропаганды, стремившейся разными способами очернить немцев и воодушевить народ на борьбу с врагом. Свое недоверие они аргументировали памятью о немцах времен Первой мировой – цивилизованных, культурных, добропорядочных. Эта память в ряде случаев оказалась причиной – или, по крайней мере, одной из причин – отказа эвакуироваться со всеми вытекающими для евреев в оккупации последствиями.

Потом, дедушка этот, Аврум, еще тогда, при кайзере, был в Германии в плену. И он научился этому кожевенному делу именно в Германии. И он, дедушка, рассказывал, что немцы народ такой прекрасный, замечательный такой народ (здесь и далее курсив мой. – Г.З.) и многие люди даже не верили, что немец идет и что будут убивать. […] Взять мирное население, жен и детей, стариков, всех уничтожать – такого в истории не было еще. […] Кто мог поверить! И вы знаете, были такие, когда вступили немцы. И со стороны руских, и со стороны евреев, слышите. Встречали с хлебом-солью. Не думали именно, [что] Гитлер такой бандит. Никто не думал. Никто не верил об этом^[4].

Отступая, отходя, однажды мы проходили через местечко еврейское Инцы, это было где-то в Киевской области. И я еще спрашивал евреев: «Почему вы не уходите? Ведь немцы убьют вас». И они мне отвечали: «Вы знаете что, товарищ солдат. Ведь немцы были в 1918 году, и наши деды и отцы говорили, что они не уничтожали евреев, не убивали. Зачем нам уходить?» И они остались. Я уверен в том, что они погибли все. Но так евреи думали, что немцы – люди и к ним отнесутся по-человечески^[5].

Ну, что мой отец рассказывал? Что он воевал в Первую мировую войну с немцами и попал в плен. Так он рассказывал, как к ним относились в плену хорошо. Во-первых, там был еврейский раввин, обязательно при армии еврейский раввин. Все еврейские праздники соблюдали. На праздники еврейские в плену — не знаю, где они находились, но не в России, конечно, — там были евреи, так брали их, если Пасха, допустим, еврейские семьи к себе, и там праздновали они все еврейские праздники. Вот так вот он рассказывал. Те немцы не были такие, как эти немцы^[6].

Но потом начали евреи между собой говорить, что немец начинает приближаться, что нужно бежать куда-то. <…> Были такие грамотные люди, более ученые, начали говорить, что убивают евреев, нужно бежать. Но мама не хотела слушать этого, и папа. А папа говорил: «Не может быть, чтоб немцы убивали евреев, потому что немцы очень дружно жили когда-то в Германии с евреями». Он даже слушать этого не хотел^[7].

Скудно доходящая до еврейского населения информация о нацистском геноциде и негативный образ фашистов в целом воспринимались как лживая советская пропаганда, «агитация»:

Так я помню такой разговор, что бабушка говорит: «Да, не может быть, это агитация! Не может такого быть, чтоб убивали […] такого не было!» […] Вскоре, я помню, что папа пришел и говорит: «Роза, меня забирают. Я получил повестку, вот. […] Я тебя умоляю, уезжай с детьми, потому что ты слышишь, что делается – евреев убивают, немцы убивают, такое творится, ты должна уехать!» Вот это я помню. И мы были уже почти готовы, но бабушка была больна тогда, болела – это одна причина, а вторая, что бабушка говорила: «Да не может такого быть! Были немцы 1914 года, такого не было…» И в основном по этой причине мы остались и не уехали^[8].

В Зинькове до войны демонстрировался фильм «Профессор Мамлок»^[9], это был ужасный фильм о том, как в Германии стали преследовать евреев, и этот профессор Мамлок тоже был еврей. И этот фильм просмотрело почти все население. […] Одни возмущались, другие стали бояться, что такое может быть. […] Был один человек, который говорил – это агитация. Его звали Срол Айгуйвер. Он был злой на советскую власть за то, что его сына – он работал тогда председателем сельской рады, он был большой активист – потом однажды ночью за ним приехали, у него была большая семья. Его забрали, потом объявили, что он враг народа, и его расстреляли. За это отец его был противник советской власти. Когда он посмотрел этот фильм, он сказал: «Это агитация! Неправда, не может быть. Сейчас, в такой век, люди уже до такого дошли там, культура, сколько ученых, так неужели будут преследовать человека за то только, что он еврей. Не может такого быть! Я помню немцев, – он говорил, – 1914 года – они евреев не убивали!»^[10]

Отец пережил немецкую оккупацию в 1918 году, тогда это были совсем другие немцы. Он ожидал от этих немцев, что придут, может быть, другого отношения, потом он ожидал, что, может быть, лопнет вся советская власть, которую он терпеть не мог, и начнется нормальная жизнь. Как-то он на это рассчитывал. Советская пропаганда писала о том, что делают с евреями в Германии, но никто не верил, потому что эта пропаганда была лживая, и не верили даже правде^[11].

Эти рассказы наглядно демонстрирует уровень доверия к собственному государству – причем не только у убежденных ненавистников советского режима, как Срол Айгуйвер или отец Р.И. Бабат, но и у идеологически вполне, видимо, конформных людей. Вероятно, недоверие к официальной информации, в том числе по вопросу о геноциде евреев, было достаточно универсальным трендом, просто фиксировалось оно, на тот момент, только маргинальными группами, например, будущими коллаборационистами из числа антисоветски настроенной интеллигенции:

Конечно, Гитлер не такой уж зверь, как его малюет наша пропаганда, и до нашего родного и любимого [Сталина. — Г.З.] ему никогда не дойти и не всех же евреев «поголовно» он уничтожает, но, вероятно, какие-то ограничения для них будут, и это противно. […] От многих евреев мы слышим такое: «Зачем мы будем куда-то уходить. Ну, посадят, может быть, на какое-то время в лагеря, а потом и выпустят. Хуже, чем сейчас, не будет». И люди остаются^[12].

Евреи вспоминают, что подобную веру в доброе отношение немцев, гарантирующее всем, в том числе, евреям светлое будущее под оккупацией, выражало и русское окружение, прежде всего, критически относившиеся к советской власти раскулаченные крестьяне, будущие, или потенциальные, коллаборационисты (пусть не на идейном, но на повседневном уровне): «Наша хозяйка — из бывших кулаков — стала отговаривать: “Куда вы бежите, немцы интеллигентная нация, любят простой народ”»^[13].

Иной раз те же антиэвакуационные соображения в устах нееврейской интеллигенции дополнялись и, так сказать, позитивной программой, расчетом на изменения к лучшему – в данном случае, на «окно в Европу»:

В тот же вечер к нам пришел уже упомянутый мною старый приятель моих родителей художник Александр Осьмеркин. «Рая, неужели ты с сестрой и Юликом задумали бежать? Доверились сталинской пропаганде? Я с радостью жду немцев. Очистил квартиру от красной скверны. Все их почетные грамоты, портреты, книжонки — вышвырнул вон. Повесил иконостас, зажег лампаду, молюсь за избавление от коммунистов». — «Ты с ума сошел! У тебя жена-еврейка, двое детей от нее!» — «Ну, и что? Оденет и поносит какое-то время эту их желтую звезду. Зато подумай: откроется граница в Европу! В Париж!»^[14]

Тот же расчет на хорошую жизнь, но с несколько иным содержанием, был присущ и евреям, особенно из поздно советизированных областей, например, Галиции или Буковины:

Мы им говорили: «Чего вы ждете? Надо драпать!» А они нам в ответ: «Что?! Мы помним немцев с Первой мировой. Придут немцы, мы себе откроем магазинчики…» Мы им объясняли, что это уже не те немцы, они уже совсем другие. Мы в Черновцах знали, что это бандиты. Никто нам не поверил^[15].

Ретроспективно некоторые информанты высказывают крамольную, вполне коллаборантскую, мысль о том, что если бы не нацистские зверства, если бы немцы вели себя как в Первую мировую, то страна отдалась бы им в руки:

Я извлек один урок, что если бы не события, если бы этот Адольф Гитлер не проявил такую нетерпимость к советскому народу, к евреям и другим национальностям, то Советского Союза уже давно бы не было. […] Если бы он не зверствовал, его войска, в отношении не только еврейской национальности, но и других национальностей, отношение к русским, к советским солдатам. А ведь как бы ни было, в первые дни войны они пришли на территорию России, Белоруссии, и они пленили сразу около пяти миллионов советских солдат и офицеров. А с пленными что? Концлагерь, на мыло. То если бы он это не позволял, вот эту жестокость, то Советского Союза давно бы не было. Я из рассказов помню матери моей […] по всей Белоруссии немцы были. Это в 1914 году. И, говорит, они хотели свататься на ее сестре. Один офицер приходил. Очень благосклонно относились к евреям. […] Вот. Если бы они так же повели себя, как они в 14-м году, немцы, всё — России бы не было^[16].

Положительный образ немцев в еврейских воспоминаниях о Первой мировой определяется, чаще всего, эпитетом «культурный»:

Что касается моего отца, то он был в немецком плену, и он с лошадьми дело имел из самого детства, как говорится. […] И он, отец, потом рассказывал, что там, где он был, немцы – люди как люди, никаких претензий, никаких притеснений, никаких шельмований наших он не видел – ни украинцев, ни евреев. Были нормальные люди, то есть такие, о которых мы учили в школе по художественной литературе… Но что они при Гитлере стали такими бандюгами – он этому и верил, и не верил…Он думал, как и большинство евреев думали, что они культурная, нормальная нация, а что они способны на такие крематории, на такие массовые расстрелы – о таком никто и думать не мог!^[17]

Раньше мы думали, что немцы – это культурный народ, они не совершат зверских поступков, они куда-то на работу отвезли, а потом я уже поняла [что мужа расстреляли]^[18].

Мой дядя, который остался в Киеве с женой и ребенком, которые попали в Бабий Яр, так жена его была учительница. Она говорила, жена его: «Мы не будем эвакуироваться, это культурная немецкая нация, и нам ничего не сделают». И они остались, она не хотела расставаться, там у нее было много украшений всяких, как они называются… […] Я забыла это слово. Антиквариат, да! И она считала, что жалко, это жалко, мы не поедем^[19].

А отец мой имел дело с пленными немцами в Первую мировую войну, до революции еще, как сапожник. Он пошил сапоги одному офицеру. […] Он не понимал, что это не те немцы, что это фашисты. А он еще имел в виду тех немцев, хороших, добрых бюргеров, которые щадили евреев, которые не преследовали их^[20].

…сначала мы не могли понять, как такая культурная нация, как немцы, могли себе это допустить. Но когда все больше это накапливалось, и, в конце концов, мы ж получали и прессу и всё, мы достаточно имели информации и служебной, и такой о том, как немцы лютуют в тылу, так что это вызывало бурю возмущения^[21].

Источник стереотипов – помимо собственно воспоминаний о немецких солдатах Первой мировой, или о нахождении в плену, или о жителях немецких колоний на Украине – назван лишь единожды: «о которых мы учили в школе по художественной литературе». По всей видимости, речь идет о немцах – героях русской классики (Пушкина, Тургенева, Гончарова, Гоголя и др.), как правило, «русских немцах»: пунктуальных, прагматичных, законопослушных, методичных. Под словом «культурные» имелся в виду, скорее, не багаж высокой культуры – Гете и Гейне, а уровень культуры повседневной, профессиональной, бытовой — цивилизованность^[22]:

Мне папа говорит: «Знаешь, это [фильм «Профессор Мамлок»] выдумки все». Почему? Отец мой остался сиротой на Украине. […] Его учили переплетному делу, по-видимому, местные немцы. И он так уважал немцев. Когда приезжала в Харьков делегация какая-нибудь немецкая, он старался по-немецки поговорить. Это как по-еврейски. И он не верил, никогда в жизни. Я Вам скажу больше. Когда семья эвакуировалась в Омск, так его буквально чуть не связал брат и вывез его оттуда. Он не верил до конца, что немцы… Сам воспитанник немцев. Он был очень аккуратный. Немцы его приучили к аккуратности, деловитости^[23].

Немцы могли импонировать евреям еще и тем, что те, преимущественно городские жители, видели в немцах людей городской культуры, возможно, противопоставляя их местному крестьянскому населению, временами антисемитски настроенному.

В основе самой этой отсылки к «немцам 1918 года» лежит убежденность, будто антисемитизм и склонность к связанному с ним насилию – имманентное качество народа и будто действия оккупантов отражают имманентные национальные качества, а не диктуемую сверху политику государства, способную неоднократно меняться в истории одного народа. Дальнейший опыт научит евреев тому, что национальный характер – или, по крайней мере, видимый образ народа – нестабилен, на него могут влиять внешние идеи и обстоятельства: как немцы стали «другими» под воздействием «фашистов», так и дружественные соседи-украинцы резко изменят своей юдофилии с началом оккупационного геноцида, и послевоенный советский антисемитизм будет понят как результат заражения антисемитизмом нацистским.

Эти изменения в отношении к немцам – от положительного до резко негативного, с некоторым опозданием относительно официальной пропаганды и с небольшой остановкой, когда разграничивали «немцев» и «фашистов», – отражают общие российские и советские тенденции, но в то же время имеют еврейскую специфику. К рубежу XIX–XX веков в России отношение народа к немцам остается добродушным, соединяющим уважение с ощущением собственного превосходства; германофобия проявляется в интеллигентных кругах со времен Франко-прусской войны и образования Германский империи (1871), с Первой мировой – формируется видение немцев как врагов славян и даже европейской цивилизации в целом^[24]. Но это видение не было универсальным и определяющим. Параллельно сохранялось глубокое уважение к немцам, даже возвеличивание их как «высококультурной нации» – например, в среде российского офицерства в годы Первой мировой войны^[25]. Не было и целенаправленного формирования образа врага и демонизации немцев сверху; даже в годы Первой мировой войны антинемецкая карикатура оставалась скорее смешной, чем злобной^[26]. Залогом стойкости хорошего отношения к немцам в царской России служило, конечно, немецкое происхождение императорской семьи и многих представителей аристократии, генералитета, буржуазии.

«Они почти разговаривают на идиш»

Говоря о Первой мировой войне как о – до некоторой степени – переломном моменте в истории российского отношения к немцам, надо учитывать, что позиция российских евреев накануне и в годы Первой мировой вряд ли была безупречно патриотичной: законодательно закрепленная дискриминация в сфере образования и профессиональной деятельности, национализм и антисемитизм, вылившиеся в кровавый навет и кровопролитные погромы, а с началом войны – грубые массовые выселения из прифронтовой зоны, огульные обвинения в предательстве и шпионаже, недостаточные компенсации и неприветливые встречи во внутренних губерниях – все это привело, в частности, к тому, что многие евреи пошли в революцию и, вероятно, будучи не слишком лояльными к режиму, не были слишком враждебными к немцам^[27]; соответственно, на их восприятии немцев германская агрессия плохо не сказалась.

Это особенное положение евреев относительно немцев связано с еще одним, правда, довольно маргинальным (что вполне понятно, учитывая последующий опыт), но тем более любопытным сюжетом о близости евреев к немцам, прежде всего, по языковому признаку. Информанты рассказывают об имевшем место в европеизированной Буковине самоотождествлении с немцами и немецкой культурой:

Видите ли, до войны евреи города [Черновцов] были германизированы. Тут кроме еврейской культуры была очень развита немецкая культура. И вообще, евреи в Восточной Европе попали под влияние именно немецкой культуры, а получили такую отплату от немцев^[28].

Потому что когда эти черновицкие евреи, которые считали себя немцами, столкнулись с Холокостом, это шок был для них. Они же работали на немецкую культуру! У нас была в 30-е годы целая плеяда немецкоязычных писателей-евреев. Целан и Роза Ауслендер – самые известные, а там еще много было. И они считали себя […] носителями этой культуры! И тут немцы, которые им аплодировали десять лет, тут же начали их оскорблять, а потом просто уничтожать. […] Целан это не мог выдержать […] оказалось, что он подвел свою родную культуру ради чужой культуры, которая не стоила этого. Это действительно большая трагедия, трагедия целого пласта^[29].

Языковое родство внушало ложные надежды и некоторым галицийским евреям:

Один фотограф, Ошер Кашенбойм, на второй же день после оккупации сделал сходку евреев и сказал: «Никуда не нужно двигаться, не нужно эвакуироваться. Нам будет очень хорошо, намного лучше, чем было, потому что немцы нас любят, они знают наш язык, они почти разговаривают на идиш, и мы откроем свои клейтлах, маленькие ларьки, и будем торговать, и мы будем жить очень хорошо»^[30].

Эта же мысль звучит и из уст неевреев – например, в такой не до конца понятной классификации, услышанной евреем-военнослужащим в Брянской области и изложенной в его дневнике: «Странное дело: немцы не перестают болтать о жидо-большевиках, а бабы немцев называют немыми жидами»^[31]. То ли здесь имеет место простое отождествление новых врагов с традиционными «чужими», то ли отсылка к языку: у тех и у других практически общий язык (немецкий/идиш), но немцы еще и «немые» – в отличие от евреев по-русски изъясняться не умеют. Языковая тема зафиксирована также у субботников, которые языковое родство немцев и евреев трактуют как причину ненависти первых ко вторым:

Они, евреи, – у них с немцами язык схожий, как у нас с украинцами, так и у них – с евреями. Они друг друга понимают, знают^[32].

А почему они не хотели евреев, что они знают язык. Евреи и немцы – у них один и тот же язык. Они понимали. Поэтому расстреляли^[33].

Не очень понятно, подразумевается ли здесь практическая опасность для немцев того, что в условиях войны советские евреи понимали их язык, или же действует более общий топос – взаимосвязь вражды и близости: «они наши враги — мы на них женимся»^[34]. Явно второе имеет в виду другая информантка, отождествляя немцев и евреев с библейским архетипом братской близости-вражды, историей Иакова и Исава:

По Библии там же немцы, они же с евреями схожие, у них же два брата. Один пошел просто взял веру немецкую, а другой взял еврейскую веру, вот, по Библии, вот. Поэтому они и… немцы с евреями — почему враждуют? Что евреи считают, что брат, который пошел в немецкую веру, что он предатель. А этот считает, что не пошел за братом, а принял еврейскую. Значит, тоже предатель. Вот почему они все время враждуют. Евреи… Немцы стараются евреев уничтожить […] Просто разъединились два брата.

— Как звали их?

— Не помню точно, это надо Библию поднимать, по Библии, по Библии, да^[35].

Возможно, представление о парадоксальной близости евреев и немцев приводит людей на оккупированных территориях к мысли об особой вине евреев в войне. Можно увидеть в подобных обвинениях простую интернализацию концепции жидобольшевизма из немецкой пропаганды, а можно — такую логику: раз немцы истребляли в первую очередь евреев, то те и являются причиной войны. Информантка передает слова украинца-полицая, поверившего, будто она – украинская девочка, потерявшая в бомбежках родителей:

И будь прокляты ти жиды, це вони почали войну! Це вони наробили цю войну, це вони повинни в тим, шо наши дити, людськи дити, зараз мучаються, и пропадають и з голоду вмирають, и все, це все жиди наробили. Так их всех надо повбивати, ни одного щоб не залишилося...^[36]

Другая информантка, работавшая медсестрой в военном госпитале, вспоминает об освобождении Риги в 1944 году:

В Риге очень много было свободных квартир, дома, прекрасные дома. Таких квартир я раньше не видела. И вы знаете, мы попадали в эти квартиры, и нам подчеркивали: вот тут жили евреи… Тут жили евреи. А я говорю: а где же евреи? А, они говорят, наверное продались немцам^[37].

Примечания

[1] Ольга Попова: «Я эмигрировала из Древней Руси в Византию». Интервью К. Лученко с О.С. Поповой // Православие и мир. 19 февраля 2014 г. (http://www.pravmir.ru/olga-popova-ya-emigrirovala-iz-drevnej-rusi-v-vizantiyu/).

[2] Гудков Л. Идеологема врага. «Враги» как массовый синдром и механизм социокультурной интеграции // Образ врага / Сост. Л. Гудков. М.: ОГИ, 2005. С. 58–59.

[3] Коллекции интервью «Свидетели еврейского века» и «Еврейские судьбы Украины», архив Института иудаики (Киев); фрагменты коллекций интервью, взятых у советских евреев, из The Steven Spielberg Film and Video Archive и архива Frankel Center of Judaic Studies at the University of Michigan, цит. по копиям, хранящимся в архиве Института иудаики (Киев); благодарю Л.К. Финберга за предоставление доступа к этим материалам. Для контекста привлекаются также этнографические интервью, взятые в конце 2000-х – начале 2010-х гг., из Архива Центра библеистики и иудаики РГГУ; благодарю М.М. Каспину за предоставление доступа к Архиву ЦБИ РГГУ. По умолчанию цитируемые интервью относятся к архиву Института иудаики; интервью из архива ЦБИ РГГУ отмечаются специально.

[4] Россинский Михаил Анатольевич, 1926 г.р., местечко Плисков Винницкой обл., зап. в 1997 г., Мельбурн.

[5] Чимирецкий Роман, 1922 г.р., Енакиево; зап. в 1997 г., Нью-Йорк.

[6] Иванковицер Анна Иосифовна, 1930 г.р., Шаргород; зап. в 2002 г., Черновцы.

[7] Дайман Белла Борисовна, 1929 г.р., г. Полонное Хмельницкой обл.; зап. 1998 г., Хотин.

[8] Гольдберг Мария Львовна, 1930 г.р., Умань; зап. в 1998 г., Симферополь.

[9] «Профессор Мамлок» («Мосфильм», 1938 г.; режиссеры: А. Минкин и Г. Раппапорт) — экранизация одноименной пьесы немецкого писателя-антифашиста Фридриха Вольфа, герой – немецкий еврей, уважаемый профессор-хирург, который подвергается дискриминации по расовым законам, теряет работу и кончает жизнь самоубийством (по пьесе) или погибает от рук СС, поддерживая своего сына-коммуниста (по фильму). На «Мосфильме» в том же 1938 году было снято еще два фильма, также посвященных тяжелой участи немецких евреев в условиях нацистских преследований: «Болотные солдаты» и «Семья Оппенгейм». М. Черненко рассматривает эту триаду как «антинацистский кинематографический “взрывпакет”», изготовленный «на всякий пожарный случай инструмент политического шантажа», которым можно погрозить гитлеровской Германии (Черненко М. Красная звезда, желтая звезда. Кинематографическая история еврейства в России. М.: Текст, 2006. С. 94–99).

[10] Фукс Бронислава, 1924 г.р., местечко Зиньков Каменец-Подольской обл.; зап. в 1997, Ришон Ле-Цион.

[11] Бабат Раиса Ильинична, 1916 г.р., Киев.

[12] Осипова Л.Т. Дневник коллаборантки // «Свершилось. Пришли немцы!» Идейный коллаборационизм в СССР в период Великой Отечественной войны / Сост. и отв. ред. О.В. Будницкий. М.: РОССПЭН, 2012. С. 69–70.

[13] Книга Йова: современная версия (Това Альтгойз) // Солдаты на переправе: Воспоминания хасидов Хабада, собранные Давидом Шехтером. М.: Книжники, 2013 (в печати).

[14] Лабас Ю.А. Авось, малость подержит // Лабас Ю.А., Голубовский М.Д. Этот безумный, безумный мир глазами зоопсихологов. М.: Новый хронограф, 2011 (http://ru.znatock.com/docs/index-1301.html?page=4).

[15] Шиклер Макс Шаевич 1919 г.р., г. Путила Черновицкой обл.; зап. в 2002 г., Черновцы.

[16] Гликман Рувим, 1921 г.р., Минская обл.; зап. в 1997 г.. Филадельфия.

[17] Серебряков Леонид Борисович (урожд. Вольф Каган), 1922 г.р., Тараща; зап. в 1998 г., Херсон.

[18] Нисман Сура-Дора Иосифовна, 1912 г.р., Резина, Оргеевская обл., Молдавия; зап. в 2002 г., Львов.

[19] Млоток Мирра Марковна, 1920 г.р., г. Хорол Полтавской обл.; зап. в 2002 г.

[20] Чеповский Мирон Ильич, 1909 г.р., Киев; зап. в 2000 г., там же.

[21] Куперштейн Лев, 1922 г.р., Киев; зап. в 1996 г., Мичиган.

[22] Ср. с оценками из опросов российских немцев о немцах и Германии, например: «Наши люди более крестьянские, а они – немцы культурные, городские….», мужчина, 75 лет, пенсионер. Немецкий национальный район (ННР) Алтайский край (Савоскул М.С. Российские немцы: образ Германии и интеграция в германское общество // Демоскоп Weekly. № 251–252. 2006 (http://www.demoscope.ru/weekly/2006/0251/analit02.php#_FNR_7).

[23] Ярославский Аркадий, 1917 г.р., Харьков; зап. в 1998 г., Филадельфия.

[24] См.: Оболенская С.В. Образ немца в русской народной культуре XVIII -ХIХвв. // Одиссей: Человек в истории. М., 1991.

[25] См. Култышев П.Г. Образ немца как противника в сознании русского офирцества в годы Первой мировой войны // Научные ведомости БелГУ. № 15 (70). 2009. С. 147–152.

[26] Вашик К. Метаморфозы зла: немецко-русские образы врага в плакатной пропаганде 1930-х – 1950-х годов // Образ врага. С. 195–196.

[27] См. Будницкий О.В. Российские евреи между красными и белыми (1917–1920). М.: РОССПЭН, 2005. С. 51, с. 158 и далее; Лор Э. Русский национализм и Российская империя: Кампания против «вражеских подданных» в годы Первой мировой войны. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 101–102 162–170.

[28] Шиклер М.Ш.

[29] Чеховский Игорь Григорьевич, 1960 г.р., Черновцы; зап. в 2007 г., там же. Архив ЦБИ РГГУ. См. также: «Вообще, в Паланке [Мукачеве] была половина евреев, половина немцев, швабы. <…> Отец ходил в немецкую школу в Паланке при Австро-Венгрии» (Галперт Тильда, 1923 г.р., Паланок; зап. в 2003 г., Ужгород).

[30] Штутман Борис Борисович, 1921 г.р., местечко Куколь (Львовская обл.); зап. в 1996 г., США.

[31] Комский Б.Г. Дневник 1943–1945 гг. Вступ. ст., публ., прим. О.В. Будницкого // Архив еврейской истории. Т. 6. М.: РОССПЭН, 2011. С. 35.

[32] Шишлянникова Мария Ивановна, 1937 г.р.; зап. в 2011 г. Архив полевой экспедиции Центра «Сэфер» (Москва») в пос. Приморский Волгоградской обл. (бывший еврейский колхоз «Сталиндорф»). 2011 г.

[33] Ершова Лидия Ивановна, 1938 г.р.; зап. в 2011 г. Там же.

[34] Эта африканская поговорка, приведенная некогда антропологом Максом Глюкманом (Gluckman M. Custom and Conflict in Africa. Oxford: Blackwell, 1956), часто цитируется в рассуждениях о стабилизирующем потенциале усобиц, сочетании гармонии и насилия, обусловленности конфликта (предшествующим) контактом. Изложение подобной антропологической теории юдофобии см.: Nirenberg D. Communities of violence: Persecution of Minorities in the Middle Ages. Princeton UP, 1998. P. 10.

[35] Гончарова Зинаида Рувимовна, 1950 г.р.; зап. в 2011. Архив полевой экспедиции…

[36] Фукс Б.

[37] Десятник Фаина, 1922 г.р., Днепропетровск; зап. в Нью-Йорке.

(Окончание последует)