А у нас тут температуры рухнули, как трепетная барышня от вида крови в обморок. Из плюс под сорок стало немного за плюс двадцать. Люди враз нахохлились, а ветерочек перемен гонит пенные громадные тучи-бегемотики по невозможно глубокому синему небу. На районе терпко пахнет сеном, легким духом брожения от переспелых абрикосов, что с точностью мертвого ястреба-перепелятника падают под ноги разбиваясь, растекаются на выжженной земле сочными оранжевыми лужицами; пахнет еще чем-то таким сладким, давно забытым, но не приторным. Так может пахнуть только закат позднего июля, в который глядишь и видишь вереницу прежних, пережитых душой и сердцем, июльских закатов, прожитых годами и пережитых опытом, видишь, слышишь, зришь шестым чувством, как на этот закат нанизывается ассоциативная память. И в этой памяти для тебя июль всегда щедр, всегда добр, всегда милостив.

Июль-июля-ля-Юлия. Помнишь ли ты, Юлия, те наши июли, ту нашу прежнюю летнюю жизнь, в которой еще не было даже пунктиром прорисовано будущее? Помнишь? Не помнишь... Я-то ведь порой гадаю, а то и не гадаю, но бывает и думаю, как оно было б, если бы мы с тобой внезапно встретились в июле, нашем любимом месяце, сейчас, через двадцать с лишком лет молчания, неведенья, обособленной друг от друга жизни. Что-то подсказывает мне, что не нашлись бы.

Но сегодня, вот тут и сейчас, в этом закатном июле, порой бывает сладко вспоминать о нашем прежнем экваторе лета, вспоминать о тебе. Где же ты та Юлия, юбка красная в белый горошек, ножки тоненькие, худенькие, длинненькие, ты их так стеснялась, что носила всегда напоказ. Где же ты та Юлия, та моя Юлька, подруга детства моего, с которой мы так сроднились, что даже в юности нашу накипь друг к другу окружающий мир не мог ничем вывести. Но потом удалось - вывела жизнь, ее расстояния, пределы, разделы. Грустила ли тогда-не грустила, теперь уж не вспомню, скорее, что нет, уж очень была торопливая, захлестывающая жизнь.

Давно о тебе не вспоминала, довольно давно. А сегодня, на закате июля, вдруг вспомнила. Очень неожиданно. И очень внезапно. На самом-то деле у нас тут температуры рухнули, запахло сеном, легким духом брожения и еще чем-то сладким, давно забытым. Так бывает у нас тут в конце июля, когда сидишь на балконе, взахлеб читаешь новую книжку, вечор пламенеет, под рукой чашка свежезаваренного черного кофе с цедрой лимона, а где-то там, на улице, гогочут дети, а через стенку - шумные соседи - одни вяло переругиваются, другие кому-то, неведомому тебе, вещают нарочито-громко о событиях овощной жизни (хорошие помидоры с рынка куда-то исчезли... цены на них поднялись... картошка уже не скоблится, только ножом... да-да, только там можно взять... а вот... мяса полкило, порезать, обжарить, потом протушить... синенькие обязательно...), но это только гам, шум, это только шумы, и даже не моря, которое волнуется на раз-два-три. Ты же музыкант, Юлька, ты меня бы поняла, пусть даже и сейчас через сто с лишком лет молчания, неведенья, обособленной друг от друга жизни.

Твоя мама на похоронах моего отца подошла ко мне и передала от тебя привет с соболезнованиями. Не знаю до сих пор, что в этом привете было от тебя, а что от твоей мамы, но это уж вовсе неважно. Важно, на самом деле, одно, по крайней мере, я так до сих пор считаю: нас связала не жизнь, не обстоятельства, нас связала музыка. И этой музыкой было слово.

И вот сижу я на закате июля на балконе, читаю новую книгу взахлеб. Девять рассказов-историй любви Питера Хёг. Гуси гогочут, город закатный горит, соседи сорятся, мирятся, вещают за стеной об овощной жизни, а я неожиданно между строк, которые внезапно легли на душу взахлеб, вспомнила тебя. И отчего-то подумала, что, если бы сейчас, сию минуту, мы с  тобой неожиданно встретились, я бы тебе процитировала кодом узнавания именно это.

У нас тобой всегда мерзли ноги. Помнишь, Юлька? И отогревались мы только в июле. У меня до сих пор так. А у тебя?

Помнишь, Юля, Юлия? Что ты помнишь Юля, Юлия, Джулия?!.. О, Джулия-яя, услышь меня и сохрани то свое полированное ф-но "Украина"! Надеюсь, что оно с трепетной бережливостью твоей мамы все еще живо, все еще живо и помнит, как мы по нему в четыре руки лупасили аккомпанементом под свой горловой вой "девченка из далеких дней", вели в четыре руки ту мелодию, подобранную, как обычно у нас водилось, на слух, в ту пору, в то время, когда еще будущее не было прорисовано пунктиром, тогда, в прошлой жизни, в прошлом столетии. Еще остро помню, как мы с тобой говорили, что, если и удастся дожить до нового столетия, то там уже будем не мы.

... как в воду глядели.