Краеведческий музей города N
Отдел «Наши знаменитые земляки»
Документы Осипа Вописо

(АСП. Ф. 294. Карт 11. Ед. хр. 4)


ОБЩИЙ ПЕРЕЧЕНЬ ДОКУМЕНТОВ

1. Э. Н. Горяченькая об Осипе Вописо

2. Документы Осипа Вописо
2.1 Папка общая. СЁ
2.1.1 Папка № 2/а. Старая школа
2.1.2 Папка № 5/д. Промежутки
2.1.3 Папка № 7/б. У окна
2.1.4 Папка № 9/х. За пределами
2.1.5 Приложение

3. С. Селиверстов. Кто такой Осип Вописо, и что мы про него знаем

----------------------------------------------------------------------------------------------------

Документы Осипа Вописо поступили в музей от краеведа Эльвиры Николаевны Горяченькой – прим. отдела.

1. Э. Н. Горяченькая об Осипе Вописо
«Я познакомилась с Осипом Вописо в 1992 году. Тогда я работала на механическом заводе в отделе главного конструктора в патентном бюро. Была членом местного общества книголюбов, где занималась сбором заявок на книги, распространяемые по планам издательств. Осип Вописо тоже работал на нашем заводе, но в каком подразделении, сказать не могу. Он приходил ко мне регулярно в начале каждого месяца и делал заказы на интересующие его книги. К счастью у меня сохранился список книг его последнего заказа:

Ренан О. «Жизнь Иисуса» (Библиотека атеистической литературы)
«Магический кристалл: магия глазами ученых и чародеев»
Барская Н. А. «Сюжеты и образы древнерусской живописи»
Гроздова Н. Б. «Занимательная дендрология»
Мандельштам О. Э. Комплект из 18-ти фотооткрыток
Лукьянов А. Е. «Лаоцзы» (Философия раннего даосизма)
Леннон , Маккартни. Стихи и песни. Сборник
Ноосфера и художественное творчество
Очерки методов восточной рефлексотерапии
Карсавин Л. П. «Монашество в средние века»
Тынянов Ю. Н. «Литературный факт»
Лосский Н. О. «Условия абсолютного добра: основы этики» (Б-ка атеистической мысли)
Мягков Н. А. Школьный атлас-определитель рыб
Цицерон «Трактаты, речи, письма» (История эстетики)
Брук П. «Пустое пространство», «Смещающаяся точка» (Театральная мысль ХХ в.)
Щуцкий Ю. К. «Китайская классическая «Книга перемен»

Сейчас можно сказать, что при всей пестроте книг, список не отличается оригинальностью. Это простительно. В то время некоторые из них только-только стали доступны, и часть интеллигенции считала, что эти книги необходимо если не читать, то, по крайней мере, иметь в своей библиотеке.

О характере Осипа Вописо знаю не много. Он всегда приходил ко мне каким-то внутренне собранным, сосредоточенным. В разговоре тщательно подбирал слова, говорил только по делу. Казалось, этот человек был закрыт для посторонних. Да и случаев поговорить «по душам» у нас особенных не было. «Здравствуйте-здравствуйте», на ходу возьмет планы и через некоторое время возвращает вместе с открытками заказов. Иногда видела его в читальном зале завода.

Лишь однажды он разговорился, немного рассказал об институте, в котором учился. Города, где был институт, не назвал. Хотя все это могли быть выдумки с его стороны. Порой было непонятно, говорит он серьезно или шутит.

Свои документы в виде нескольких папок, числом около четырех, он передал мне незадолго до своего неожиданного отъезда, буквально исчезновения.

Ах, где-то он сейчас!..

С уважением, Эльвира Николаевна Горяченькая.
Май, 2002 г.»


----------------------------------------------------------------------------------------------------

3. С. Селиверстов. Кто такой Осип Вописо, и что мы про него знаем

Папка № 2/а. Старая школа
…учился, как и все мы, в школе. Закончил. Уехал в другой город, «где-то между Москвой и Ленинградом» (Санкт Петербургом), поступил в институт (видимо, технический). 5 лет.

Марк. С ним музицировали, что-то такое сочиняли, пели, выступали. Обычная институтская худ. самодеятельность? Может быть. Но, судя по высказываниям Осипа про ассоциативную песню, были претензии на «концептуальность». После защиты диплома был на военных сборах, три месяца в лесу, где-то недалеко от города. Все закончилось. Распределение (описываемые в «Старой школе» события происходят, когда оно еще было). Распределили в город, из которого приехал. Совпадение или кто-то, допустим родители, о которых Осип почти нигде не упоминает (см. Приложение, «Лесное»), сделал так, чтобы он вернулся в прежний город – неизвестно. Оба переезда дались тяжело. Видимо, как реакция – начал писать. Этим заканчивается «Старая школа».


Папка № 5/д. Промежутки
Время работы на каком-то заводе, вероятно, в конструкторском бюро (кульман). Попытки обживания «нового» старого города, его «оправдания». Восстановление в памяти моментов детства (см. эпизод про бабу Фаю в «Промежутках»), попытки применить их в изменившейся жизни. Частые поездки в другой город, «на старые дрожжи». В это время, вероятно, очень активно пишет. Активность прямо пропорциональна тоске от разрыва. И вообще, писание – как избавление, соединение. Стиль прихотлив, сложен. Иногда Осип будто заговаривается, - заговорить тоску, заколдовать, к примеру, длинными (без знаков препинания) предложениями. Он называет это «шаманством». Такие ритуальные пляски, во время которых он сыплет словами, погружается в транс. В этом же ряду и темные места, где «ноги вязнут»: смены сюжетов, необязательных героев, пафос, нарочитость, «выпендреж». Порой откровенно графоманствует. Примеряется и к стихам, как способу. Попадаются внятные куски – в конце, - описание дня рождения Марка, - пиршества с шумными тетьями и дядьями! А потом опять угар, тряска и раскачивание, перебор слов в надежде, что проговорится Самое Главное Слово, после которого – молчок, «прорвется ужасное марево», и в двусмысленной тишине холодный сквознячок оттуда будет страшновато поигрывать надорванным краешком.


Папка № 7/б. У окна
Тут уже спокойней. На фоне приездов и еще продолжающих быть мучительными отъездов из прежнего города - появляются Первый, Второй. Разговаривают друг с другом, что-то обсуждают. Вообще попытка «обсудить» и появившаяся ирония – признак выздоровления.

Ты спрашиваешь, что это за фрагмент из какой-то пьесы? Думаю это просто впечатление из детства, когда телевизоры были еще черно-белыми, и по ним показывали эти нескончаемые спектакли по пьесам Островского. Полнеющие, престарелые дамы играют двадцатилетних молодух, а в главной роли – неизменный Яншин.

Некто в крылатке? Утро после ночного карнавала, «праздника жизни», пустые банки из-под пива на безлюдных тротуарах, гонимые ветром газеты… Все проходит, остаются солнечные, тихие утра, которые надо уметь встречать, и быть готовым в любую минуту сняться и тронуться, допустим, в путь. Когда-нибудь впереди только и останется что вот такое тихое, солнечное утро.

Непонятны эти псевдонаучные фрагменты («О течении Проспектов», в «За пределами» какое-то «Усиление Вописо» попадается). Я не знаю что это. Но идиотическая серьезность, с какой все произносится, подкупает.


Папка № 9/х. За пределами
Вот они, новые пути! Забава. Всем известно, чем является изреченное слово. «За пределами» - попытка сказать важное почти без слов. Пример: летим на самолете, внизу земля в разрывах облаков, что-то видно отчетливо, что-то угадывается, но мы знаем, что внизу целое… Существует идеальный текст. И вот он просеивается сквозь небесное сито, до нас доходят только фрагменты. Между ними - туман отточий. Мы не видим всего текста, но дописываем его до идеального варианта, который, по замыслу Вописо, должен пробрезжить.


Приложение
Ну, это то, что осталось за кадром. Как в иных фильмах во время финальных титров - неудачный дубль, смешной ляп. Эти-то кадры и кажутся главными. Несанкционированное проникновение внутрь, сквозь внешнюю, которая «для людей», оболочку, посмотреть, как эта машинка устроена, что происходит внутри, когда никто не видит. Когда закрыт холодильник. Так я понимаю «Приложение»: элегантная инверсия темы исподнего, оборотной стороны, уже моя ностальгия по надорванному краешку, попытка отогнуть полу и посмотреть подкладку. Особенно пИсьма (да, собственно, и письмА). Хотя, и в них он описывал, подбирал слова, организовывал и значит поактерствовал немало.

И вот тут я ловлю себя на мысли, что с перечисления более-менее достоверных фактов я сбился на анализ. И готов поверить, что Осипу удалось создать то, что он планировал. Он выстроил город! И однажды, в один прекрасный день, или утро, ушел в него! По-гу-лять. И не вернулся. «Рассыпался на мириады песчинок», растворился, исчез. Как в сказке.

Вижу – улыбаешься, слышу – говоришь что-то вроде: ну, да, романтично, монументально, но мы-то оба понимаем… и т.д. Что ответить?.. Помнишь, где-то в «Старой школе», когда Люда его провожала, а он уезжал в другой город и делал ей предложение – там есть фраза про трамваи? «Ветер шарахается в вышине, трамваи трогаются с остановки, разгоняются, пьянеют от грохота и скорости и в конце проспекта, где стихает их перестук, взлетают…»

Всё дело в том, что они действительно взлетали.

До скорого!
СЕЛИВЕРСТОВ
11. 05. 2003

5. Пять утра. Части тела, пущенные на свободу, соединились как им надо. Лежат разделенные, пока их веничком, зажатым в доброй руке, аккуратно не пододвигают одну к другой в новый порядок.

Прикрытый во сне ли, в обиде, в истоме влажный глаз огромным веком - рядом с пяткой. Буратиний чуб, розетка уха, фрагмент ступни... Колено скрыто, но угадывается, как шар, накрытый платком фокусника. Умело брошенное одеяло разделяет части тела слепыми зонами, разрывает и намекает на взаимодействие.

Картина Пикассо. Хаос? Может быть. Но как утверждать, что здесь нет еле ироничного присутствия!..

Веко подрагивает. Летом за окном - уже светло, но людей почти нет. Подглядывать и видеть можно и в остальные часы, но в этот - легче всего. Для новичков.


6. Настырные дела дня иногда дотягиваются и сюда. И тогда приходится терять невинность, идти занимать место в будничную очередь. Например в поликлинику, за талоном к зубному.

С шестерки начинается процесс бесконечного деления, копирования. Фракталы. Морозные узоры на стекле. Это, конечно, красиво, соблазняет, - смотри какие лопухи, хвосты павлиньи! Чего же тебе еще надо, коханый?

Да ничего! Мертво оно, как фильтры в фотошопе.


7. Стылая дрожь.

Надо было вставать в пять!

Там ты был еще себе хозяин. А в семь - уже необходимость. Времени ровно, чтобы успеть делать обязательное. Во рту затолкнутое туда вареное яйцо и далее по списку.

Не выломиться. Включен приемник, сейчас - уже чтобы отогнать тишину пятичасового утра. На ходу - взгляд в окно, и свежие мысль и глаз бывают не по будничному остры. Но миллионы - в строй! Популярная цифра. Из приемника – попса и новости, жестко проложенные блоками подготовленных рубрик и рекламы.


8. Дядя Вася жил в Москве. Два или три раза появился в деревне. Казался огромен, но то не так, - по дедовой линии высоких не было. Просто был толст, непропорционален. Весь - большая голова и громадное пузо! В городской жизни работал начальником. Был шутлив. Его слышали за два дома в обе стороны. Знал необычные словечки. "Рубать" - в молодости служил моряком. С ним - всегда заговор. Привозил подарок. "Хотел телефон на проводе со звонком. Не оказалось", - и достал настольную игру "Поймай рыбку". Опускаешь за ширмочку с нарисованными на ней рыбами и водорослями удочку с ниткой и магнитом на конце, вытаскиваешь фигурку рыбы. Плотва, щука, окунь... - кто наберет больше очков. Но "просто забрасывание" и ожидание характерного щелчка "когда клюет" были интереснее, хотя и было понятно, что "просто" примагничивается. Телефон, живой, настоящий, со звонком, и чтоб в трубке слышался голос, пробежавший по проводам, вспоминался, но изредка и без сожаления, как несбыточное, как что-то из далеких пределов, где "магнитные линии".

А в другой раз привез компас.

На воде был умел, свободен. Мог «лежать». Посередине реки лежал голым, бесстыдно раскинув конечности, и медленно двигаемый течением. Над водой, намагниченные, выступали части тела, лицо, пузо... Глядел в вечереющее небо, совсем забыв про нас на берегу.

Курил. На щеках, свечением изнутри, - фиолетовый пушок. Изнутри же, из темных недр, и влажный кашель.

С удовольствием напивался.

Храпел колоссально, раскатывая дом по бревнышку!..

О о О О О о о о-ктава, раскатистая, как его храп...

Умер от рака.

...впрочем, пора на работу.


9. На улице - дымка и невидимое еще солнце откуда-то справа из-за пятиэтажек. Громадные, с острыми границами поля на земле - тени от домов - слепые, темно серые. На самом деле они пунцовые, и если браться рисовать, то надо к черному и белому примешивать красный или синий. Да хоть бы и желтый. Это всегда так неожиданно, - когда понимаешь, что то, что на обычный взгляд кажется посторонним, на самом деле является единственно правильным! Будто внезапно и легко складывается разорванная картинка, и всё заходит в пазы и вдруг поет. Это веселит... И очищает организм от шлаков.

После полутемного подъезда свет бьет по глазам. Они - в щелки. Утренняя улыбка идиота становится гримасой. Тут и без того не все в порядке с лицом. При фотографировании, когда ему надо "придать выражение", помимо прочего всегда приходится, не размыкая губ, чуть приоткрывать рот, делать щель между зубами. Иначе, нижняя скула уходит вперед, и обнаруживается прикус. Как у девятки. При от природы близко посаженных глазах и глубокой вертикальной морщине между ними на лбу - мрачная картина. Впрочем, морщина иногда разглаживается, глаза неожиданно оказываются добрыми (скажу больше - другими быть просто не могут!), уголки губ уходят чуть назад и вверх, и из-под них показываются два острых, смущенных вампирских зуба.

Около дома, до его угла – самое любимое место дороги. Кусты у подъездов, детская площадка с липой посередине. Дальше трансформаторная подстанция с надписью красным во всю стену: Майя, я тебя люблю. Твой Zёма… Левее торец панельного дома. Около него черемуха. Когда она весной зацветает, и воздух почти всегда холодает, я удивляюсь и радуюсь этой взаимосвязи. Мне нравятся слова «черемуховые холода», я почти злорадствую, когда сбываются народные приметы. Хотя, верю, что им есть научные объяснения.

Так что там происходит на наших лицах, этих райских, утерянных для нас пейзажах?.. Что в них усматривают другие? Ну, уж не то, что б мы хотели. "Наружу" то, что мы старательно изнутри конструируем, безжалостно превращается в совсем другое.

Видео - это магнитное изобретение нашего века новостей - хладнокровно демонстрирует фальшь. Потому так за себя неловко. Мы думаем, мы такие. А мы пронизанные и больные.

И все-таки утро! Фиг с ним, с выражением! Пока оно, угрюмое, озабочено сверкой по карманам ключей и зажигалок, лоб, не тот, который снаружи, а который внутри, разглаженный, честный, безгрешный, спокойный, - этот лоб - в блаженном утреннем небе.

Я умру солнечным прохладным утром. Не позже девяти. На улицах будет мало народу. Будет не страшно. Только грустно.

А больше я вам, буржуинам, ничего не скажу!


10. Первая годовщина. Десять лет, как тяжеленькая свинцовая битка в ладошке. Ядрышко, драгоценность - ладно, уютно сжимаю, прячу... Десять лет. Понимаю, что теперь они во мне останутся навсегда, прячусь сам в темном коридоре нашей громадной коммуналки во встроенный в стену шкаф. Сижу тихо. Слушаю.

Десять, 10. Уже видны зеленые дали дня. Через прогалину в сосновых лапах - луговина, речка, дальше пригорки, поля с мерными копнами убранного хлеба, сизое небо, сулящее дневную жару... Уже видно откуда идем и куда придем, все видно, и незаметно вздымается и опадает округлый бок коровьева бока матушки-земли.


11. Сладкая сердцевина утра. Тихий промежуток с лечащим действием. Радость становится спокойней, злоба глохнет, боль тупится. Обязанности даются легко, время - как воздух. В одиннадцать мы среди своих. В одиннадцать мы под защитой. Чай. В начинке нет-нет да и попадаются целые кусочки ореха.


12. Полюс. Притопали и - мимо... Но дальше некуда, потому что это будет уже отдаление, и в небе то ли черное в белой короне солнце арктики, то ли белое в черном мареве солнце африки. Оно же, темно-красное, бесцеремонное - брызгает, мажет наотмашь. Как ребенок рисует. Пачкает, ляпает неаккуратно. Ликует. Но подглядывать за токованием духа - смертельно опасно! Вваливаемся в день.


13. Предбанник. Хозплощадь. Технологическое пространство без запаха и ветра. Кинговщина. В Лангольерах всегда было 13 часов. И вообще, 12-13 - чересполосица. Солнце - и рядом серый день. Одна суетня, морок и топочение. Быстрее мимо! От греха подальше.


14. Старая графиня сидит перед зеркалом. Мы считаем ее уже глупой, все старики - выжившие из ума. Но она видит все, даже наши мысли, или нет, не так - она дает нам право на собственные мысли, догадываясь, что они могут быть, всякие. Длинный нос, круглое зеркало... Она сидит перед ним всегда. Она смотрит туда даже когда с кем-то разговаривает. В зеркале она смотрит внутрь чего-то. Это заменяет ей телевизор и делает редкими выходы на улицу. Гм, куда идти? Она и так всё знает.

Последнее время я бывал тут наскоками. Шальной, взволнованный, давался ее распорядку: новости по приемнику, в сарай за дровами, топление печки, тарелка супа с вкусным привкусом приправы из пакетика, соль в стопочках между рамами. Но в моем настроении было снисхождение, главное происходило не здесь! Остаться, чтоб что-то в жизни этим изменить или измерить, - нет, это в голову и не приходило!

Это сейчас всплывает, что была старой девой и когда-то работала модисткой. Смогла бы помочь? Смогла бы помочь обмануться! Это ли не главное.


15. Потягушечки, и уже откинута одна рука. Секундное счастье.

Где-то в это время там, на задах, в тени от потемневшей бревенчатой стены вечно актерствующий Чистозвонов оказался обыден и даже вроде немного испуган и оттого, наверное, - зол. Потревожили! Застукали. О чем был разговор неизвестно, но он стал собираться, складывать раскладушку, засовывать под мышку все время раскрывающуюся книжку. Лежал? Читал?! Спал?!! Разве это можно делать по собственной воле?.. Он лег, никого не спросясь, отдыхать в какой-то из послеобеденных моментов своей неизведанной взрослой жизни, которой доживет до вечера, ляжет спать. Завтра - новый день, и новые позволенные желания. А мы гуляем до упора, до тех пор, пока не позовут домой.

Позже. Компания мальчишек все время осваивала новые места для купания. Ну, вот то, у моста. Или за Пятаком. Важно, чтоб была глубина, и тогда можно было нырять. В извилистой, мелкой речке места с глубиной были ценны, каждый год на разных участках, что зависело от половодья, которого мы не заставали. Отыскивалось такое место быстро и становились гвоздём сезона. Следующей весной случалось новое половодье.

За Пятаком место было глинистое, мутное. Ныряли с разбега, с берега, который крут. Чистозвонов - старше и потому длиннее всех. Не прыгает. У него единственного - полотенце. То лежит на нем, а то встанет, завернется и потом резко раскрывается, говоря при этом что-то непонятное: "Обнаженная Маха...", и все ходит, ходит между нами петушиной, балетной походкой, потрясывая красивыми ляжками. Временами вдруг заговаривал патетично, будто со сцены.

Еще позже. Остановились посредине деревни, разговариваем с ним, а он крутит в руках ключи с потрясающим брелоком-пистолетом и - обладатель такого сокровища! - фразы произносит жеманные, с эвфемизмами, на которые сам тут же и разражается ржанием. У него какие-то дела со студентами из летнего лагеря. Идет туда, вечером - большой костер, а он - конферансье. "Вы не хотите выступить?" Выступить? Страшно... Но вдруг захотелось стремительного признания. Мы - это трио. Долговязый Игорь, Серега и я, самый младший и маленький. Орем на деревне песни, сидя у амбаров, в три гитары рвем струны.

"А сейчас, сюрприз программы! Трио из деревни! Песня про геологов!" Встали лесенкой дураков, сзади - костер. Серега остервенело задергал две струны в отрывистом риффе, квадратом позже на своем "басу" вступил я. Игорь на "ритме" вступал третьим. Он вдруг задергался, вперед-назад, вперед-назад, складывая и разгибая в коленях ноги и извиваясь в такт ритму всем своим болезненно-тонким телом. Это стало сюрпризом и для нас. "Геологу на свете жить нелегко. От дома он все время далеко. В дороге он все время, все время в пути. И тысячи килОметров позади". Закончили. Овации. Костер горел, концерт продолжался, и мы ходили как звезды!

Подошел Чистозвонов. Шепнул Игорю, как самому старшему, что-де лучше уйти, собираются бить. Не придали значения, остались. Игоря побили сильно. Серегу не тронули, он был среднего роста, стандартен и трудноопознаваем. Я вблизи казался, видимо, совсем ребенком. Вместо меня избили другого, такого же низкорослого, но по комплекции уже подходящего для битья. Я видел, как его отозвали в сторону и куда-то увели. Обознались.

И вот тут мы испугались. В деревню шли темным лесом, через болото, подолгу стояли, прислушиваясь, присматриваясь. Боялись засады.

Слово за слово...

Асфальтированная дорога пологой ложбиной. Тут машины обычно разгоняются, показывают спину, уносятся на подъем, дальше... Тротуара нет, деревьев нет, тени нет, не спрятаться! Наглое автомобильное место. Солнце. Пыль. Дрема. Страна, страна... Три часа пополудни. Чистозвонов дремал, все дремлют, бросив мир, и хочется перекрыть дорогу, не пускать, защитить, потому что взять нас сейчас легче всего. Время суток, когда "плохие" места становятся опасны, и расширяются зрачки. Не шути!

Я здесь живу. А вот вы, которые в автомобилях, где вы живете?

В своих автомобилях?


16. Там же. Часом позже. В истекшем промежутке миновали невидимую границу между днем и вечером. Дом, стоящий на повороте, в шестнадцать уже в тени высоких лип, что на противоположной стороне дороги. Сзади дома, за покосившимся забором, сад, в саду сливы. Мальчишки. Белобрысый (в сумерках они все белобрысы) на переднем плане, ближе всех, самый любопытный, поднимаясь на цыпочках, заглядывает то ли в глаза, то ли в объектив видеокамеры. Жует. Что жуешь? А вот, - гордо показывает сливину, сорванную, видимо, в саду (кто-то из них на заднем плане еще перелезает через забор), стирает с нее грязными пальцами пепельный налет и весело отправляет в рот. О, эта счастливая безалаберность на фоне вечерней задумчивости!.. Цифра "шесть" задумчиво отходит... Когда-то и ты был таким, а теперь...


17. ...а теперь, и сумерки, и сливы, и мальчишка - все накрыто пеплом, и ты сам уже еле различим в сумерках, - внезапно понимаешь, что жизнь текла-текла незаметно и больше чем наполовину уже вытекла, и, что самое страшное, продолжает вытекать дальше, и дырку не заткнуть. А лучи заходящего солнца упругими стрелами лежат высоко над деревьями и бьют в отдаленные части ландшафта, и те становятся все красней...


18. Там же. Пешком по обочине до тропинки, что уходит влево, юркает между кустами боярышника и поднимается к домам, к прогалине между ними, под лиственницы... Оглянуться. Пластиковая стена кафе как белая одежда на южном, загорелом теле. Из щели между домами вылезают сумерки этой стороны и рассаживаются в только для них построенную, еще некрашенную беседку. У них нюх на беседки. Рассаживаются кто на лавку, кто с ногами на спинку, посмотреть на пустыню частной автостоянки, которая и сделала их такими, на отсвет далекого заката на небе. Покалякать. Ну что, наливай! Пусть ты и не их, пусть ты просто проходил мимо, но если не выламываться и быть искренним, можно даже получить свою долю, чуть меньше трети общего стакана.

Да я вот здесь живу, недалеко, в пятиэтажном доме на перекрестке.

Угу.

Окна мои тоже выходят на эту сторону, на сторону заката, и в них сейчас тоже, наверное, отражается красное небо. И кажется, что дома никого нет. И он как атомный ледокол «Ленин». А потом зажжется свет, и это значит, что кто-то либо пришел, либо закончил сумерничать.

Угу. Будешь еще?

А потом зажгутся фонари на улице, и они будут освещать снаружи кроны деревьев, а тот свет из окна будет светить будто бы изнутри кроны и будет казаться, что он там в кроне живет. Живет, как может, и светит, как может, эти уличные фонари такие яркие, с ними тяжело спорить, но оттого и свет изнутри - совсем как живой, мерцает, а свет фонарей - техническое благо.

Угу.

На самом деле, хоть он и живой, и хоть я никогда от него всерьез далеко не отдалялся и словно держал всегда в поле зрения, знаете, как в детстве, подсознательно гуляешь в зоне слышимости крика "Пора домой!", хоть это и так, меня мало что с ним связывает. Отец, мать. Это были люди, с которыми, так уж вышло-выпало на этом свете, я был вынужден находиться рядом. Тут было больше скорее долга. Интересно, в каком возрасте я перестал их называть папой-мамой? Как-то вдруг стало стыдно произносить эти слова. Ей богу, иногда это горящее окно казалось мне слюдяным окошком керосинки.


19. Кривая ухмылка из-за спины. В компании играют роли.
Если, уходя, в расстройстве или просто срезая путь, не идти дворами старых шлакоблочных двухэтажек, виляя между стволами старых, в кронах беспорядочно разросшихся, опасно нависающих громадными дугами веток над проводами и кровлями, лип-кленов, между пнями их, уже отживших, между длинными прямыми маршами доживающих сараев, - если не идти этой короткой, но тоскливой дорогой, а свернуть влево на дорогу длиннее, тем самым, эту тоску, сумрак и опасность будто сознательно обходя, дойдешь до одной пяти- и двух девятиэтажек. Они - недавние, почитай совсем новые, строительство их помнится. А до них тут был овраг с прудом и ручьем. Ручей пустили в трубу, пруд и овраг завалили мусором и землей, как могли распланировали местность и возвели эти три скалы, две громадные и одну меньше. И живут тут кочевники, встали, где ночь застала; нет-нет, да и хочется вдруг повыть с балкона на звездное небо.


20. Впрочем, если кто-то тоскует - вот путник, рюкзак. Как профессионально упаковано, ни завязочки какой лишней, преступно бьющейся!.. Европа. Скучно.

Зато ровненько. Привал. Можно отдохнуть и отдышаться. Никто не нагрубит и не устроит истерики.


21. Отзвук тройки. Вот, оказывается, из чего она состоит, вот что одаривает ее способностью тр-трещать и резать. Эта ноющая, еле плетущаяся за двойкой единица. Иногда волоком. Двойка, в приверженности порядку и долгу, умоляет напрячься последний раз, дотянуть до блийжайшей границы четверти. Обманывает, впереди будет еще целая четверть круга, но об этом лучше не думать. Единица просит бросить ее и идти одной, потому что вместе ни не, и погубят дело, и надеется, что та ее не бросит. Кино про войну. Таки-доходят. Хором гордо: "Мы в паре". Двадцать-один "в тылу врага". Так, всё! Снимаем следующую серию! "Хороший-плохой полицейский".


22. О чем предупреждают ДЕСЯТЬ? О том, что они не столь и добрые, о том, что они все-таки 22. Две четные. Придавит, мало не будет. К вечеру станем кроткими, прислушиваться будем да ничего не услышим. Храни нас бог.


23. Крайний срок. Сейчас время начнет заворачиваться в себя. Звонок в дверь как игла под ребра. Кого еще!.. Компания навеселе. Обознались квартирой. Медленно затворяю дверь, делая щель на лестничную площадку все уже. Оборачиваюсь. Не дать смазать тщательно разложенные эмоции и предметы, как в ритуале харакири. И не упустить момент.


24. Запахи нужных мыслей находятся где-то между страницами недавно читаных книг.

Двадцати пяти не будет. Скребемся о стенку реальности. Казалось бы, при таком разнообразии средств, этих - всего двадцать четыре. Удивительная нелюбознательность.

Сбрасывается счетчик.


1. Остров Пасхи.

С чистого листа. Итак, список. Первое...

Стоять над бездной и медленно падать, подкошенному, не согнувшись. Задерживать дыхание и вдруг начинать дышать в этой воде, похожей на молоко. Заглядывать под складки жидкости, под закрученную, застывшую алебастровой лепниной волну в ее чистую, таинственную полутень, уходящую в очередной оборот. Только глазом, рукой - боязно.

Или она может оказаться водой в бассейне, то есть почти и не водой, и ты плывешь, плывешь в ней, как заведенный, потому что надо же в этой игрушечной воде что-то делать, и обнаруживаешь рядом какого-нибудь жителя соседнего дома, которого видишь часто на поселке, но проходишь мимо, не здороваясь, будто не знаком, а тут вдруг поздороваешься, и он мотнет тебе головой, и ты, в очередном толчке собрав у себя на носу валик воды, даже пробулькаешь, чтоб поддержать разговор, что-то вроде "Уппф", но потом, в раздевалке не произнесешь уже ни слова, и на улице при очередной встрече опять не поздороваешься, отвернешься на что-то тебя заинтересовавшее, потому что в глаза глядеть неловко...

Итак, первое...


2. Жизнь тотально банальна.

Средняя полоса России. Немудреная учеба, подруги, бухгалтерия, возможно, короткий промельк чего-то такого, что называют счастьем, семья, дети, будни-кастрюли, внуки, квартира в панельном доме, проблемы с весом, расхожие представления, пенсия, сумка-тележка, лавочка у подъезда, наследство в виде разваливающегося дома в деревне в тридцати пяти километрах от города, машина внука, смерть мужа, огород, смерть.

Школа, техникум, невнятные мечты, первая девушка, что-то такое, что называют любовью, работа, костюм, женитьба на другой, машина, близкий друг Толян, неудачная попытка замутить свое дело, "левак" в гараже на диване, пиво, новая работа, ремонт в квартире, опять новая работа, опять ремонт, опять новая работа, уже охранником, зачем-то строительство около этой развалюхи в деревне кирпичной терраски, внезапно - инсульт, палочка, смерть.


3. Мнимые объекты. Не видел, но постигаю.

Призеры фестиваля рекламы "Каннские львы". Старое кино. Толстая, циклопообразная бабища откуда-то из фильма про Синдбада грозно топит корабли, добирается до того, в котором, как заморские пряности, везут тальк от пота. Смена плана. Пещера. Холм белого порошка. Великанша. У входа, случайно увиденный ею смуглый араб. Он думает, что сейчас умрет. Великанша поднимает в замахе руку и внезапно тонким голосом произносит что-то необходимое по сценарию, тычет под мышку белым тампоном, тычет и еще куда-то в складки живота, поднимая клубы талька. Чрезвычайно довольна и великодушна. Араб, суть да дело, смывается. За что наградили? Не за эту же глупость. За стерилизованную картинку, за подрагивание изображения и неровные оттенки серого. За пустоту.

Из такой пустоты вывалились однажды три наши координаты. И повернулось, обратилось наружу лицо, и осветилось. И получились тени.


4. А недавно, всем коллективом, на автобусе выбрались куда-то подальше областного центра. Вечером, после насыщенной экскурсиями программы, уселись на воздухе за длинным столом около санаторного, 50-х годов, корпуса. На траве, в покрытой кочками ложбине было сыро. Ножки пластмассовых стульев разъезжались. Травили помаленьку. Выпивали. Всяк старался подхватить и сказать перед всеми остроумное. Гоготали. Но как ни кучерявь, нет-нет да и поднималась холодная тишина. Тут уж ничем не помочь. А потом опять шум, опять скука. Встал, сославшись на усталость, попрощался и медленно, чтобы не подумали, что пренебрегаю, ушел. У входа в корпус оглянулся. Сидят неподвижно вокруг стола. Кто-то глянул вослед, кто-то снова начинал гоготать, кто-то и не заканчивал. Ну и слава богу!

Серые казенные простыни! Спать.

Впрочем, тут возможны варианты.
Два плюс один, да плюс еще один. Последняя единица определенно избыточна. Появились элегантность и зло. Между перекладинами-единицами, как гостиничная простыня, натянуто серое полотно океана. На его лавкрафтовом дне лежит нетронутый ужас.

Кажись, подумай люди на земле, все-до-единого разом (как-то так подготовиться, условиться, договориться, "вычерпав" до дна, до волоска всё разумное) о чем-то одном, даже фантастическом – сбудется.

stoletie.ru/print.php?ID=286335

 

---

Для начала приведем выдержку из книги «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого, которой зачитывались практически все поколения советских школьников. Из нее они впервые узнавали, что Первая мировая война была войной героев, равных героям Великой Отечественной войны.

 

«…Это была статейка о русских летчиках времен Первой мировой войны. Со страницы журнала глядело на Алексея незнакомое лицо молодого офицера с маленькими усиками, закрученными "шильцем", с белой кокардой на пилотке, надвинутой на самое ухо. – Читай, читай, прямо для тебя, – настаивал Комиссар. Мересьев прочел. Повествовалось в статье о русском военном летчике, поручике Валерьяне Аркадьевиче Карповиче. Летая над вражескими позициями, поручик Карпович был ранен в ногу немецкой разрывной пулей "дум-дум". С раздробленной ногой он сумел на своем "фармане" перетянуть через линию фронта и сесть у своих. Ступню ему отняли, но молодой офицер не пожелал увольняться из армии. Он изобрел протез собственной конструкции. Он долго и упорно занимался гимнастикой, тренировался и благодаря этому к концу войны вернулся в армию. Он служил инспектором в школе военных пилотов и даже, как говорилось в заметке, "порой рисковал подниматься в воздух на своем аэроплане". Он был награжден офицерским "Георгием" и успешно служил в русской военной авиации, пока не погиб в результате катастрофы».

 

В открытых источниках нет информации о летчике поручике В.А. Карповиче, подтвержденной архивными документами. Поэтому, учитывая многие историко-политические обстоятельства создания «Повести о настоящем человеке», целесообразно рассмотреть судьбы двух летчиков Русской армии Первой мировой войны – возможных прототипов этого литературного героя.

 

Два очень известных в свое время летчика, внесших значительный вклад в создание отечественной военной авиации, воевали в небе с ампутированной ступней. Это были поручик Александр Николаевич Прокофьев-Северский и корнет Юрий (Георгий) Владимирович Гильшер. Оба они были выходцами из потомственных дворянских семей, родились в один год, стали на войне кавалерами ордена Св. Георгия и золотого Георгиевского оружия, но их судьбы сложились по-разному…

Александр Николаевич Прокофьев-Северский родился 24 мая 1894 года в Тифлисе. Он был выходцем из потомственной военной семьи Прокофьевых, но его отец, став человеком искусства, добавил к своей родовой фамилии сценический псевдоним — Северский. Николай Георгиевич Прокофьев был известным певцом оперетты и режиссером. Его старший сын Георгий учился на авиатора и увлек этим младшего брата Александра, который, продолжая традицию семьи, учился в Морском кадетском корпусе. Александр окончил корпус во время войны в декабре 1914 года в звании мичмана. Командование направило его в Севастопольскую авиационную школу для подготовки летчиков морской авиации. Флот срочно нуждался в специальных авиационных частях. 2 июля 1915 года молодой мичман сдал экзамен, получил звание морского летчика и сразу же приступил к боевым вылетам на фронте. 15 июля над Рижским заливом, при атаке на противника, его гидросамолет получил повреждение и стал терять высоту. Машина ударилась о волны. Лежавшая на коленях механикa бомба сдетонировала. В результате взрыва механик погиб, а летчик был тяжело ранен.

В госпитале Александру Прокофьеву-Северскому ампутировали раздробленную правую ногу, но он не смирился с этим и решил вернуться в строй.

Как вспоминал потом писатель Александр Куприн, близко знакомый с семейством Прокофьевых-Северских и навещавший раненого в Кронштадтском госпитале, пилот, посмотрев на искалеченную ногу, тихо сказал ему: «Неужели мне больше не летать?».

Но сильный характер Александра взял свое. Долгие и упорные тренировки в ходьбе, плавании, катании на коньках и даже в танцах позволили ему ходить со специально выполненным для него протезом. После выздоровления ему запретили летать, и он работал в должности наблюдателя за конструированием, постройкой и испытанием гидросамолетов на петербургском заводе 1-го Российского товарищества воздухоплавания. Вскоре он предложил руководству завода проект конструкции и технологию создания универсальных гидросамолетов, летающих летом на поплавках, а зимой на лыжах.

На пробных вылетах, которые он проводил сам, управляя гидросамолетом, его увидел император Николай II и, потрясенный мужеством летчика, разрешил Прокофьеву-Северскому летать на боевых самолетах.

Вскоре два русских экипажа, Северского и Дитерихса, уже бомбили германскую авиабазу на озере Ангерн. Они сбили два из шести атаковавших их немецких самолетов. 3 февраля 1917 года Прокофьеву-Северскому было присвоено звание лейтенанта за 13 побед над противником. Он был награжден орденом Св. Георгия 4-й степени и Золотым оружием. 12 октября 1917 года «за отличие в делах против неприятеля» Александр был произведен в чин поручика и был отмечен специальной наградой за ценные изобретения в области морской авиации. Он стал очень популярен в петербургском обществе. Его историю вводит в свой рассказ «Сашка и Яшка» А. Куприн, где есть такие песенные строчки:

А Прокофьев о ноге не тужит,

С деревяшкой родине послужит...

Между тем Прокофьев-Северский быстро делает военно-техническую карьеру при Временном правительстве и занимает должность командующего истребительной авиацией Балтийского флота, которую совмещает с должностью технического консультанта при Адмиралтействе. Временное правительство в августе 1917 года предложило ему должность помощника военно-морского атташе при посольстве России в США. Из России в Америку он едет сначала поездом до Владивостока, а затем пароходом. Существует легенда, что во время поездки на поезде, на подъезде к Чите, его остановила банда анархистов.

Состав был разграблен, а всех ехавших на нем офицеров главарь банды приказал расстрелять.

Александра спас его протез. Когда его вели на расстрел, один из бандитов – матрос, служивший ранее на Балтике, по деревянной ноге узнал знаменитого аса. Он рассказал своему главарю о герое-летчике, и Прокофьева-Северского тут же отпустили.

Прибыв в Америку, он понял, что его дипломатическая служба здесь невозможна: в связи с заключением Советской Россией сепаратного мира с Германией российское посольство в Америке было закрыто. Александр решил остаться в США, избежав тем самым всех «прелестей» революционного террора и Гражданской войны. В Америке он очень быстро проявил все свои профессиональные таланты, сумел стать там одним из самых известных и удачливых эмигрантов русского происхождения. В первую очередь он использовал свои знания в военной авиации, заинтересовав своими разработками генерала Билли Митчелла, создателя американской бомбардировочной авиации.

Прокофьев-Северский получил должность инженера-консультанта при Военном министерстве в Вашингтоне, и в 1927 году стал американским гражданином, с присвоением звания майора запаса ВВС США.

Наряду с государственной службой, он стал заниматься коммерческой деятельностью, и вместе со своим другом, грузинским авиаконструктором Александром Картвели, разработал проекты таких военных самолетов как SEV-3, P-35, 2PA и P-47 «Тандерболт» (во время Второй мировой войны в СССР было отправлено 196 истребителей Р-47). Эту работу Александр Прокофьев-Северский совмещал с испытанием самолетов. В 1930-х годах он разработал проекты новых самолетов-амфибий. В 1938 году его самолеты 2РА и лицензии на их производство были приобретены Советским Союзом. Александр быстро уразумел, как надо завоевывать успех в американском обществе, и, помимо коммерции, занялся общественной и публицистической деятельностью. Он стал главным специалистом по военной стратегии Военного министерства и консультантом по военным делам при правительстве США.

За военные заслуги в годы Второй мировой войны в 1945 году он был награжден медалью «За заслуги» — самой почетной наградой США, присуждаемой гражданским лицам.

Он прожил долгую и успешную жизнь, достигнув многого, умер 24 августа 1974 года в Нью-Йорке. Для Соединенных Штатов Америки он стал видным общественным и военным деятелем, внесшим значительный вклад в вооруженное обеспечение ее армии.

***

 

Юрий Владимирович Гильшер родился 14 ноября 1894 года в Санкт-Петербурге. Поскольку его мать, урожденная Азанчеева-Азанчевская, принадлежала к древнему роду московских столбовых дворян, семья в основном жила в своем подмосковном имении. Юрий увлекался верховой ездой и к своему совершеннолетию стал одним из лучших конников Москвы. Он мечтал стать инженером или кавалерийским офицером, но по желанию отца поступил в Московское Алексеевское коммерческое училище.

 

Война прервала его деловую карьеру, и 30 ноября 1914 года, с одобрения родителей, Гильшер едет в Санкт-Петербург, где поступает юнкером в Николаевское кавалерийское училище. Пройдя ускоренный военный выпуск, он становится одним из лучших кавалеристов и стрелков училища.

Юрий заканчивает училище 1 июня 1915 года по 1-му разряду и получает назначение прапорщиком в 13-й драгунский Военного Ордена генерал-фельдмаршала графа Миниха полк. Но еще во время учебы Гильшер увлекся авиацией, и командование, учитывая просьбу и растущую необходимость в авиационных кадрах для фронта, направляет его на учебу в Гатчинскую авиационную школу. Уже в августе он был командирован в Царское Село для несения службы в специальном авиаотряде по воздушной обороне города и дворцов императорской резиденции. 8 октября Гильшер получил назначение в 4-й армейский авиационный отряд, где ему было присвоено звание "военный летчик". В составе авиаотряда он направляется на фронт, где участвует в разведывательных вылетах. 7 ноября 1915 года при запуске мотора в результате несчастного случая Гильшер получил закрытый перелом обеих костей правого предплечья и был эвакуирован в госпиталь для излечения. После лечения, учитывая состояние здоровья летчика, командование направляет его в Москву, на завод «Дукс», для приема запасных частей для летательных аппаратов. Однако уже в конце февраля прапорщик Гильшер направлен в Одесскую авиационную школу на переподготовку, для полетов на новых самолетах. Закончив обучение на самолетах "Моран", он получил назначение в 7-й авиационный отряд истребителей.

Его отрядом командовал один из лучших летчиков-истребителей Русской армии подпоручик Иван Александрович Орлов, имевший три солдатских Георгиевских креста и орден Св. Георгия. Они были одногодками и быстро стали близкими друзьями. Иван Орлов сразу оценил знания Юрия Гильшера и нередко оставлял его замещать себя в отряде.

25 марта 1916 года 7-й авиационный отряд истребителей был окончательно сформирован и стал первым в истории России авиационным истребительным отрядом.

Специально для создания отечественной истребительной авиации на его вооружение поступили истребители-бипланы "С-16" конструкции русского авиаконструктора И.И. Сикорского, с которым Орлов работал в летной школе на Комендантском аэродроме в Санкт-Петербурге. Отряд получил назначение выступить на фронт в 7-ю армию, на аэродром у деревни Яблонов (Галиция). Этот авиационный отряд был предназначен для обеспечения подготовки наступления войск Юго-Западного фронта Русской армии – Брусиловского прорыва. Отряду была поставлена задача, воспрепятствовать полетам самолетов-разведчиков противника. 20-го апреля летчик Гильшер с подпоручиками Орловым и Бычковым провел свой первый воздушный бой с австрийским самолетом-разведчиком.

Гильшер сбил самолет и открыл счет своим воздушным победам, правда, она не была засчитана, так как австриец упал на своей территории. В Императорском военно-воздушном флоте сбитыми считались только те самолеты противника, которые упали в нашем расположении или данный факт подтверждался наземными русскими войсками. К этому времени он был уже произведен в корнеты и награжден орденом Св. Владимира IV степени с мечами и бантом.

28 апреля 1916 года корнет Гильшер вместе с прапорщиком Георгием Стефановичем Квасниковым отправился на вечернее патрулирование. Не обнаружив ни одного самолета противника, экипаж решил вернуться на базу. На обратном пути у "С-16" вышла из строя система управления – заклинило рули. Машина три раза перевернулась через крыло, затем вошла в штопор. Все попытки экипажа выправить положение оказались безуспешными. С высоты 1000 метров самолет рухнул на землю. Подбежавшие к месту падения русские пехотинцы извлекли из-под обломков летчиков. Оба оказались живы, но были без сознания.

 

В результате аварии у Гильшера оказалась оторванной ступня левой ноги. Ему была сделана операция и ампутирована левая нога до колена. Юрий даже не задумывался, что будет дальше. Проявив недюжинную волю и решимость, он сумел упорными тренировками восстановить свое здоровье и научился не только ходить, но и летать на самолетах-истребителях.

 

Для этого он сделал по своим чертежам специальный протез. 29 октября 1916 года Гильшер обратился к начальнику Управления военно-воздушного флота генерал-майору Н.В. Пневскому за поддержкой, чтобы его оставили в авиации и направили на фронт. В послужном списке летчика имеется ответ на его письмо: "Ко мне явился с письмом от Вашего превосходительства корнет Гильшер, которому я выразил полнейшую готовность оказать всяческое содействие в осуществлении его доблестного желания возвратиться на фронт". С его помощью и при содействии генерала Н.Ф. Фогеля, заместителя командующего военно-воздушным флотом великого князя Александра Михайловича, Гильшеру разрешили снова стать действующим военным летчиком. И уже 9 ноября 1916 года он вместе с наблюдателем штабс-капитаном Меделем вылетел в свой первый боевой полет после ранения. В это время Юрий исполнял обязанности командира отряда вместо подпоручика Орлова, направленного во Францию для подготовки командиров отрядов воздушного боя. Он оказался достойным заместителем своего друга-командира. Гильшер сделал обязательным для летчиков отряда изучение азбуки Морзе, а также сконструировал специальный качающийся тренажер для отработки навыков стрельбы в полете. 31 марта 1917 года, после возвращения Орлова, поручик Макеенок, корнет Гильшер и прапорщик Янченко провели воздушный бой и сбили два австрийских самолета. В аттестации на Гильшера командир отряда писал: "Корнет Гильшер – идейный работник. Любит свою службу авиации прежде всего, храбро ведет воздушные бои, очень дисциплинирован. Характера спокойного. Всего больше подходит для истребительного дела".

Утром 2 мая корнет Гильшер, оправдывая свою аттестацию, вылетел на патрулирование и, обнаружив вражеского разведчика, сбил его. За этот бой он получил орден Св. Георгия 4-го класса и краткосрочный отпуск в Москву. Вскоре отряд перебазировался на аэродром Козово, где 17 июня 1917 года 7-й истребительный авиаотряд потерял своего любимого командира подпоручика Ивана Орлова, погибшего в бою с двумя (по другим сведениям, четырьмя) истребителями противника.

 

Юрий стал исполняющим обязанности командира и не упускал возможности отомстить врагам за своего погибшего друга. 4 июля в районе Посухова он обнаружил неприятельский самолет. Юрий с ходу атаковал его и первой же очередью сразил пилота.

 

За эту победу корнет Гильшер был представлен к награждению Георгиевским оружием.

Действия Ю. Гильшера на посту командира отряда вызывали уважение у инспектора авиации Юго-Западного фронта полковника Вячеслава Ткачева, который считался лучшим летчиком России. В своих мемуарах Ткачев так отозвался о Юрии: "Авиационная карьера Гильшера была нелегкая, но он проявил себя как горячий патриот, беззаветно преданный авиации, и как летчик, одаренный большим самообладанием". Великий князь Александр Михайлович, командующий военно-воздушным флотом Русской армии, также подписал аттестацию на Гильшера как командира: "Отличный боевой летчик, решительный, хладнокровный, смелый. Поддерживает в отряде дисциплину. Высоких нравственных качеств. Серьезно относится к порученному делу. Выдающийся летчик – истребитель и командир".

Через день, 6 июля, началось контрнаступление немцев, известное в истории как Тарнопольский прорыв. Аэродром в Козово оказался под угрозой захвата немцами, и рано утром 7 июля отряд перебазировался под Тарнополь.

Вечером 7 июля на город вылетели для бомбежки 16 самолетов противника (две эскадрильи по 8 самолетов). На их перехват поднялись пять русских самолетов, в том числе три – из 7-го авиаотряда, это были летчики Гильшер, Макеенок и Янченко. В неравном бою Юрий сбил один самолет и попал под пулеметную очередь противника.

Его самолет потерял двигатель и рухнул на землю. Василий Янченко приземлился, чтобы забрать тело командира, и затем доставил его на аэродром. В этот же день был издан приказ нового командира отряда поручика Макеенка:

 

07.07.1917 г. Приказ по 7-му авиационному отряду истребителей № 195, § 2

«Сего числа командир отряда, военный летчик корнет Гильшер вылетел для преследования эскадрильи противника из 8 самолетов, направляющихся на Тарнополь. Вступив в бой, несмотря на значительный перевес противника, доблестный командир отряда был сбит, будучи атакован несколькими неприятельскими самолетами сразу.

В лице корнета Гильшера отряд теряет второго командира, свято, идейно и героически исполнявшего свой долг перед Отечеством. Да послужит всем боевым орлам этот святой героический подвиг военного летчика корнета Гильшера как пример безграничной преданности Родине и безупречного святого выполнения своего долга".

 

Итак, вполне возможно, что судьбы именно этих первых летчиков-истребителей Русской императорской армии, их героическая жизнь помогла известному советскому писателю Борису Николаевичу Полевому написать книгу, посвященную советскому летчику, Герою Советского Союза А.П. Маресьеву, повторившему их подвиг.

 

Только до 1954 года общий тираж изданий этого произведения составил более 2 миллионов книг, которые, в свою очередь, подвигли тысячи российских мальчишек связать свою жизнь с Военно-воздушными силами нашего Отечества.

 

В заключение приведем текст письма прапорщика Василия Янченко,

написанного им отцу погибшего друга Владимиру Ивановичу Гильшеру.

 

"Многоуважаемый Владимир Иванович. Участвуя с Юрочкой в бою с эскадрильей неприятельских самолетов, я как участник этого боя и очевидец геройской смерти Вашего сына беру на себя [смелость] описать этот славный бой, где Ваш сын смертью храбрых запечатлел жизнь, полную героизма. Почти накануне, 4 июля, он один на один в бою с двухместным самолетом противника сбил его, за это блестящее дело он был представлен к Георгиевскому оружию. Таким образом, имея все боевые награды, орден Георгия и оружие – награды храбрейших, не ради наград, с одной ногой Ваш сын продолжал свою самоотверженную, полную опасности и подвигов работу летчика-истребителя.

7 июля, в начале общей паники и позорного бегства наших войск, когда сдавшиеся в плен без боя полки открыли фронт и горсть немцев погнала в паническом страхе во много раз превосходящие их по численности войска, пользуясь моментом и желая навести большую панику в нашем тылу, через наш аэродром на Тарнополь показалась эскадрилья неприятельских самолетов. Это было около 8-9 часов вечера. Корнет Гильшер, поручик Макеенок и я поднялись на наших истребителях. Поручик Макеенок, отвлеченный боем с одним из самолетов противника, отошел в сторону. Ваш сын и я настигли эскадрилью вблизи Тарнополя, навстречу нам показалось еще 8 аэропланов противника, и эта эскадра из 16 аэропланов окружила нас, уклониться от боя было бы позорно, Тарнополь был бы разгромлен бомбами, и мы приняли бой. Один из неприятельских самолетов был сбит. Атакуя второй, Ваш сын подошел к нему снизу сзади, под пулемет наблюдателя вражеского самолета, Я был сверху и справа, между мной и Вашим сыном была дистанция около 50 метров. Немец был метрах в 70 впереди. Я видел, как противник открыл огонь и пули с дымовой траекторией, ясно видимые мной, ложились вдоль корпуса самолета Вашего сына. Атакованный в это время сверху остальными аэропланами противника и взглянув вверх, я увидел над собой около 10 самолетов, в это время мотор корнета Гильшера вырвался из рамы и вылетел вперед, крылья его самолета сложились и он камнем пошел вниз. Аппарат частью уже рассыпался в воздухе. Получив несколько пулевых пробоин и не имея возможности драться, видя гибель Вашего сына, которому, быть может, была еще нужна помощь, я тоже пошел вниз и сел у места падения Юрочки. Все было кончено.

Тело было вынуто из-под обломков, и я отправил его в Тарнополь, оттуда в наш дивизион, где он был запаян в гроб и торжественно похоронен в г. Бучаче в Галиции. Отправить тело в Россию было невозможно, т.к. при паническом бегстве наших войск нельзя было достать вагонов.

Трагические и полные героизма смерти Орлова и Юрочки, наших командиров, произвели на отряд и всех их знавших тяжелое впечатление. Авиация не забудет своих славных бойцов.

 

Уважающий Вас

Прапорщик Янченко».

---