stoletie.ru/print.php?ID=97519 В 80-е годы даже в кошмарном сне не могло привидеться то, к чему мы пришли в 90-е
Далеко не все согласны с тем, что в начале 90-х годов прошлого века у нас произошла революция. Вроде бы у власти остался тот же самый общественный слой, изменились лишь методы и идеология его господства. Однако по характеру геополитических перемен и по изменению форм собственности происшедшее тянет не просто на верхушечный переворот. «Революция сверху» затронула и перевернула все общественные отношения в нашей стране.
Другое дело, что, если кто-то связывает понятие «революция» только с изменениями к лучшему, он может расценивать события начала 90-х с приставкой «контр-». Но это не уменьшает масштаба совершившегося.
Вспомним этапы демонтажа социализма и СССР. Одним из ключевых стал подрыв легитимности советского строя путём «исторических разоблачений». Спору нет, монопольная трактовка советской истории официальными органами умалчивала или искажала многие неприятные для правящей партии моменты. Но обратим внимание ещё вот на что. В «разоблачениях» основной упор делался на репрессивный характер советского строя в 1917-1953 гг. Причём факты репрессий трактовались в отрыве от исторического контекста. Был положен негласный запрет на попытки выяснить объективные условия возникновения репрессивных явлений (кстати, он фактически действует до сих пор). И этот метод дискредитации советского прошлого сработал. О чём это говорит?
Это говорит прежде всего о том, что советское общество конца 80-х годов обладало вполне развитым демократическим правосознанием. Оно не принимало рассуждений об исторической обусловленности тех или иных репрессий, оно просто осуждало их как вид политической практики. А раз так, то очевидно, что реальность советского строя к 80-м годам очень и очень далеко отошла от репрессивной политики.
Политический режим позднего СССР неуклонно эволюционировал в сторону большего либерализма, гуманности, соблюдения прав человека. И советские граждане были уверены, что этот ход исторического прогресса необратим.
Нужно отметить и ещё одну черту правосознания граждан позднего СССР. Они отвергали любые попытки объяснить террор первых десятилетий советской власти классовыми причинами. Они просто не понимали, как это можно физически ликвидировать те или иные общественные классы. Это представлялось преступлением. Данная черта свидетельствует о том, что у большинства советских людей в 80-е гг. отсутствовало т.н. «классовое самосознание». А это означает, что к этому времени реально исчезли классовые различия, и всё советское общество было готово осознать себя самоё как единый политический субъект с общими интересами. Отсюда был только один шаг до возникновения советской политической нации. Но этот шаг не был сделан.
Можно даже предположить, что «перестройка» была начата в середине 80-х именно для того, чтобы предотвратить дальнейшее развитие советского общества по этому пути.
Итак, репрессивные черты советского строя, которые были предъявлены ему в конце 80-х гг. как некий «исторический счёт», исчезли из его практики задолго до этого времени. Советский порядок 80-х гг. был несравненно мягче даже порядка 60-х гг., не говоря уже о более раннем времени. И этот порядок был свергнут во имя «правды о репрессиях», давно прекратившихся, «памяти их жертв» и во имя некоего нового «светлого будущего», которое, как подразумевалось, навсегда гарантирует нас от повторения чего-либо подобного террору 1918-1938 гг.
Вот об идеальных чертах этого «светлого будущего», как оно вырисовывалось советскому обществу к началу «перестройки», стоит поговорить подробнее. Ведь не секрет, что даже самые отвязные диссиденты брежневского периода не призывали ко всему тому комплексу политических и экономических мероприятий, который был реально осуществлён в начале 90-х гг.
Любая политическая сила, вступающая в революцию, имеет свой образ «светлого будущего» и свою программу, которую начинает осуществлять после прихода к власти. Но того, что делалось в 90-е гг., мы не найдём ни в одной нелегальной политической программе 80-х!
Поэтому весьма важен для Истории ответ на вопрос: откуда взялась эта программа в начале 90-х? Как нашей стране был навязан переход к капитализму? И на этот вопрос историки современности дают свои ответы, но следует признать, что на нынешнем уровне знаний эти ответы часто взаимоисключающи.
Но не менее важно выяснить и вопрос о том, какими чертами рисовался общественно-политический идеал той лояльной советской интеллигенции 80-х гг., которая поначалу составила главную идейную опору «перестройки» и которая в массе своей (отдельные преуспевшие личности не в счёт) так жестоко разочаровалась в её конечных результатах?
Почему это важно? Да потому, что когда путь заходит в тупик, нет лучшего решения, кроме как вернуться к началу дороги.
Итак, попытаемся конкретизировать смутный политический идеал среднеарифметического служащего советского интеллигента 70-80-х гг. Того самого, который вполголоса пересказывал на кухне домочадцам политические анекдоты, услышанные им от сослуживцев – таких же, как он сам, членов КПСС.
Всем известно, что к началу 80-х гг. в грядущее построение коммунизма по рецептам правящей партии почти никто в СССР уже не верил (и меньше всего, конечно, сами руководители этой партии).
Соответственно, улучшения положения в стране ждали не от реализации коммунистической программы, а от мер иного характера.
Не будем вдаваться в анализ того, что именно в практике советского строя вызывало к 80-м гг. наиболее стойкое отвержение. Попытаемся обрисовать то, как должно было, по мнению этого среднеарифметического интеллигента, быть устроено эффективное государство.
1. Сравнение СССР с социалистическими странами Восточной Европы, а также историческая память о периоде НЭПа, настраивали на мысли о благотворной роли мелкого бизнеса, особенно в сфере розничной торговли и услуг. В то же время никто не мог помыслить о том, что государство должно передать в частные руки банки, землю, железные дороги, средства связи, телевидение, крупные предприятия. Государственная собственность на основные средства производства и плановое хозяйство представлялись не просто основой экономики, но и необходимым условием всё ускоряющегося экономического развития.
2. Идеологический диктат правящей партии должен быть сведён к минимуму. Самое главное – отмена принудительных ритуалов, призванных демонстрировать коллективную верность делу партии и строительству коммунизма. Следует заметить, что эта часть идеалов советской интеллигенции – о роли партии в будущем эффективном государстве – была самой смутной. Однако мало кто считал, что многопартийность является какой-то ценностью сама по себе или способна повысить эффективность государства. Вряд ли кто-то втайне всерьёз мечтал о запрете коммунистической идеологии или свободе пропаганды «реакционных» учений (расизма, фашизма и т.п.). Люди, более «подвинутые» на гуманитарных предметах, были убеждены, что в рамках КПСС должны более свободно обсуждаться идеологические вопросы и могут существовать (не оформленные организационно) разные платформы, причём эти дискуссии не обязательно выносить на всеобщее обозрение. Отказ от «социализма, переходящего в коммунизм» как магистрального ориентира, отдалённого идеала общественного развития, мало кому представлялся нужным и реальным. Просто коммунизм связывался не с отношениями собственности, а с гармоничными отношениями в обществе.
В этом отношении коммунистический идеал в общественном сознании постепенно всё больше приближался к христианскому идеалу и незаметно сливался с ним.
3. Отсюда, кстати, проистекал растущий интерес к религии, как правило, проявлявшийся поначалу в пиетете к её культурным творениям. Приобщение к Православию, например, нередко начиналось, в том числе у членов партии, с неподдельного эстетического интереса к древним русским храмам и иконописи. Религия как таковая и традиционные конфессии не воспринимались больше как препятствия на пути к совершенствованию общества. Более того, росло убеждение, что прекращение идейного противостояния Советского государства и религии послужит народу только на пользу. Государство должно перестать быть атеистическим. Но государственной церкви, государственной религии не нужно. То есть, принцип отделения религии от государства должен был быть воплощён в их параллельном неконфликтном сосуществовании на благо всего общества.
4. Руководство на всех уровнях должно осуществляться компетентными людьми! А деятельность государственной бюрократии не должна быть обременительной для граждан. Во всех смыслах. Отсюда, в частности, проистекали требования отмены необоснованных привилегий чиновникам – на поддержке которых впоследствии сильно выиграл Ельцин. Зарплата чиновника не должна быть выше зарплаты научно-технического работника соответствующей квалификации (так было со временем трансформировано положение Ленина об оплате труда чиновников – основатель Советского государства приравнивал её к зарплате квалифицированного рабочего). Короче, дешёвое государство и просвещённая бюрократия!
5. Для русского советского интеллигента всегда актуальным был вопрос о статусе русского народа в СССР.
Ни для кого не было секретом, что национальные квоты в органах власти других союзных республик (неофициальные), при поступлении в вузы (там они уже были официальными; правда, формально не национальными, а союзно-республиканскими) уже тогда вызывали раздражение. Люди видели, как в других союзных республиках ограничиваются права русских в тех же случаях административной карьеры и при получении высшего образования. Тревогу вызывали многие явления межнациональных отношений – от «выдавливания» русских из престижных сфер общественной деятельности в районах их компактного проживания в различных республиках до захвата розничной и мелкооптовой торговли на «колхозных» продовольственных рынках в центре России выходцами из Закавказья.
В качестве средств против этих негативных явлений никто не мыслил отделения РСФСР от остального Союза или создания отдельной Русской ССР. Государственное единство Союза и равенство прав всех его граждан независимо от национальности были аксиомами. Но было очевидно, что заклинания о «дружбе народов» (тогдашний аналог «толерантности») не способны оздоровить сферу межнациональных отношений.
Русский интеллигент считал, что о значении русского народа для всего Советского государства должно говориться с высоких трибун правящей партии. И кадровая политика должна диктоваться только деловыми соображениями, а не квотами для титульных национальностей республик.
В общем, национальные чаяния русской интеллигенции не шли дальше той официальной идеологии прославления русского народа, которая была характерна для первых послевоенных лет.
6. В последнем моменте, кстати, выразилось двойственное отношение интеллигенции к роли Сталина в нашей истории. Безоговорочно осуждая былую практику беззаконий и массовые репрессии (и потому так поддержав их разоблачение в начале «перестройки»), люди, в то же время, всегда готовы были поддержать (и, соответственно, оправдать их в прошлом) репрессивные меры в отношении тех, кто этого «заслуживает». Мы помним, каким сочувствием были встречены разоблачения явлений коррупции в эшелонах власти СССР и ряда союзных республик, начатые при Ю.В. Андропове.
Следовательно, у правящей партии до конца 80-х гг. оставалась возможность предотвратить любую вакханалию «исторических разоблачений» своей веской оценкой прошлого, в которой нашлось бы место как положительным, так и отрицательным заслуженным дефинициям. В частности, оценка Сталина как руководителя Вооружённых сил и внешней политики СССР в годы войны могла быть отделена от его оценки как главы политического режима, практиковавшего массовые нарушения законности(?Да не было массовых нарушений законности.НКВД действовал слгласно действующему законодательству. - Э.В.). До поры до времени, пока нас не захлестнула истерия «исторической чернухи», в которой тонула любая попытка добиться здравого смысла, общественное сознание было готово воспринять взвешенную, дифференцированную оценку ряда событий советской истории, данную правящей партией.
Беда в том, что руководство партии не видело в этом выгоды для себя. Кроме того, сказать всю правду о прошлом значило также осудить «волюнтаризм» Хрущёва. А такой оценкой элита поздней КПСС вынесла бы приговор собственной некомпетентности.
К чему мы формулируем этот политический идеал более чем 20-летней давности? А к тому, что он и теперь смотрится актуальным. С поправками, конечно, на отпадение союзных республик и на перекосы в противоположную сторону, произошедшие за это время в сфере идеологии и в отношениях собственности. С 1991 года мы ничуть к нему не приблизились.
Ожидание эффективного государства, существующего для народа (а не народ – для него), вдохновившее «перестройку», по-прежнему способно вдохновить любой порыв к переменам.
Означает ли это, что 20 лет с тех пор, как над Домом правительства России взвился бело-сине-красный флаг, прошли для нашей страны впустую?..
Ярослав Бутаков
17.08.2011 | 12:08
Специально для Столетия
Анализируя различные отношения, приходишь к выводу, что счастливые пары знают, казалось бы, какой-то секрет недоступный другим. Всё у них вроде бы так же, но и в то же время совсем иначе.
Те же заботы, та же жизнь, которая порой выбивает нас из колеи и лишает сил. Но вот посмотришь, а у такой пары силы друг на друга находятся. Как бы ни было, а партнёры внимательны друг к другу, стремятся чем-то друг друга порадовать: муж жене цветы по поводу и без, а она ему нежное слово на ушко. И всё это не наигранное, живое, от души.
Многие утверждают, что счастливые семейные отношения должны строиться на любви и никак иначе. Но ведь и любовь у людей разная. Кто-то за любовь влюблённость или сексуальное влечение принимает, у кого-то любовь эгоистичная, потребительская, а кто-то и слова о любви не скажет, а при этом живут, душа в душу.
Всё же, прав автор статьи, который считает, что основа счастливых отношений – приятные мелочи, которые позволяют ежедневно ощущать присутствие близкого человека рядом. И при этом совсем не важно, как они называют свои чувства: любовь, внимание, забота или как-то иначе. Дело ведь не в названии, а в поступках, которые сами говорят за себя.
+ развернуть текст 
