Всплывающая Империя I.

3. МУТАЦИЯ ИМПЕРИИ

По мысли одного из самых глубоких политических философов и философских поэтов России Федора Тютчева, Российская империя в XIX веке осталась единственно законной, поэтому она и привлекла к себе Наполеона, чтобы разгромить его. Наполеон, по Тютчеву, был детищем революции, превратившимся в кентавра: «Он попытался в своем лице заставить Революцию короноваться. (…) Именно Россия была его истинным противником – борьба между ними была борьбой между законной Империей и коронованной Революцией»[26].

Тютчев верил в предназначение Российской империи как новозаветного катехона, «удерживающего» мир от погибели. Сходных взглядов придерживался и отец цивилизационного подхода к истории Николай Данилевский, предложивший понятие «миродержавие» – обозначающее не мировое господство, а сдерживание и усмирение каждого из претендентов в глобальные монополисты. Ни Тютчев, ни Данилевский не догадывались, что в России может победить своя собственная «коронованная революция» и воздвигнуться собственные «наполеоны», жаждущие мировой революции. Однако многое позволяет предполагать, что если бы эти мыслители узнали в подробностях историю России XX века, они нашли бы в ней, пусть страшное и трагическое, но подтверждение своей веры в миссию России.

Империя, «нырнув» в 1917-1929 гг. в свое небытие[27], в результате пережила глубокую мутацию и предложила принципиально новые горизонты овладения социально-исторической реальностью. С одной стороны это была неоклассическая централизованная континентальная империя, основы которой заложил «священный правитель» (Сталин). Эта империя сумела совершить переход аграрной страны на индустриальные рельсы и построила комплексный промышленный уклад, разместившийся практически во всех регионах, в том числе тех, где еще несколько десятилетий до того процветал феодализм и кочевой быт. Парадокс развития России в XX столетии – через авангардный коммунистический проект страна вернулась к фундаментальным имперским основам своего существования, хотя этот обратный переход и не был завершен.


Несмотря на низкие, по сравнению с Западом, стартовые условия, СССР предъявил самую амбициозную программу развития, нацеленную на рывок в сверхиндустриальное общество. В конце жизни Сталина этот рывок в своих общих чертах уже просматривался. В работе «Экономические проблемы социализма» вождь СССР писал о необходимости существенного сокращения рабочего дня с тем, чтобы каждый гражданин имел возможность получить хотя бы одно высшее образование. В идеале предполагалось два высших образования, о чем Сталин говорил на XIX съезде партии (1952 год). Развитию науки тогда уделялось огромное внимание, в школе, пусть и на факультативной основе, изучали логику и психологию, для чего были выпущены отдельные учебники.

Однако, новый информационный и сверхиндустриальный уклад был лишён новых политических форм, необходимых для его победы и преобладания. Причем Сталин отлично понимал необходимость широкомасштабных политических преобразований. После войны, по его указанию и под руководством секретаря ЦК А.А. Жданова, был разработан проект новой партийной программы. Он предполагал переход к прямой демократии – планировалось ввести выборы всех чиновников, всенародное голосование по всем важнейшим вопросам, предоставление законодательной инициативы – как общественным организациям, так и отдельным гражданам. В сочетании с национальным патриотизмом, стремительно возрождавшимся ещё с 1930-х годов, и многонациональной державностью (подразумевающей государствообразующую роль русского народа), это привело бы к возникновению совершенно новой, сверхиндустриальной советской и социалистической империи. Однако, начало «холодной войны» потребовало жесткой мобилизации советского общества, в условиях которой политические реформы стали невозможными. Преобразования были отложены, а потом о них «забыли». В результате, новый уклад оставался второстепенным, дополнительным к индустриальному, а победу одержал уклад «глобального капитализма», вызревший в 1960-1980-х годах, пожертвовавший своей колониальной системой и позаимствовавший у социалистического конкурента ряд его преимуществ.

В области национальных отношений СССР был устроен на принципах принудительного федерализма (федерализм был избран большевиками и заложен в основу территориальной структуры империи). Самым малым этносам большевики дали автономию, пробудив тем самым их самосознание. К сожалению, в этом аспекте обратный переход к имперскому мироустройству не состоялся, что значительно ослабило жизнестойкость державы[28]. В Советском Союзе курс на укрупнение административно-территориальных единиц с конца 30-х по 80-е годы привел к ликвидации наиболее эффективных и жизнеспособных мелких автономных единиц и искусственному выстраиванию унитарного этнического национализма в укрупненных республиках, что и стало причиной местами уродливых форм, которые приняло постсоветское пространство в ходе развала СССР. А ведь если бы в свое время советская власть прислушалась к федералистским проектам Трубецкого и Алексеева или – внутри страны – к проекту отца Павла Флоренского, написанному им специально для руководства СССР в тюрьме в 1933 году – катастрофу 1991 года можно было бы предотвратить грамотной имперской политикой в национальной сфере.

Вопреки распространенным доводам в пользу того, что СССР занимался сверхэксплуатацией сил и энергии русского народа в ущерб его воспроизводству, цифры демографии показывают, что на закате советской эпохи при общей численности населения СССР 286,7 млн. человек русские составляли 69,5% населения (199,4 млн. человек), в том числе великороссы – 50,6% (145,2 млн. человек). Удивительно, но эти показатели значительно (на пять процентов) превышают долю русских вообще и великороссов в частности в Российской империи 1897 года. С учетом огромных потерь русского народа в годы гражданской войны, коллективизации и Великой Отечественной войны, а также с учетом включения в состав СССР густонаселенного Узбекистана, не охваченного переписью 1897 года, весьма сложно объяснить усиление к 1989 году позиций русского народа (в пропорциях к суммарному населению Союза). Тем не менее, налицо факт: советская национальная политика позволила русскому народу спустя 70 лет после революции не только сохранить, но и упрочить свое положение[29], что кардинальным образом отличает российскую ситуацию от ситуации с развалинами Германской, Австрийской, Османской и даже Британской империй.

Что касается проекта создания качественно новой этнокультурной общности – советского народа – то этот проект был почти успешен в культурной составляющей и не вполне успешен в этнической составляющей. Некоторые народы ассимилировались, на поверхности общества, в узких его слоях происходило взаимопроникновение этносов, но в целом межэтнических браков было не слишком много, а процесс антропологического смешения не носил высоких темпов. В целом «красный проект» в России стал не проектом слияния этносов в новый расовый тип, но проектом братских и союзнических отношений народов, объединенных едиными культурой, языком, государственной и хозяйственной системой (образования и науки, здравоохранения, производства, единой армии, госаппарата и, конечно, компартии). По формуле сталинского времени во главе империи стоял «отец народов» (как вариант титула «отца отечества»), понятие, очищенное от какой-либо двусмысленности и адекватное имперской сущности[30].

Третий Рейх Гитлера, несмотря на высочайшее развитие в нем технологий, не был, в отличие от СССР, нацелен на рывок в сверхиндустриальный уклад. В нем доминировало представление о рядовом, «простом» человеке (о большинстве), как о глобальном муравейнике слуг, призванных отдавать большую часть выработанного (лично и коллективно) глобальной элите. Не случайно же сам Гитлер признавался, что для него идея нации обладает временной ценностью – «Придёт день, когда даже у нас в Германии мало останется от того, что мы называем национализмом. Над всем миром встанет всеобщее содружество хозяев и господ»[31]. В то же время доведенная до конца идея капиталистической элитарности сочеталась у нацистов с оккультизмом и неоязычеством, которые искажали традиционные религии и учения. Гитлер разделял людей на скотомассу и Богочеловечество. Именно эта подоплека мировоззрения нацистов породила жуткую, подобную ядерному взрыву, агрессию. Против неё, под флагом элементарного выживания, сплотились колониальные державы, и «постколониальный», но «недоинформационный» СССР. Советский Союз выступал за всесторонний гуманизм, за полную реализацию человеческого в человеке. В этом – его величайшая заслуга перед человечеством, которая выразилась в разгроме самой монструозной цивилизации – «коричневого Мордора».

В конце XX века на смену деколонизированным старым западным империям англосаксонский мир начал проектирование новых квази-империй, которые также носили мутированный характер. Главным претендентом на роль глобальной империи стали США, имперская самоидентификация которых имело место всегда (начиная, по крайней мере, с А. Гамильтона), однако чаще всего стыдливо прикрывалась демократической риторикой. Другим квази-имперским образованием эпохи после «конца истории» стала реализация проекта Евросоюза. Однако, данный проект продемонстрировал свою несостоятельность (о чем читайте доклад Изборскому клубу «Евросоюз – империя, которая не состоялась»). Сегодня в связи с негативным опытом Евросоюза в понятийный аппарат геополитики, помимо термина «несостоятельное государство», должен быть введен термин «несостоятельный полюс», недвусмысленно характеризующий провалившийся интеграционный проект с отдельными, территориально не совпадающими элементами субъектности (еврозона, визовое пространство, зона Лиссабонского соглашения). Неслучайно еще в 2001 году Foreign Policy предложил образ untied Europe – «развязанной Европы», вместо united – объединенной.

Наряду с раздувшейся североамериканской гиперимперией и симулякром европейской империи крупные частные компании Запада достигли такого уровня развития, когда стали транснациональными корпорациями (ТНК) и получили возможность подчинять себе государственные структуры и даже вести деятельность по созданию «мирового правительства», всемирного квазигосударства. Его создание (даже если в орбиту нового образования войдёт только часть стран) будет одновременно и логическим завершением индустриализма, выражающимся в перетекании власти политической во власть экономическую. Характерно, что в скором времени ожидается создание Зоны свободной торговли (ЗСТ) США и ЕС, причем интеграция будет происходить и на уровне властных структур – так, подразумевается формирование Трансатлантического политического совета, половину депутатов которого составят европейские, а другую половину американские парламентарии. Европарламент одобрил создание ТПС ещё в 2009 году, причем против выступили всего лишь несколько десятков депутатов. Безусловно, американская политическая элита будет рассматривать ЗСТ как поле для дальнейшего усиления американской гегемонии. Однако, в реальности, трансатлантическая интеграция создаёт почву для дальнейшего размывания национальных государств, с перспективой их последующего демонтажа.

Что касается феномена новой глобальной гиперимперии, то ее критики как «слева» (Негри и Хардт), так и «справа» (Ален де Бенуа) сходятся на том, что она стремится утвердить в планетарном масштабе «общество надзора», систему отслеживания отклонений людей от норм. К такому «контролю» де Бенуа относит всё, начиная с контроля за общением, – прослушивания телефонов, просмотров почты и т.д., – и заканчивая системами повсеместного видеонаблюдения, дронами, использованием различных электронных методов слежения, которые позволяют определять, где люди находятся, чем они занимаются, каковы их вкусы и взгляды. Таким образом, высокий уровень технологического развития и богатство общества сегодня прямо пропорционально связаны с его погружением в «новый тоталитаризм».

Базой строительства планетарной "Империи Свободы", ведущей глобальную, но не явную, сетевую войну против остального человечества, являются социальные, биополитические, информационные сети. Государство США оказывается в этой новой гиперимперии не столько субъектом, сколько орудием подлинного субъекта. Сетевой принцип мироустройства позволяет говорить о формировании внутри этой новейшей мутагенной социальной системы особых привилегированных сообществ («общин» информационной эпохи), представляющих собой не что иное как всевозможные меньшинства, разделяющие с империей ее главные идеологические принципы (приверженность постулатам политкорректности) а также преследующие аналогичный имперскому интерес – усиления угнетения большинства в странах мировой периферии, эксплуатация «отсталых» масс через их раздробление, дезинтеграцию, «массификацию» и атомизацию. В империи глобалистов есть место для социализма, но это социализм меньшинств, социализм, происхождение которого связано с идеями «парижского мая» 1968 и «пражской весны», «мировой хиппизм». В этом отличие «социализма» а ля Обама от социализма Чавеса.

С другой стороны, квази-социалистический компонент в этом мироощущении революций-2.0 и тотальной демократизации мира смыкается со своеобразным «квази-расизмом». Хардт и Негри пишут о том, что для новейшей гиперимперии характерен уже не имеющий отношения к этничности, цвету кожи и крови, абстрактный, небиологический расизм. Это расизм сетевого верхнего класса империи, «нации поверх наций», призванной стать высшей сверхчеловеческой кастой. В этом пункте мы видим глубинное совпадение стратегий Гитлера и современного транснационального гегемона.

4. САКРАЛЬНАЯ ВЕРТИКАЛЬ ИЛИ ПЕРЕВЕРНУТАЯ ТЕУРГИЯ?

В том когнитивном тупике, в котором оказались имперские исследования в конце XX века, одним из выходов оказался подход к империям с точки зрения их религиозного фундамента. Этому посвящена целая литература, с большим или меньшим успехом применявшая религио-центричные подходы к империям[32]. Вместе с тем поиски генезиса и парадигмы той или иной империи в конкретных религиозных традициях и институтах зачастую приводят к фрагментарности в реконструкции имперского архетипа, хотя бы потому, что значительное число империй (включая Российскую) осознанно сделали свой выбор в пользу утверждения и культивирования многоконфессиональности и многорелигиозности. Само по себе это не означало отсутствия в империях ведущего религиозного института (Церкви) или отсутствия определяющего влияния на имперскую идею доктрины данного института. Однако, степень зависимости империи от ведущей религии разнится от империи к империи, от эпохи к эпохе, порою сводясь практически к небытию. В то же время наиболее монорелигиозные и прозелитические империи, как правило, оказываются «слабыми» именно в качестве империй. Наиболее же мощные, долгоживущие и политически состоятельные империи отличались веротерпимостью. Вообще в сфере духа физическая сила и внешняя власть – это всегда самый неавторитетный аргумент.

Наш ответ на вопрос о связи религиозного и имперского начала состоит в том, что империи так или иначе формировали собственное пространство священного, иногда тесно связанное с ведущей религией, но порою далеко отстраненное от нее или даже перегрызающее связующую их пуповину. Разгадка сущности империй заключается не в их религиозном основании, а в их сакральной вертикали, качественно своеобразном сакральном пространстве смыслов и целеполаганий, не совпадающем с горизонтами какой-либо религии. Неспособность имперских систем к выработке такого смыслового и ценностного пространства, склонность к подмене его философски-идеологическими построениями, либо прямолинейно-экспансионистскими миссионерскими программами, является признаком слабости и недолговечности такого рода империй.

Если бы сущностным признаком империи была единая религия, то мировоззрение империи было бы тождественно мировоззрению Церкви (религиозного института). Однако это не так. Империя не только способна соединять и примирять разные религиозные традиции в своем духовно-политическом пространстве, но и делает это, надстраивая над религиями собственно имперский духовный уровень, который нельзя назвать ни чисто идеологическим, ни однозначно религиозно-мифологическим.

Могут возразить, что сами по себе мутации империй в атеистическом XX веке ставят крест на разговорах об укорененности империй в сакральном. Однако такой небезупречный с точки зрения традиционных верований ученый как Доминик Ливен объяснял успех СССР тем, что в нем для формирования новой надэтнической идентичности был избран наиболее радикальный и амбициозный вариант: создания новой универсальной религии. Этим, по мнению Ливена, советская империя выгодно отличалась от других империй: Османской, которая попыталась в тех же обстоятельствах актуализировать ислам, Габсбургов, сделавших ставку на возрождение католицизма.

Рассмотрение советской идеологии как квази-религии вновь отсылает нас к мысли о типоформирующем для империи значении священного начала. Была ли советская квази-религия неким высшим по отношению к традиционной религии типом мировоззрения – это вызывает большие сомнения. Во всяком случае, советская квази-религия позволила русской цивилизации перескочить через духовный вакуум XX века, эффективно решая при этом задачу модернизации общества без утраты цивилизационной идентичности. Выполнив свое дело, эта квази-религия сошла со сцены, вновь предоставив возможность традиционным православию и исламу вернуться к выполнению своих миссий[33]. Так же как в традиционных империях, параллельно марксистско-ленинской догматике в СССР формировалась и созревала самостоятельная – собственно имперская – идентичность, со своей метафизикой и своеобразным пониманием общенациональных святынь. Кризис советского миропорядка был связан в том числе и с тем, что в 70-е – 80-е годы наметилось обострение конфликта между все больше превращавшейся в закосневшую скорлупу марксистской коммунистической квази-религией и сталинской всенародной сакральностью, от которой внутренне отвернулся советский истеблишмент. В такой ситуации возвращение к «нормам ленинизма» означало прикрытие саморазрушительной активности элитарных групп, пораженных вирусами западничества и «чужебесия».

В наиболее выверенном и полноценном виде империя разворачивается как самостоятельная духовная система, обладающая своей мистикой, своим представлением о связи империи и императора с высшими силами мироздания, о проекции небесного и трансцендентного в мир сей через посредство имперского экрана или – в более традиционном прочтении – имперской иконы. (В качестве «иконы Небесного Царя» понимался император в святоотеческом предании православия.)

В европейской истории империя Древнего Рима всегда рассматривалась как архетип. Нельзя обойти стороной тот факт, что разработанный в Риме культ империи носил специфически эзотерический характер (на основе эллинистического язычества), но при этом в своей экзотерической форме транслировался всем гражданам Рима как своего рода «гражданская религия». По выражению И.Бердникова, она не имела «смысла без римского государства <...> Римская государственная религия не имела в себе задатков к самостоятельной жизни помимо государства, потому что у нее не было задачи, отличной от задачи государства»[34]. Впоследствии, после принятия христианства в качестве государственной религии, ситуация изменилась – однако, несмотря на принятие столь сильной и радикальной религиозной доктрины, империя продолжала производить собственный сакральный смысл. Это проявилось в том, в частности, что христиане достаточно быстро восприняли старый посыл языческой империи на поддержание культа «божественного Императора», назвав его «святым Императором», «общим епископом» Церкви.

Хотя император может и даже должен быть носителем ведущей доминирующей религии, однако полное отождествление им этой религии с имперской сакральностью в конечном счете обедняет возможности империи по интеграции других культурных миров, сводя имперскую миссию к чисто религиозной. Евангелие, по завету Христа, должно быть проповедано по всей земле, однако с имперской точки зрения – это дело Церкви. Сама же империя не предрешает успех той или иной религиозной миссии, но живет по принципу, сформулированному во многих священных текстах: Бог для чего-то устроил многие народы и веры, и на то есть Его воля. Если бы Богу было угодно сделать империю орудием катехизации всего мира (как, например, считали испанские конкистадоры, насильно крестившие индейцев), возможно, он дал бы этой империи несокрушимую мощь. Однако в реальной истории все стремящиеся к мировому господству и духовной гомогенности империи терпели крушение. Агрессивно миссионерские имперские проекты в определенном смысле являлись предтечами современного проекта глобализации, который так или иначе навязывает другим народам и культурам формат жизни, несовместимый с сохранением традиционных ценностей этих культур.

В идеале император является не только политическим вождем своих подданных, но и персонификацией имперского культа. Поэтому империя в своей сущности вступает в парадоксалистские, в чем-то даже непримиримые отношения с религией. Одним из гармоничных ответов на эту сложнейшую проблему является идея халифата (тождества главы религии и главы империи) либо идея симфонии (равновесие державы и священства, принадлежность церкви империи и принадлежность империи церкви – император, правительство и основная часть элиты и чиновников принадлежат господствующей религии). В Византийской империи можно наблюдать своеобразную динамику от формы близкой к халифату к идеалу симфонии. Так, в ранней империи ромеев идеи царства и священства представлялись объединенно в образе царя-священника Мелхиседека, а с VII века эти же идеи передаются разделенно – в образах Моисея и Аарона[35].

Что касается Русского государства (империи Третьего Рима), то в нем прото-евразийская идея гармонии культур и религий нашла еще более ясное и осмысленное выражение, чем в двух первых Римах. Отчасти это объясняется прививкой веротерпимости от Золотой орды, отчасти связано с особенностями национального характера (русские в принципе более уважительно относятся к иным культурам и верам, чем римляне и греки)[36]. Идеал симфонии в России, несмотря на многочисленные попытки его достичь, оставался далеким от реализации.

Для живой развивающейся империи характерны напряженные, открытые, неокончательные отношения императора с Богом. Империя – это человеческий мир, открытый к небу. От Церкви его отличает то, что он включает в себя народы и культуры такими, какие они есть, чтобы защитить их от какого бы то ни было насилия – как от военно-политических, так и от духовных посягательств. В пределе империя является не только защитницей правой веры от других воинствующих религий, но и защитницей различных традиционных культов от разрушителя и нивелятора религиозных традиций (в исламе – Даджаля, в христианстве – Антихриста).

Одним из определений империи таким образом оказывается «собор вер», который должен трактоваться не как экуменический «Всемирный совет церквей», но как «имперское небо» – развернутый над народами и религиями общий купол, под которым они могут свободно развивать свои культуры и служить Богу, не притесняя друг друга. Империя позволяет им, не смешиваясь между собою, хранить крупицы своего духовного опыта и пронести свою самобытность до последних времен.

Этот же принцип применяется и к этнокультурным традициям. Внутри империи общение и взаимодействие «равных» не направлено на их ассимиляцию или растворение друг в друге. Идеальная империя не создает новую расу, а консервирует существующие расы и племена. Вместе с тем, в империи возможно и закономерно взаимное обогащение, особенно рельефно проявляющееся на уровне имперской элиты. Речь идет о формировании специфической культуры, где каждый, оставаясь самим собой, будучи приверженцем своей веры, бытового и нравственного уклада своей малой родины, узнает и осваивает опыт других. Имперский человек видит весь мир через призму имперской полифонии как «мира миров», он овладевает языками как различными способами и логиками описания жизни. Теоретически это может порождать осознание относительности всего и вся (путь глобализации, экуменизма и либерализма), однако для идеальной имперской системы свойственно воспроизводить «халкидонский принцип». Формула Халкидонского догмата о двух природах Христа – «неслиянно, неизменно, нераздельно, неразлучно» (вариант перевода: «неслитно, непревращенно, неразделимо, неразлучимо»), – применяемая в других, небогословских сферах познания мира, выявляет себя как проекция халкидонского принципа. Именно такой проекцией выступает и метафизика державы-носительницы божественной правды и гармонии, в том числе и гармонии между различными религиями[37]. Россия продемонстрировала всему миру пример преодоления религиозного конфликта, имеющего более чем тысячелетнюю историю (гармония шиитов и суннитов на территории Азербайджана).

В момент крушения империи возникает попытка клерикальных кругов ревизовать традиционные имперские представления о порядке духовного мироустройства и демонтировать имперские сакральные смыслы. По мысли профессора М.Бабкина, патриархи, как и прочие архиереи, являлись в Российской империи подданными царя, то есть слугами Бога и царя; цари же – «слугами только Христа, и более никого». Оценивая поведение Церкви в 1917-1918 гг., Бабкин констатирует, что клерикальная иерархия стремилась юридически отделиться от "тела" православной империи, в том числе разграничить церковную собственность и "собственность" империи. Поэтому в Церкви крушение самодержавной монархии воспринималось многими с воодушевлением – оно казалось избавлением от царя (помазанника Божьего) как от своего "харизматического конкурента"[38]. Можно привести многочисленные примеры тех святых и подвижников, кто не разделял данное стремление, однако Поместный Собор 1918 года показал, что в целом оно было широко распространенным и вызвало даже кратковременную эйфорию среди духовенства. Часть участников процесса «развода» Церкви и Царства впоследствии раскаялись в содеянном, однако и до сих пор среди православных священников и интеллигенции распространен ревизионизм в отношении имперского типа сакральности[39].

Отрицание империи как языческого по своему происхождению явления, критика его с позиции религиозной чистоты мировоззрения в наиболее обостренном виде проявляется как полугностическое «гнушение» имперской и вообще мирской властью, а иногда и как отождествление ее с мировым злом. Так В.Л. Цымбурский, остроумно противопоставляя цивилизации и религии, называет «сакральные вертикали» первых обратными проекциями Града земного на плоскость Иного Града, тогда как религии являются «правильными» проекциями высшего Града на Град земной[40]. Однако в той же статье Цымбурский вдруг скатывается к релятивизму, утверждая, что одна цивилизация предстает перед другой «как разновидность хаоса, особо опасная, ибо целенаправленная и обладающая собственной «монструозной» рациональностью». То есть изнутри цивилизации не так ужасны, как снаружи, и в то же время Град земной в своих истоках так или иначе разоблачается как Град Дьявола[41]. Этот взгляд на империи и цивилизации напоминает мифопоэтические построения Даниила Андреева, писавшего об эгрегорах как психических эманациях больших человеческих коллективов, направленных в высшую духовную реальность, и в особенности напоминает его образ уицраоров как демонов великодержавной государственности[42].

На наш взгляд, социально-историческое зло проявляется не как эгоцентрическое отражение враждующих цивилизаций в зеркале друг друга и не как посягательство земного политического устройства на выстраивание самостоятельных сакральных проекций (ибо духовное искажение возможно в обоих направлениях – и в проекциях сверху вниз, и в отраженных проекциях снизу вверх). Зло выражается через смешение и взаимную аннигиляцию духовных полюсов, когда люди по тем или иным причинам «остывают» в качестве носителей своей веры и хранителей своих святынь, теряют различение своего и чужого, становятся равнодушными к собственному происхождению и в конечном счете утрачивают ясное представление об отличии добра от зла.

Двойственность двух фундаментальных типов империи – паразитарно-колониальной и космократической, о чем мы писали выше – отражает дуализм исторических потоков, описанный выдающимися мыслителями прошлого. Так А.С. Хомяков называл эти потоки «кушитством» и «иранством». Евразиец Н.Н. Алексеев построил концепцию двух типов империй – с ориентацией на имманентное и трансцендентное. Первая представлена семитами и Западной Европой, другая – наиболее полно проявилась в Индии, Китае, Иране. Первые, по мысли Алексеева, видят в государстве стремление к устроению для своих подданных благоденствия, «земного рая». Индусы, иранцы и туранцы, напротив, строили свои царства, сообщая им духовную сверхзадачу, идеал “царства блаженных”: “Задачей истинного царя является достижение состояния духовного просветления, которое он обязан передать и подданным”, “воспитание подданных в правде”[43]. Еврейская вера в земное Царство Божие в Новое время перевоплотилась в протестантскую и рационалистическую веру в «естественное право», основанное на некоем абстрактном «природном состоянии» человека.

В Русской доктрине в свое время отмечалось, что смысл жизни человека в «империях блаженных» заключался вовсе не в награде и не в воздаянии, которое ждет его после смерти: «Награда для него, если тут можно говорить о награде, состоит в том, что он здесь и сейчас приобщается к вечности, вера истинная и правда божеская прекрасны сами по себе, безотносительно загробных воздаяний. Правда и вера прекрасны потому, что вечны. В этом заключается сам смысл понятия “блаженный” – такой просветленный праведный человек несет свою “награду” в самом себе, и страдания, лишения этой жизни не способны отнять у него “блаженства”»[44].

При смешении «кушитства» и «иранства», «Царства благоденствия» и «Царства правды», при затемнении их различий, возникает перспектива «перевернутой теургии». В Новое время в Европе это смешение несовместимого проявилось в политических революциях и деятельности масонских и парамасонских структур. Если рождение христианства знаменовало перелом от деградированного ветхозаветного представления о смысле жизни и мечты о царстве Мошиаха к радикально отличному от него представлению о воскресении и обожении твари, обладающему высочайшим духовным потенциалом, то революции XVIII-XX веков вели, напротив, в мир постхристианской релятивизации духовных ценностей, к энтропии сакральных ориентаций.

В этом отношении империя как политическая структура, сдерживающая процесс разложения и смешения культур, сама по себе, безотносительно ее мировоззренческих предпочтений, оказывается более близкой для религиозного сознания и мира традиционных нравственных ценностей, чем идеалы республики, конституционной монархии, национального государства и т.п. Свобода, которую предоставляют массе людей либеральные силы в ходе эмансипации, недолго позволяет наслаждаться своими плодами, очень скоро она поворачивается к людям как они есть своей агрессивной стороной.

Подлинная империя, коренясь в метафизике ведущей религии, конструирует пространство принципиальной исторической открытости для неведомого. Трон императора Византии имел две половины, одна из которых была все время пустой – на ней лежал крест как символ того, что здесь должен сидеть подлинный Царь Мира, Христос. В иранском парламенте также сохраняется место для «сокрытого имама» шиитов – Махди[45].

Природа сакрального пространства империи и мистики императора коренится в том, что император должен постоянно жить в особом режиме – не столько текущей политики и злобы дня, сколько «Священной истории», свершающейся здесь и сейчас. В этом смысле император в силу сфокусированности на нем сакральной энергии империи является настоящим «понтификом», строителем мостов между землей и небом и он отделен от остальных людей не только своей миссией, но и в высшей степени напряженным сознанием вечности, присутствующей в нем и вокруг него.

Для верного понимания сакральной вертикали империи можно вспомнить концепцию П.А. Флоренского о многослойности сакрального времени, которая объясняет, что наличие такого особого императорского пространства и временного цикла вовсе не противопоставляет его пространству и времени религии, но соединяет их как два слоя, два вида сакрального. «В истории выделяется священная эра – своею эпохою, т.е. началом счета времени, - пишет Флоренский в «Философии культа». - Если пространство расчленено рядом отслаивающих одну часть от другой перегородок, то время – рядом временных же образований, ритмически объединяющих одну часть священного времени от другой, более священной. Ряд запретительных мер принят для того, чтобы уединить времена священнейшие от священных, а священные от мирских, мирские же – от греховных»[46].

Разница между двумя природами сакрального состоит в том, что имперская мистика утверждает божественное присутствие непосредственно – через прямую связь между личностью царя и личностями его подданных, через связь их всех в Боге безотносительно религиозной принадлежности. Связь эта базируется на высшем сакральном статусе царя и на клятве верности царю, носящей не секулярный (лишенный религиозного измерения), а священный характер, что может по-разному отражаться в разных религиях.

Таким образом, опираясь на опыт предков, сегодня мы можем уверенно говорить о том, что в Пятой империи должна быть осознанно выстроена мощная сакральная вертикаль, необходимая всем народам и религиям России, а также и народам других цивилизаций и культур. Новая имперская система на новом уровне воспроизведет модель совместного противостояния разложению и недопущению того, чтобы субъект разложения сеял рознь между духовными и политическими традициями. Такая модель должна работать не только внутри империи, но и между державами на основании признания консенсуса пусть не по набору ценностей (некоторые из которых могут отличаться), но по наличию общего базового доверия. Доверие будет покоиться на том, что у каждого из геополитических субъектов есть свои святыни. Уважение к святыням друг друга может быть достаточным основанием для союза против субъекта субверсии и разложения традиционных культур, совместного – глобального – ограждения себя и друг друга от сегодняшнего зла: такого как «радужная» эрозия, «оранжевая» анархия, «зеленое» мальтузианство.

Это гармония, в отличие от новейших проектов «религиозного экуменизма», является не какой-то внешней по отношению ко многим религиям и народам интеллектуальной конструкцией, а выстраданным опытом исторической России, доказавшим свою дееспособность форматом гармонизации мира, мирового общежительства.

5. ФУТУРОЛОГИЯ ПЯТОЙ ИМПЕРИИ

Империя в конечном счете определяется не личностью императора, не механизмом рекрутирования элит, не методиками интеграции, но своей высшей миссией, которая может быть сформулирована не сразу, но действовать внутри имперского народа как его «энтелехия». Мы полагаем, что такая миссия вне всяких сомнений при

Всплывающая Империя

Доклад Изборскому клубу под редакцией В.В.Аверьянова

Россия управляется непосредственно Господом Богом.
Иначе невозможно представить, как это государство
до сих пор существует.

Граф Миних

Об «имперском переломе» и запросе на империю
2. Неуловимая сущность
3. Мутация империи
4. Сакральная вертикаль или перевернутая теургия?
5. Футурология Пятой империи
Заключение. Империя Халкидонского типа

Коллектив авторов: В.В.Аверьянов, А.В.Елисеев, В.И.Карпец, А.Ю.Комогорцев, В.М.Коровин, М.В.Медоваров, А.С.Тургиев, К.А.Черемных.

1. ОБ «ИМПЕРСКОМ ПЕРЕЛОМЕ» И ЗАПРОСЕ НА ИМПЕРИЮ

Разрушение Советского Союза прошло под аккомпанемент публицистических заклинаний о временности любой империи, о том, что все империи рано или поздно разрушаются. Происхождение этого мотива у идеологов и обслуги перестройки не так легко объяснить. В самом деле, что они хотели этим сказать? Ведь факт разрушения империй не опровергает ни того, что они востребованы человеческой историей, ни того легко доказуемого факта, что они являются более долговечными, чем другие политические формы. Если бы разрушители СССР взаправду захотели учредить на большей части его территории стабильное и жизнеспособное политическое устройство, то следовало бы вновь выбрать именно имперскую форму.


Может быть, конструкторы антисоветской идеологии почерпнули этот мотив у одного из главных гуру англосаксонской историософии Арнольда Тойнби? Тойнби в «Постижении истории» поражался необыкновенному упорству, с которым «универсальные государства» борются за свою жизнь, как будто они и есть «конечная цель существования», действительно Вечный Город, Бессмертная Империя. Тойнби признавал, что труднообъяснимая вера людей в бессмертие их держав, которая проявлялась даже после крушения империй, порой позволяла возрождать эти империи в новой форме, как будто «мертвая цивилизация и живая связаны между собой сыновне-отеческим родством»[1]. Эта вера сродни той, что, по евангельскому слову, движет горами. Не значит ли это, что заклинания о смертности империй в конце 80-х годов были призваны внушить позднесоветскому, а затем и постсоветскому обществу обратные убеждения, так сказать, вакцинировать его от «имперского синдрома»?

Другой мотив, связанный с предыдущим, и имеющий хотя бы какую-то внутреннюю логику, заключался в том, что империя как политическая форма в принципе уходит в прошлое, то есть попросту устарела. Действительно, XX век стал веком небывалых антиколониальных и национально-освободительных движений, в результате которых пали ведущие державы-метрополии от империи Габсбургов на Западе до царства династии Цин на Востоке, а затем с мировой карты исчезли колонии Великобритании, Франции и Португалии. В этой оптике СССР мог показаться последним образованием имперского характера, чем-то вроде реликта русского имперского проекта, получившего за счет левой революции отсрочку собственной гибели. Такую трактовку нередко можно встретить у неолиберальных публицистов – и теперь уже не только в отношении СССР, но и современной, путинской России, новый консервативный курс которой, как говорят некоторые, призван вновь отсрочить неизбежный и окончательный развал нашего государства, столь для них желанный.

Не в последнюю очередь разрушение СССР рассматривалось политическими элитами британского мира как своего рода «месть» за освободительное движение, которое было спровоцировано социалистическим блоком в его противостоянии с миром капитализма. В настоящем докладе мы приходим к выводу, что тезис о «конце всех империй» был справедлив по отношению к западным колониальным империям Нового времени, а потому западные идеологи и ученые спроецировали его и на «восточные» державы. Это была «месть» не только политическая, но и, в некотором роде, методологическая, поскольку западный человек разочаровался в своих империях, убедительно продемонстрировав себе и всему миру свою «имперскую несостоятельность». Так называемый «викторианский синдром», который крайне болезненно переживала британская элита в 60-е – 70-е годы XX века, до сих пор не изжит. К примеру, воссоединение России с Крымом отзывается имперскими фантомными болями (принц Чарльз, встречаясь с меджлисом крымских татар, декларировал собственное родство с крымскими ханами). Дополнительная фантомная боль провоцируется тем фактом, что Крым не стал-таки яблоком раздора между Россией и Турцией.

Антиимперский и антиимпериалистический пафос коммунистов и социалистов первой половины века был взят на вооружение неолибералами. До сих пор в представлении западной политологии, во многом наследующей штампы «революции 1968 года», империя сводится к захвату ресурсов, подчинению слабых государств и ограблению населения. Но на практике «молодежный класс» мобилизуется часто против правительств, старательно внедряющих демократическую модель с разделением властей, в то время как реальные вассальные диктатуры (напр., монархии Персидского залива) получают «иммунитет».

Вместе с тем гипотеза о смерти всех империй, этот своеобразный аналог мифа о «конце истории», будучи удачно примененной как инструмент демонтажа восточного блока и СССР, оказалась сама по себе мимолетной. Лишь в 90-е годы идея освобождения от бремени и наследия империи лежала в основе целой волны внешне объективных академических исследований, проводившихся в основном при поддержке западных фондов. Правительствам «переходных экономик» внушалась модель национального государства как естественного воплощения демократии. При этом параллельно происходило конструирование Евросоюза и разворачивались программы партнерства с НАТО в Восточной Европе, что означало реальное имперостроительство и учреждение «вассалитетов» на освободившихся от советского влияния территориях.

Тем не менее, в те годы встречались и откровенные признания со стороны ведущих западных ученых. Так, например, Хью Тревор-Ропер уже в 1993 году, отбрасывая камуфляж, утверждал, что малые нации не могут обладать полным суверенитетом, поскольку так или иначе являются частями имперских систем[2]. Тогда это был один из немногих голосов, затерявшихся в хоре политкорректности и эйфории «конца истории».

В течение одного десятилетия ситуация с трактовками империи сильно изменилась и наметился так называемый «имперский перелом»[3]. Размытость понимания империи привела и к размытости ее критики. Одновременно произошла деконструкция понятия «нации» и производного от него «национального государства». Национальное государство как ориентир 90-х годов, по выражению К. Кейдера, все больше утрачивало «очарование». Попытки представить понятие империи в виде «воображаемого сообщества» в целом оказались безуспешными. Ученые заговорили о «когнитивном расстройстве» имперских исследований. По выражению Марка Бейссингера, «денатурализация» нации привела к опасности романтизации былого имперского разнообразия, и теперь империя – о, ужас! – может занять ставшее вакантным место основополагающего элемента истории[4].

Объявление о «конце империй» оказалось ничтожным перед лицом истории, и от разговоров об имперском реваншизме все чаще стали переходить к констатации неустранимости имперского начала в российской политике[5]. С другой стороны, американская имперская традиция также возрождается, и все отчетливее звучат голоса о строительстве всеобъемлющей империи как однополярного мира, а не просто абстрактного global state. Об этом пишут и противники американской империи, такие как Энтони Негри и Майкл Хардт, и её апологеты, вроде неоконсерваторов Роберта Кейгана и Уильяма Кристола или менее идеологизированный Параг Ханна.

В России, наряду с неолиберальной и нигилистической волной, существовала и развивалась собственная традиция описания империи. Суть ее может быть охарактеризована словами В.П. Булдакова об отказе воспринимать империю как исключение, а не правило всемирной истории или тем более как «дурное прошлое», от которого необходимо открещиваться[6]. К заметным проектам апологетического по отношению к имперскому опыту России характера можно отнести дискуссии в журналах «Родина» (1995-1997 гг.) и «Философия хозяйства» (1999 – 2005 гг.). Идеологами империи в этом ключе выступили митрополит Иоанн (Снычев), В.Л. Махнач, Ю.М. Осипов, А.Г. Дугин, A.C. Панарин и др. В наиболее зрелом виде неоимперский подход проявился в работах второй половины нулевых и последующих годов[7].

Один из пороков постмодернистских подходов к истории заключался в том, что историки этой генерации зачастую игнорировали глубинные, свойственные коренному большинству населения той или иной страны установки и предпочтения и сосредотачивали свои исследования на наиболее заметных «пограничных» меньшинствах. Такой подход был выгоден для тех сил, которые рассматривали научный и концептуальный анализ не как средство подлинного понимания объекта, а как поиск и конструирование наиболее эффективных способов манипуляции объектом, в том числе его разрушение.

Именно стремлением найти идеальный способ манипуляции и разрушения объясняются многие структурные исследования империй, в том числе Российской империи и СССР. Вычленение слабых мест, уязвимых сообществ, тех меньшинств, которые склонны к поддержке процессов политического разложения и распада, конструирование протестной субъектности даже тогда, когда она носит явно искусственный характер – вот фирменный стиль этой манипулятивной империологии[8]. Сработав в 80-е годы в восточном блоке, метод разжигания межнациональных конфликтов был спроецирован и в прошлое (историю Российской империи), и в будущее (современная РФ). Видные теоретики ослабления империй через рост национализмов (Д.Ливен, Р.Суни и др.) заложили неплохой фундамент для этого подхода. В национализме видели главный «мотор развития» (читай: дезинтеграции империи), а в качестве аксиомы насаждался тезис об «искусственном сдерживании национального развития» в империи. Тем не менее, золотой век идеализации «национальных государств» – в прошлом. Те, кто связал себя с таким ложно понятым национализмом, игнорировали существовавший всегда опыт постижения империи, который отражен, к примеру, в высказывании Поля Мари Вейна: «Политический порядок парил над этническим разделением, подобно тому как у нас цивилизация парит над национальными границами и не является поводом для шовинизма»[9]. Несмотря на то, что метод один раз сработал, он не может считаться совершенным – напротив, в новых исторических условиях он выдает регулярно повторяющийся порок западных обобщений – упрощение и недооценку незападных культур.

В целом на сегодня на Западе пытаются построить подход, связанный с членением имперских пространств не на народы в чистом виде, а на «регионы», абстрактные территориальные единицы, в которых аналитик наблюдает уникальное сочетание различных компонентов: этносов, национальностей, политических традиций, религий, имущественных и потребительских особенностей и т.д. Соответственно, в современной практике манипуляции каждый регион рассматривается как объект, для которого создается неповторимая, специально под него рассчитанная манипулятивная стратегия.

В этом подходе как в искривленном зеркале отражается традиционная имперская стратегия, где в каждом элементе титула императора символизируется своеобразный тип правления империи в конкретном регионе. Логика собирания земель в империи у современных глобальных субъектов превращается в логику «рассыпания» земель – с тем чтобы затем унифицировать и нивелировать их уже в новой, глобальной системе. Стратегически речь идет о строительстве мировой гиперимперии, которое осуществляется через расчистку поля, через «игру на понижение» в отношении религиозных, этнокультурных, государственных традиций. Возникающая гиперимперия вынуждена критиковать все бывшие до нее империи, поскольку они были не чем иным как вариантами «альтернативной глобализации» на своих локальных участках, то есть фактически ее конкурентами, почему и добрая память о них или попытки их возрождения совершенно неприемлемы. С другой стороны, она вынуждена критиковать и традиционную культуру, мораль и религиозные убеждения как недостаточно соответствующие ценностям индивидуальной «свободы».

Ставка на меньшинства при этом сохраняется, и, несмотря на ее неосновательность, в настоящее время оказывается оправданной исходя из опыта так называемых революций-2.0. Режиссеры этих революций, похоже, полагают, что чаяния обществ и элит заведомо существуют в непересекающихся измерениях, и если большинство еще не противопоставлено власти усилиями активного меньшинства, значит, это большинство пассивно (равнодушно, пребывает в «темном», «рабском» состоянии и т.п.). Таким образом, разложение незападных обществ выдают за своего рода «просвещение». В других докладах Изборского клуба уже неоднократно проводилась мысль о том, что в реальности новейшие массовые движения базируются на новом поколении технологий, предполагающих более низкий уровень образования, психологической самодостаточности, целостности ментальной «картины мира» и меньшей индивидуальной зрелости агентов этих движений, чем ранее (например, в той же революции 1968 года, не говоря уже о классических революциях)[10].

В информационных войнах ключевым зажигательным элементом эпохи технологий 2.0 была признана «картинка», а не вербальное сообщение. К примеру, в российских политических новостях знаковой картинкой был пожар в московском Манеже в день инаугурации Путина, с Раушской набережной выглядевший как зрелище горящего Кремля; другой знаковой картинкой – панк-молебен в главном соборе Москвы, участницам которого были в деталях знакомы египетские прецеденты создания революционных «картинок».

Однако, все это вмиг померкло перед кадрами ликующей человеческой массы у здания Верховного совета Крыма, а следом, вскорости – километровой очереди на референдуме донетчан и луганцев в Москве. Обе эти незапрограммированные картинки и были основанием для термина «информационные войска Путина» – поскольку иначе как прямым производным от государственной пропаганды стандартная западная аналитика этот феномен рассматривать не могла. Прошло некоторое время, прежде чем Москве была предъявлена претензия в имперском реваншизме, с соответствующими заявлениями на саммите НАТО и после него. Пропагандистское усилие со стороны РФ сыграло вспомогательную роль: оно само по себе не генерировало запроса на империю, а лишь открыло шлюзы для выхода в публичное пространство этого накопленного под спудом общественного запроса. Когда этот факт стал уже неопровержимо очевиден для глобальных экспертных кругов, последовали глобальные оргвыводы.

Последовательность этих оргвыводов обернулась еще одним просчетом: так называемый «ближний круг» российского лидера сплотился, не смутившись как экономическим, так и статусным ущербом. Более того, обнаружилось, что критерий личного статуса для сообщества-мишени не тождественен допуску в наднациональные клубы; более того, глобальный корпоративный мир не проявил ожидавшейся решимости к отторжению российских участников: пришлось прибегать к персональному давлению и даже точечным ликвидациям (Кристофа де Маржори).

Как итоги референдума в Крыму, так и (в еще большей степени) опросы граждан России об отношении к присоединению Крыма, или замеры рейтинга президента России – недвусмысленно свидетельствовали о том, что колоссальные средства, вложенные в «ломку русского менталитета» через государственные (связанные с USAID), квазинезависимые (многочисленные НКО – иностранные агенты) и частные каналы, были потрачены во многом впустую. Общество, от которого ожидалось «несогласие» с властью, ответило «несогласием» с манипуляторами.

Несмотря на то, что сети публично интерпретировались в период «арабской весны» лишь как технический инструмент, как «модератор коммуникации», энтузиасты «технологий 2.0» исходили из аксиомы о том, что степень интернетизации пропорциональна степени «правильной» трансформации обществ-мишеней. В то же время сеть, транслирующая не либеральные, не радикально-националистические, а имперские смыслы, в представлении экспериментаторов – просто нонсенс: ее «не может быть, потому что не может быть никогда». Ведь имперское мышление – возврат в XIX век (как и говорилось с высоких трибун), а в XIX веке сетевых сообществ не было.

Симптомы возрождения имперского сознания на уровне элит целого ряда государств с имперских прошлым лежали на поверхности – от посещений первыми лицами Японии храма Ясукуни до присвоения новому мосту через Босфор в Стамбуле имени султана, не говоря уже о том, что китайцы даже в государственной прессе стали именовать свою страну не только народной республикой, но и Поднебесной (империей). Если эта тенденция отметалась как некая случайная аномалия, обусловленная причудами или «заскоками» отдельных амбициозных лидеров, то этот факт можно объяснить исключительно идеологической установкой, стереотипом, исходящим из «желаемого» (wishful thinking).

Поэтому, когда западная публицистика рассчитывает на действие антироссийских санкций как на «победу (пустого) холодильника над телевизором», эта вульгарно-материалистическая метафора неточна: чтобы превратить русских людей в животных, их, кроме телевизора, нужно лишить по крайней мере еще и компьютера. Того самого средства, которое задумывалось как инструмент деидентификации, а стало в России рупором имперских смыслов.

2. НЕУЛОВИМАЯ СУЩНОСТЬ

Самоназывание того или иного государства империей зачастую является весьма условным. Имперские самоидентификации нередко несопоставимы и неоправданны (например, империя Гаити в 1804 – 1806 гг.), нередко они мало соотносятся с реальным политическим и правовым устройством государств. Существуют и обратные случаи, когда имперские государства не склонны себя так называть. Применительно к России, официально назвавшейся империей в 1721 году, следует сказать, что до этого термины «царь», «цесарь», «император» рассматривались как синонимы. С этим были связаны возражения Петра I на поднесение ему нового титула, а также стремление современников подчеркнуть, что императорский титул не является чем-то новым для России. Иностранным послам в Петербурге, например, сообщалось, что титул «император всея России» и прежде носили предки Петра, «что это не есть нововведение». Тот же довод прозвучал и в проповеди Феофана Прокоповича «Слово на похвалу памяти Петра Великого», где отмечалось касательно звания «великий император», что титул этот «и прежде был и от всех нарицался». Безусловно, становление имперской системы в России началось не в XVIII, а по крайней мере в XV веке[11].

Прежде чем перейти к попыткам выявить сущность империи, необходимо отмести ряд предрассудков, которые до сих пор преследуют это понятие не только в обиходе, но и среди ученых. Во-первых, империи могут выступать по форме как национальное государство (Иран, Япония), как союзное государство (федерация североамериканских штатов) или конституционная федерация (Индия). Империи вовсе не тождественны колониализму, который родился в рамках совсем другой формации (торговые колониальные государства древности – с «молохоподобными» культами, в которых поклонялись золоту, золотым идолам и приносили в жертву младенцев)[12]. Имперский характер колониальных держав не был чем-то обязательным. По признанию Дж. Бурбанк и Ф. Купера, самыми жестокими колониалистами в истории были не империи, а демократии[13]. «Начиная с Римской республики III века до н. э. и заканчивая Францией XX века, – пишут эти же авторы, – мы встречаем империи без императоров, управляемые разными способами, называемые разными именами. Империями управляли диктаторы, монархи, президенты, парламенты и центральные комитеты. Тирания была и остается возможной как в империях, так и в национально гомогенных государствах»[14].

Имперские реалии на Западе издавна описывают в категориях «большого пространства» (гроссраум) или «большой формы жизни» (гросслебенформен), имеющих свои истоки в старой немецкой философии, в частности, в экономической теории Фридриха Листа с его учением об автаркии и др. Несмотря на плодотворность таких подходов в геополитике (Хаусхофер) и геоэкономике (Бродель), в природе самих империй они мало что объяснили, кроме констатации иррационального стремления к расширению. Так, по мысли В. Вогеля, отнюдь не оригинальной, империя стремится заполнить собою часть света. Русский правовед Николай Алексеев справедливо отмечал, что западные трактовки культурных миросозерцаний «двигаются по линии чисто пространственных определений. Это свидетельствует, что их сделал западный человек, который сам погружен в созерцание пространства и всю культуру свою понимает как овладение пространством»[15]. Некоторые современные западные авторы доходят даже до того, что определяют империю как большое государство, склонное к распаду (А.Мотыль, Р.Таагапера и др.). Смехотворность этого определения очевидна, если вспомнить про двухтысячелетние Ассирию, Персию и Китай. И даже если эти авторы имели в виду только современные процессы, им бы следовало в качестве обоснования своих тезисов сосредоточиться на другом предмете: исключительности и необратимости на фоне всеобщей истории тенденций формирования нового глобального мира, – не выдавая этот предмет за некую политкорректную аксиому, которая, дескать, уже не обсуждается.

Более обоснованной идея экспансионизма выглядела у тех, кто вместо империи как таковой избрал в качестве анализа империализм капиталистической эпохи. Карл Маркс первым ухватил эту мысль о «потребности в постоянно увеличивающемся сбыте продуктов» как двигателе капиталистического расширения колониальных империй. Вслед за ним Шумпетер, Ленин и Бродель описывают современный капитализм как империализм, испытывающий потребность во всем мире. Однако, здесь скорее сказывается природный порок капитализма, чем проявляется его сознательная воля. Самым образным на сей счет было высказывание Сесиля Родса, сказавшего: «Империя – это вопрос желудка». Однако отождествление империи и капиталистического империализма несправедливо и способно привести к совершенно ложным выводам.

В наиболее последовательном виде тезис о том, что в основе империи всегда лежит инстинкт экспансии, представлен в работах С.И. Каспэ, различающего физическую экспансию (приобретение империями новых территорий) и символьную экспансию (воздействие империй на представление людей о себе). Такой подход не учитывает, что история знает весьма продолжительные периоды существования «воздержанных» империй, не видевших самоцель в своем расширении, нацеленных на сохранение внешнеполитического гомеостаза, региональной гармонии, и строящих свою политику на учении об исторических циклах (вдоха – выдоха, свертывания – развертывания), а не линейном движении к захвату пространств и душ. Таковым долгое время был имперский Китай.

Что касается России, то в ней, безусловно, сочетались ритмы циклического развития и поступательного продвижения империи. Если предположить, что экспансия определяет природу империи, тогда получится, что носителем имперского «гештальта» России в первую очередь был народ, а уже в гораздо меньшей степени – царь и политическая элита. Государство, начиная с XVI века, с трудом поспевало за своим народом. В освоении просторов северной Евразии впереди шли вольные люди, а уже потом приходили воеводы, губернаторы с войсками, строили остроги. Субъектом распространения русской цивилизации был вольный русский народ, первопроходцы, казаки, переселенцы, охотники и торговцы, добытчики пушнины и других благ, а уже во вторую очередь солдаты и освобожденные каторжане. С другой стороны, вольный народ охотно шел в «пустующие» земли, не занятые другими державами. Там, где возникали трения с иными геополитическими субъектами, уже требовалось вмешательство государства. Русские люди, как правило, по своей воле не селились на территориях компактного проживания тех племен и народов, которые воинственно отстаивали свое право на эти земли. Так русские селились на Северном Кавказе, в Диком поле, в Средней Азии только при условии основательного присутствия там русской армии, наличия крепостей и государственных структур.

Еще одним предрассудком следует считать характеристику империи как явления азиатского, деспотии восточного типа. Этот взгляд, широко известный благодаря Монтескье, странен хотя бы уже потому, что сам Монтескье был современником Священной Римской империи (существовавшей на тот момент 7 веков).

Первоначально в латинском языке Imperium, Imperatum – приказание, повеление, власть; властные полномочия. Обычно подчеркивают именно данный набор значений. Тем не менее, слово «империя» в его современном смысле произошло не от старинного «империума» республиканской эпохи, а от позднеримского понимания слов «император» и, соответственно, «империум» верховной, то есть императорской власти. При этом часто упускают из виду, что для верного толкования термина «император» важно еще и слово Imperativus – чрезвычайный, устраиваемый по особому приказу, в обход заведенного порядка. Именно чрезвычайный характер власти императора (полководца, военного диктатора) является неотъемлемым свойством происхождения данного понятия в латинском языке и древнеримской жизни. Римское имперское начало зародилось еще в республиканскую эпоху из института диктатуры[16], и этот процесс окончательно завершился в тот момент, когда император превратился из военного вождя, временно назначаемого диктатора во всенародного политического «повелителя».

Однако, ранее Римской империи существовали державы, которые имеют право первородства в имперской родословной. Почему-то не пользуется популярностью точка зрения, что одной из первых империй в мире был классический Древний Египет, между тем институт фараонов с его сакрализацией власти, его миссией и функционалом лег в основу представлений об империи в качестве базового архетипа (также и неприязнь к власти фараонов в Ветхом Завете положила начало антиимперской традиции в мировой культуре). Имперскими считаются древнейшие государства Аккада, Вавилона и хеттов. Империей была и соперница Египта Ассирия, просуществовавшая почти 2 тысячи лет. По долговечности с нею могут конкурировать только Персидская держава и Китайская империя, каждая из которых, сменив множество династий и политических модификаций, тем не менее, сохраняла приверженность имперским принципам. Просуществовав более 14 веков, от Кира Великого до завоевания мусульманами, Персия и после, уже сквозь ислам, вновь возрождается в имперских формах и возвращается к имперской идее, которая демонстрировала жизнеспособность и в XX веке (вплоть до свержения шаха в 1979 году), и не умерла до сих пор.

Исторически существовавшие империи чрезвычайно разнообразны, кроме того, они со временем сами создают новые особенности, которыми отличаются от себя же самих на более ранних этапах развития. В этом смысле империи убегают от определенности, ускользают от аналитического взгляда, стремящегося зафиксировать их сущность. Попытки дать исчерпывающее описание имперского кода, которое было бы применимо ко всем случаям имперотворчества, пока провалились. И объясняется это не в последнюю очередь тем, что в XIX – XX вв. имперские порядки мутировали и обрели такие черты, которые раньше никто не стал бы называть имперскими.

Китай формально завершил свой имперский путь в 1912 году (империя просуществовала 21 век), однако, несмотря на смуту начала XX века, связанную с попытками сначала Запада, а затем Японии превратить его в колониальное образование, Китай нашел выход в том, что принял на вооружение антикапиталистическую идеологию и практику, позаимствованную у СССР – в результате мутировавший политический строй Китая сегодня вновь может рассматриваться как парадоксально возвращающаяся на круги своя империя. В этом смысле Российская и Китайская империи в XX веке, можно сказать, были принуждены внешними обстоятельствами к погружению «в волны небытия». Их отказ от имперских форм был скорее имитацией, временным – в крайне неблагоприятных обстоятельствах внешней среды – отступлением империи, а не ее настоящей смертью, как то хотелось бы западным наблюдателям[17]. Подробнее мы остановимся на этой теме в следующем разделе доклада.

Одной из констант империологии является определение империи как соединения многообразия, основанного на искусстве управлять разными и многими. Карл Шмитт определял империю как «стратегическое единство многообразия». Профессором Джейн Бурбанк предложено технологическое прочтение империи как «дифференцированного управления дифференцированным населением». Не так давно Марк Бейссингер предложил определение «масштабная система гетерогенного господства»[18]. Символической формулой империи в этом смысле является формула «мир миров». Империя – это всегда построение мета-социума, суть которого отражена в разных аспектах в таких понятиях как культурно-исторический тип, самостоятельная цивилизация, высокая культура, сверхнарод, суперэтнос, политический субконтинент, «великая традиция», полная традиция-система, мир-экономика и «большая длительность», мир-система и т.д. При этом империя всегда субъектна и не просто олицетворяет свой мир, но и предлагает ему государственное самосознание. Империя может трактоваться как политический псевдоним самостоятельной цивилизации или быть неким уточняющим указанием на политический аспект самостоятельной цивилизации[19]. Иногда уместно говорить об империи как политическом лице цивилизации в стадии ее полноценного раскрытия (на ранних стадиях становления цивилизационного мира имперская идея может проявляться неотчетливо, а на поздних стадиях – затухать).

Полифония народов и культур в империи является ее конститутивным свойством. Это значит, что сущность империи может быть выявлена лишь через принцип отражения политической и духовной культуры имперского народа в зеркале другой культуры. Имперская власть по своей природе требует субъект-объектных отношений не только по вертикали, но и по горизонтали: международные связи и отношения превращаются в имперском пространстве во внутренние.

В наиболее заостренном виде имперский принцип выражен в древней формуле императора как «царя царей» (часть титулатуры иранского монарха – хшайатия хшайатиянам у Ахеменидов или шахиншах у Сасанидов). Интеграция царств вместе с их наследственными царями – высшая демонстрация мощи и жизнеспособности империи. Таким образом, подчеркивается, что империя собирает не просто народы и племена, но и сложившиеся, состоявшееся политические системы. Кроме того, у древних иранцев появляется и отчетливое представление о «царстве царств» как проекции небесного порядка, также понимаемого в духе империи (космоса как империи).

С выходом из региональных рамок на глобальный простор империи вступают в диалог уже не с соседями, а с далекими культурными мирами. Определенный прорыв на этом направлении был достигнут Александром Македонским, империя которого была пусть и недолговечной, но смогла породить первый вариант государственно объединенного «Востоко-Запада». Результатом этой геополитической революции стало рождение эллинистического культурного мира, из которого позднее выросли первые протоевразийские империи – Византия и Халифат.

Римская империя ментально сформировалась в процессе культурного оплодотворения от политически покоренной Греции. «Пиррова победа» Рима над Грецией заключалась в том, что покоренный народ покорил завоевателя своей культурой. Древнее латинское представление об империуме как «власти» расширяется под влиянием греческого представления об ойкумене, «вселенной». Так родилось классическое представление об империи как о политической вселенной, особом мире.

В Священной Римской империи (германской нации) проявилось характерное для Западной Европы стремление воспринимать империю как союзное государство, отчего и лояльность к империи понималась в духе лояльности союзу и лояльности императору, как избранному союзом феодалов главе. Поэтому в их «имперском патриотизме» (рейхспатриотизме) не имела сколько-нибудь весомого значения лояльность династии. По мысли Д.А. Хомякова, в отличие от русской и других классических политических традиций с их органической связью народа с государем, Запад постоянно воспроизводит «механическую» модель власти: «Императорство – не Самодержавие, а его лжеподобие. (…) Из-за императорства всегда выглядывает республика, для которой оно временный, хотя бы и очень продолжительный, корректив. Оттого оно и абсолютно, ибо оно есть только антипод народовластию: власть во всем стесняемая – власть ничем не стесняемая. Когда же власть появляется извне, путем завоевания, она также является абсолютной – власть силы. На Западе мы имеем эти самые формы власти»[20].

В имперской системе собраны и примирены неравноценные коллективные субъекты: родовые идентичности, сообщества, корпорации и т.д. Империя является распахнутой дверью во внешний мир, она обращена вовне «открытым стыковочным модулем» – в этом смысле она настроена на собственное переосмысление и новые трансформации. Закостеневшая, статичная империя – это колосс на глиняных ногах, поскольку ее экспансия требует не голой физической силы, а мудрости и интеллектуально-волевого превосходства, обеспечивающего сложный политический порядок.

В империи возникает равновесная диалектика между «почвой» и «универсальностью», родиной и вселенной. По существу Хантингтон воспроизводит традиционную логику, когда говорит о двух альтернативах в развитии США: космополитической, в которой мир пересоздает Америку и имперской, в которой Америка пересоздает мир[21]. Мысль о диалектике национального и универсального в империи повторяют многие и разные авторы.

Оригинальную концепцию империи предложил историк В.Л. Махнач, последователь Л.Н. Гумилева, утверждавший, что империя всегда создается вокруг стержневого – имперского – этноса и имеет своей базой специфически организованный суперэтнос[22]. Принцип существования классических, континентальных империй Махнач описывает как союз имперского центра с «маленьким» народом против народа «среднего» – имеется в виду не геноцид либо притеснение «средних» народов, но обуздание агрессивных амбиций «средних» народов, стремящихся подмять под себя малые этносы и группы в своем регионе. Иными словами, империя сохраняет в регионах такой порядок, который консервирует отношения разнообразия, допускает цветение всех укладов и не поощряет смешение и растворение малых народов и групп внутри региональных идентичностей. Махнач приводит убедительные примеры, связанные с распадом СССР: в частности, взаимоотношений в 90-е годы Абхазии и Грузии либо Гагаузии и Молдавии. «Распад любой империи вызывал стон множества народов, прежде всего, потому, что, освободившиеся от опеки «большого» народа, «средние» тут же ухудшали положение «малых»[23].

В современной науке существуют два основных направления в изучении империй, одно из которых, по выражению Доминика Ливена, базируется на изучении европейских морских империй-эксплуататоров, строящихся по принципу «метрополия – колонии», а другое – на изучении великих военных и абсолютистских земельных империй, связанных с универсалистскими религиями. В этих более древних и традиционных по своему укладу империях определяющим является принцип периферии как продолжения центра, а не придатка к центр

Скажите, сколько у вас друзей в Livejournal? А вы любите получать от них комментарии? Проверяете, сколько откликов набрала каждая статья? Многие, безусловно, заявят, подобно Майстеру Экхарту: «Благо тому, кто понял эту проповедь! Но если бы здесь не было никого, я должен был бы сказать ее этой церковной кружке». Это прекрасные слова, потому что, прежде всего, …

Читать далее »

Источник: Балобан (The Saker) (на английском), и (на русском)

(Примечание: эта статья была написана для Unz Review)

Недавно Владимир Путин и большое количество высокопоставленных лиц из России и других стран открыли самую большую мечеть в Европе: новую Московскую Соборную мечеть. Это большое событие, которого с нетерпением ожидали десятки тысяч российских мусульман, проживающих в столице России, и которые раньше вынуждены были молиться на улице из-за отсутствия достаточно большой мечети, способной вместить их всех. Однако у этого события намного большее значение, чем всего лишь восполнение нехватки мест для молитвы мусульман в Москве. Правда состоит в том, что мусульмане, которые молились в центре Москвы, хотели не просто здание побольше – они хотели официального признания своего существования и своей важности для России. Теперь это долгожданное признание наконец-то пришло и в знаменитом центре Москвы теперь находятся золотые минареты мечети высотой 72 метра, что элегантно дополняют традиционные православные купола. Но, на мой взгляд, это событие представляет собой нечто большее, чем признание той роли, которую ислам играет в современной России, – думаю, что здесь речь идет о кардинальном цивилизационном выборе.


Мы часто слышали о «цивилизационном выборе» в контексте гражданской войны на Украине. Западная пропагандистская машина показывала борьбу между различными олигархами Украины как «цивилизационный выбор», отсюда и лозунг «Україна це Європа» («Украина – это Европа»). Здесь подразумевается, что Украина является частью цивилизованного «Запада», в то время как Россия является «Азиатским» царством, населенным людьми, которые или не понимают или не ценят так называемые «европейские ценности» и которым Украина должна противостоять, чтобы защитить Европу. Здесь всего лишь перефразировано знаменитое русофобское высказывание Маркиза де Кюстрина «Поскреби русского – найдешь татарина». Гитлер также предупреждал об «азиатской» природе «русских недочеловеков». Парадоксально, что хотя эти ненавистники России никогда ее не понимали, но они говорили об очень существенном: тот факт, что хотя в недавнем прошлом (примерно с XVIII по XXI столетия), Россией управляли прозападные элиты, большинство жителей России никогда не сдавались перед заимствованной культурой, которую навязывали им правители и хотя внешне подчинялись новым правилам, но внутренне, в своем нравственном облике, сохраняли свои древние корни.

Исторически, Россия появилась в результате сложения трех основных факторов: русские унаследовали большую часть своей этнической составляющей от древних славян, которые жили в том месте, которое сегодня называется Украиной, свою религию и мировоззрение они унаследовали от православного христианства Восточной Римской империи (которую на Западе ошибочно называют «Византией»), а свою государственность – от Татарской оккупации, которая объединила различные небольшие княжества в единое государство. Действительно, начиная с Петра I российские элиты (монархисты или коммунисты) усердно пытались привить русскому народу культурные ценности и нормы Запада, но с приходом к власти Путина эта тенденция наконец-то закончилась. Вот почему у Путина 80%+ поддержка при любых социологических опросах, в то время как российские элиты ненавидят его. События на Украине еще больше ускорили этот процесс: украинский псевдо «цивилизационный выбор» привел к реальному цивилизационному выбору России, у которого будет слишком много последствий, чтобы подробно обсуждать их здесь, но одним из этих последствий является признание ислама как неотъемлемой части России.

В самом по себе признании ислама как части России нет ничего нового. Царь Николай II, который был исключительно благочестивым православным христианином и которого Русская православная церковь впоследствии признала святым, лично выбрал центральное местоположение для на тот момент крупнейшей мечети в Европе – в центре столицы России, Санкт Петербурге. Поэтому то, что делает сейчас Путин, является прямым продолжением того, что было сделано до него.

Тем не менее, всего лишь через 20 лет после двух войн на Балканах (Босния, Косово) и двух войн внутри России (обе в Чечне) мало кто мог предсказать, что мусульмане чеченцы будут сражаться, защищая православных христиан на Донбассе, и что Путин откроет крупнейшую мечеть в Европе, расположенную всего лишь в одной миле от Кремля. Реальность, конечно, состоит в том, что эти войны были не между Россией и исламом, но против очень специфичной формы ваххабитского ислама, что продвигает Саудовская Аравия, но который был организован и которым управляет Англо-сионистская империя.

Большинство россиян, включая самого Путина, хорошо понимают огромную разницу между тем, что они называют «традиционным исламом» и исламом ваххабитов/такфиров, которых считают инструментом США по разрушению тех стран и регионов, которые отказываются подчиниться Англо-сионистской империи.

На Западе мы, в основном, слышим об «исламских террористах», убивающих христиан в Сирии, езидов в Ираке или индусов в Индии. Однако в России люди постоянно слышат о террористах-ваххабитах, убивающих мусульманских лидеров и известных лиц (особенно на юге России) и о том, что ваххабиты считают всех остальных мусульман неверными и идолопоклонниками. Иными словами, русские видят не «исламскую угрозу», но угрозу со стороны ваххабитов/такфиров.

То же самое относится и к истории. В то время как на Западе нам говорят, что крестовые походы были противостоянием «христианского мира» и ислама, в России православные христиане хорошо помнят, что были тогда точно такой же целью католических крестовых походов как мусульмане и многие русские помнят и о том, что Римский Папа отдал в свое время приказ о «северном Крестовом Походе», направленном на уничтожение русского православия. Наконец, даже краткий взгляд на историю Украины показывает русским все, что нужно знать о том как папский престол преследовал и преследует «схизматиков Фотия» (православное христианство) ad majorem Dei gloriam (к вящей славе Господней). В то же время отношения между православными христианами и мусульманами, большей частью, всегда были мирными. Заметным исключением будет Оттоманская империя, которая всегда жестоко преследовала православное христианство, но это характеризует турок, а не мусульман.

Как сказал генерал-полковник (трехзвёздный генерал) Владислав Ачалов «Православные и правоверные всегда договорятся!» (The Orthodox and the Faithful will always find an agreement). Он прав. Хотя на догматическом уровне ислам и православие фундаментально несовместимы (ислам видит в Христе человека, православие – Сына Божия и самого Бога), на культурном и общественном уровне нет никаких несовместимостей. На самом деле, у двух религий много общих взглядов, особенно, по вопросам повседневной общественной жизни. Неслучайно, что город, в котором теперь находится крупнейшая в Европе мечеть, также запретил гей-парады на ближайшие 100 лет.

Последние события на Ближнем Востоке также оказывают влияние на Россию. Можно часто услышать в российских СМИ и блогосфере идею о том, что «сирийцы убивают террористов-ваххабитов, чтобы нам не пришлось это делать в России» и большинство людей понимает, что ИГИЛ – это проблема не только Ближнего Востока, но также прямая угроза Кавказу и Средней Азии. У руководителей России также нет никаких иллюзий в отношении ситуации в Афганистане. Именно поэтому они превратили так называемое «мягкое подбрюшье России» в то, что я бы назвал «бронированным подбрюшьем России»

Тем не менее, хотя российская армия и спецназ способны убивать ваххабитов тысячами, никакая военная сила не сможет уничтожить сам ваххабизм. Только ислам может по-настоящему победить его. Прекрасным примером здесь будет Чечня, где русские победили в войне, но только Ахмад Кадыров и Рамзан Кадыров смогли туда действительно принести мир (даже сегодня мусульмане-чеченцы занимают все основные должности в структурах, обеспечивающих безопасность Чечни, в то время как федеральные войска, в основном, находятся в резерве). У русских нет особых предпочтений в отношении того, какое направление в исламе поддерживать в борьбе с ваххабизмом, главное, чтобы это был традиционный ислам, не представляющий собой непосредственной, большой угрозы для других. В Чечне большинство мусульман являются суннитами, иранцы и «Хезболла» являются шиитами, в то время как режим в Сирии является алавитским. В Казахстане, ближайшем союзнике России, большинство мусульман являются суннитами. Россия даже пытается, хотя и с заметными трудностями, наладить более тесные контакты с Турцией, несмотря на то, что Оттоманская империя была вторым злейшим врагом православного христианства (после папского престола).

Контраст с Англо-сионистской империей просто невероятен. В то время как на Западе большинство политических лидеров предпочитают отрицать, что у «Запада» сейчас конфликт с «Исламом», но западная пропагандистская машина (Голливуд, телевидение, печатные СМИ и т. д.) откровенно демонизируют ислам и мусульман в целом. Более того, текущий кризис с беженцами часто истолковывается как «исламская» культурная угроза (для одних – светской, для других – христианской) Европе (на самом деле, конечно, псевдохристианской и постхристианской). Французские расисты предпочитают во всем обвинять «ислам», абсолютно не замечая того, что румынские христиане и цыгане точно так же не могут интегрироваться во французское общество.

Политики ЕС всерьез обсуждают вопрос, совместим ли хиджаб с «западными ценностями». Для православных же христиан здесь все очевидно: зайдите в любую православную церковь и увидите, что женщины прикрывают волосы на голове чем-то, что очень похоже на хиджаб. Или взгляните на традиционные русские куклы – знаменитые матрешки – и увидите, что русские женщины носили на голове до того как российские элиты попытались привить им западные ценности: тот же самый хиджаб. Наконец, посмотрите на любую православную икону Богородицы и увидите, как вы правильно догадались, у нее на голове что-то очень похожее на современный хиджаб. На самом деле, правила благопристойности в исламе и православном христианстве почти одинаковы, что относится также к мужчинам, чтобы они носили бороды. Чего вы никогда не увидите среди православных христиан, так это никаб или паранджу, даже в монастырях. Но и российские мусульманки их также не носят. Сейчас кто-нибудь обязательно спросит про алкоголь, поэтому скажу пару слов и на эту тему.

Русским все еще нравится алкоголь, особенно их любимая водка, и большинство не захочет от нее отказаться. Но многие уже знают о разрушающем воздействии алкоголя на русский народ и общество. В любом случае, пока их не заставляют отказываться от своего права пить алкогольные напитки, они готовы уважать тех, кто как мусульмане, решает их не пить. И хотя этот вопрос можно с интересом обсуждать, но на самом деле здесь никакой проблемы нет, так как мусульмане в России никогда не пытались запретить алкоголь для не мусульман. Напомним еще раз, что Татарстан и Чечня – это не Саудовская Аравия (даже в Грозном продажа алкоголя строго ограничена, но не запрещена как в некоторых «безалкогольных округах» США).

Открытие новой Соборной Мечети в Москве – это символ намного более крупного и глубокого явления – медленного, но неуклонного сближения православия и исламского мира, это показатель цивилизационного выбора России, которая окончательно отказалась от иллюзии, что она является частью «Запада» и теперь разворачивается на юг (Ближний Восток), восток (Сибирь и Китай) и север (Сибирь и Арктика) и, тем самым, возвращается к своим настоящим историческим корням, что я называю «Царством Русской цивилизации» – к тем частям материка Евразия, которые находятся под влиянием и воздействием русской культуры и русского народа.

Но это не означает, что Россия должна непременно стать в какой-либо степени враждебной Западу. Конечно, пока Англо-сионистская империя продолжает поддерживать нацистов на Украине и такфиров на Ближнем Востоке, в то же время постоянно нанося вред экономике России и угрожая ей своими вооруженными силами, отношения останутся напряженными. Но большинство россиян предпочли бы дружеские и взаимовыгодные отношения с ЕС. У мечты об общем доме от Атлантики до Урала все еще есть сторонники в России. Реальность, однако, состоит в том, что европейцы, судя по всему, совершенно неспособны защищать даже свои собственные прагматические, национальные интересы. То, как ЕС сам себя наказал санкциями в отношении России или своей исключительно глупой войной с Каддафи показывает Москве, что ЕС – это всего лишь бесправная колония США. Уверен, что Россия будет готова к дружескому партнерству с ЕС если и когда вместо ЕС и НАТО, созданных США, появится что-нибудь более отвечающее интересам Европы. Но до тех пор русским не остается ничего другого как ждать и заниматься множеством других дел в других местах планеты. Только время покажет, сможет ли так называемый «Запад» наконец-то отказаться от своей многовековой мечты так или иначе поработить Россию. Все, что Россия может сделать, – это готовиться к худшему и надеяться на лучшее, открывая свою столицу для мусульманского мира и держась подальше от Папских визитов и проведения гей-парадов.


ertata