Ну, наконец-то, и наша городская осень Сара подкопила на золотишко. Подкопила, купила и не где-то у цыган в переходе вокзальном, а у старого ростовщика дяди Ёси, настоящее -- на зуб пробовала. 

В этом переводе часов туда-сюда что-то есть из дворового хулиганского, озорного мальчишеского, такой себе фокус-покус ловких рук. То, что весной у меня из кармана вытащили, сегодня под ноги подбросили. Проснулась в десять, оказалось, что всего-то только девять, радовалась деточкой: мало того, что выспалась власть, так еще и часом для всяких вдохновений и хороших дел награждена. Иногда для счастья нужно всего ничего. Всего-то выспаться, увидеть в окне солнце, пробежать налегке вдоль полусонной реки, и, боже мой, надышаться, наконец-то, всласть этим острым, влажным, пряным воздухом увядания, зависнуть между небом и землей...

Спохватиться, приземлиться...

И дальше уж пойти легкими ногами по земным делам: варить варенье из айвы с имбирем, чистить груши на французский пирог с франжипаном, примерять платьица для выхода вечером в театр, в общем, жить пусть и не просто, но незамутненно.

Второй день льет и льют, сегодня совсем безмерно. Осень -- очей очарованье, души разочарованье... мы с ней нынче, как подружки: пахнем грустью и размокшими красками.

Зато мой внутренний кот внезапно весел и бодр, залез в чайник и кипятится. У него сегодня утром случился удар. Сердечный. Как увидал морошковую девочку, так и любовно пропал. 

Р.S. Надя, спасибо! )

Нежданно, неожиданно, но впервые меня той осенней нет, но и новой нет, как будто вся растворилась в колбе октября, что золото в царской водке. Довольно странное состояние, хотя, довольно приятное: то тихо, то шумно плескаюсь себе неопознанной взвесью, но уверенно зная, -- в этот раз зима, эта чертова Мара, пройдет мимо, мимо меня пройдет и не найдет, не прикоснется своими мертвыми губами в пятое левое межреберье, не ужалит ледяным в сердце. Такое дивное, перво-природное ощущение, которое можно только сравнить с нюхом у дикого зверя, как будто кто-то там сверху впервые дал мне шанс, сдал мне на этом игровом столе фартовую карту, ту карту, с которой этот бой жизни и смерти я должна не проиграть. Потому, что, если выстою, то с приходом весны, с журчаньем ручьев и прилетом грачей, начнется настоящая алхимия, ну типа "штаны превращаются", а тетрахлорозолотая кислота превращается в благородный металл, который пойдет не на мечи, а, конечно же, на орала.

Но это все происходит внутри, снаружи не видно. Конечно, я очень стараюсь. По крайней мере, пока вокруг близкие люди.

Только отойдут -- тут же ныряю в книжные глубины. Там нынче мой мир, мой мирской сад, моя отрада. Впрочем, так было завсегда, сколько себя помню. Вообще, честно говоря, всегда удивлялась отрицательному ответу некоторых на вопрос: "Есть ли у вас друзья?" Ну, ладно в реальности с друзьями не повезло, но там, в зазеркалье, всегда же есть книги!

Я вот нынче очень дружна (опять, снова) с Ивановым Георгием. По осени у меня всегда с ним дружба крепнет. 

А люди? Ну на что мне люди?
Идет мужик, ведет быка.
Сидит торговка: ноги, груди,
Платочек, круглые бока.

Природа? Вот она природа --
То дождь и холод, то жара.
Тоска в любое время года,
Как дребезжанье комара.

Он, и только он, опять же, нынче едет со мной по первому зову на октябрьскую дачу. Собирая ли последний урожай сада (поздние груши и яблоки), или неумело пытаясь посадить чеснок по тихой просьбе Полины, или срывая жадными губами обмороженный виноград, соком, как и я, вызревший, 

или летнего знакомца шиповника приветствуя словом хорошим "здравствуй!",

или поздние цветы взглядом тихим, кротким обнимая,

мы с ним шепчем в унисон:

- Я люблю, люблю и умираю...
- Погляди -- душа как воск, как дым...
- Скоро, скоро к голубому раю
Лебедями полетим...

И потом уже, отыграв, наконец-то, это обязательную программу бабье-летних похорон, мы садимся с ним вдвоем на простывшей октябрем террасе, кутаясь в плед, сербаем чай, и мечтаем о том, что скоро-скоро все и всё сгинет, скоро-скоро останется только -брь и созревшее вино из розовой комнаты.

Вот тогда и выйдем мы с ним на коду последней, скрипучей, худо-бедно смазанной лампадным маслом, рифмой: 

Осенью, когда туманны взоры,
Путаница в мыслях, в сердце лед,
Сладко слушать эти разговоры,
Глядя в празелень стоячих вод.

С чуть заметным головокруженьем
Проходить по желтому ковру,
Зажигать рассеянным движеньем
Папиросу на ветру.

... выйдем, чтоб черной тенью, парижской копотью упасть, и тут же след вскружиться, вознестить вверх желтым снегом "Петербургских зим".