Описать его в деталях, конечно, невозможно – эта программа жизни народа просто слишком объемна, слишком насыщенна информационно, чтобы ее можно было исчерпывающе записать на бумаге. Но некоторые «доминанты» нашего культурного кода хорошо видны даже при беглом взгляде на историю русской культуры.

Прежде всего, это биполярность: обнаженность полюсов добра и зла, их всегдашнее сосуществование и борьба. Доброта, веселость и мечта о светлом будущем соседствуют с... как бы сказать точнее, ну да, точнее не скажешь – со свинством: с жестокостью, с эгоизмом и либо с полным пренебрежением к земным делам, либо с такой же полной на них зацикленностью. Русскую жизнь невозможно писать в одну краску – ни в белую, ни в черную, ни в серую. Она принципиально двухцветна: светлое и яркое всегда соседствует с темным и тусклым.

Вторая «доминанта» – это мечта о светлом будущем. О чем-то прекрасном, в чем если не нам, то нашим детям жить придется неприменно. «Наши дети встретят солнце после нас». В этот цвет окрашено и русское православие, и русский Бог, и русский коммунизм. Мы будем жить правильно. Именно поэтому мы так трепетно относимся к таким словам, как «правда» и «справедливость». Что, впрочем, не мешает находиться среди почитаемых нами слов и однокоренному «правеж».

Третья «доминанта». Будущее счастье будет общим. Не только я – все вместе. И даже не только Россия – весь мир. «Общение», «общность», «общее», «община» – все это центральные понятия для понимания русской ментальности, а значит – и культурного кода. Именно поэтому такое неприятие встречают у нас попытки построить свое счастье за счет других.  Мы хотим быть счастливыми вместе – «ВСЕ в том городе богаты».

Четвертая «доминанта» –  предчувствие своей миссии. Предчувствие это становится чем дальше, тем все более ясным и последние 200 лет старается высказать себя, причем, чем дальше, тем все более и более артикулированно. Мы не только для себя – мы для всего мира. «Стать... вполне русским... значит... стать братом всех людей, всечеловеком... Ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено».

С четвертой связана и пятая «доминанта», определившая всю историю формирования русского этноса: открытость и стремление ассимилировать представителей самых разных культур. Русский этнический котел кипит уже 1200 лет. Попытку остановить это кипение и выбросить из котла «нерусь» не только бессмысленны – они прямо направлены на разрушение того самого культурного кода, о защите которого так заботятся пытающиеся.

Но что поделать, если в нашей душе светлое обречено соседствовать с темным, в данном случае, с  охотнорядским, черносотенным жлобством, которое сегодня умудряется завладевать и самыми чистыми сердцами. Впрочем, как я уже писал, культурные коды находятся вне зоны досягаемости как их разрушителей, так и защитников, так что нам не нужно волноваться за их судьбы.

В отличие – от своей собственной: наши поступки сегодня непосредственно влияют на то, какой будет наша жизнь завтра.

Вопрос о «культурном коде» и методах его защиты в самом деле важный вопрос. Но чтобы говорить о нем, сперва нужно понять, а что это вообще такое – «культурный код». Иначе очень легко договориться, что защищаться нам надо от всякого иноплеменного вторжения. Что, собственно, то и дело и происходит с «защитниками идентичности».

Слово «фундамент» не самое удачное, когда мы говорим о культуре. Культура – это дерево, которое растет, сбрасывая одни листья о распускаясь другими. Порой ветры истории ломают и довольно крупные ветви этого дерева, но само дерево продолжает расти. Иногда даже быстрее. В культурном процессе соединены два: консервативное сохранение старого и творческое созидание нового: ствол сохраняется, но листья опадают и распускаются.

Но главную роль в жизни дерева культуры играют корни, тот самый «культурный код». Что это такое? Во-многом «культурный код» похож на код генетический. Это программа жизни. Жизни народа, жизни культуры народа. Ее можно назвать и «идеей народа». Эта программа «прошита» в психике каждого человека, составляющего народ, и потому является общей для всех людей народа. Поэтому ее можно назвать также «коллективной психикой», или «душой народа». Несмотря на архаичность, последнее название самое точное: «культурный код» оживляет народ и направляет всю его жизнь: жизнь народа – это реализация его идеи.

Обычный человек очень мало осознает прошитый в его психике культурный код. Поэтому можно сказать, что код этот хранится в бессознательных разделах психики. Но не слишком глубоко – при желании код этот может быть сравнительно легко осознан. По крайней мере – частично.

Нуждается ли этот код в защите? Есть ли от чего его защищать? И если есть, то способен ли народ защищать свой культурный код или вообще как-то на него влиять?

Начну со второго вопроса. Народ может влиять на свой культурный код не больше, чем человек может влиять на свой генетический код. Эта штука зашита достаточно глубоко и надежно, чтобы быть защищенной прежде всего от глупости самого ее носителя, рвущегося менять все что ни попадет под руку, но не понимающего, что можно, а что нельзя менять.  Так что здесь охранителям не стоит беспокоиться: объект их заботы находится в безопасности и прежде всего – в безопасности от них самих.

Что касается первого вопроса, то его необходимо переформулировать: угрожают ли нашему культурному коду иноплеменные влияния? Или же наоборот – в ассимиляции этих влияний и состоит жизнь нашей культуры, и эта ассимиляция-переплавка и составляет содержание нашего культурного кода?

Даже самый беглый взгляд на историю жизни русской культуры немедленно открывает, что такая плавильность и составляет основу ее жизни. Тут даже не важно, что русская нация, о которой говорит Каспаров, а правильнее – русский народ, биологически формировалась соединением разных кровей: славянских, скандинавских, степных в самом начале; с балтийскими и финно-угорскими добавлениями чуть позже; затем - с тюрками и монголами, и наконец – чуть ли не со всеми народами евразийского материка – от шотландцев до корейцев. Много важнее другое –  что жизнь русской культуры состояла в такой же ассимиляции «чужого». Первое мощное воздействие – греческое, византийское; второе – «татарское»; третье – европейское.

Всю нашу историю нам нужно было бы плакать, как чужеродные влияния разрушают нашу идентичность. Но они ее не разрушали, а создавали. Упав на русскую землю, эти влияния расцветали русскими цветами. Великая церковная архитектура 12-го века пришла из Византии, но в Византии нет ничего похожего на такие русские шедевры, как Покров на Нерли. Через двести лет гениальный Феофан приезжает из той же Греции, но и он становится русским иконописцем: в византийских церквях изредка можно встретить что-то похожее, но далеко не то, что сохранилось в новгородском Спасе на Ильине улице. В Василии Блаженном нетрудно увидеть мотивы мечети, но это русская церковь – в мире нет таких мечетей. Русская культура 18-19-го веков сделана или руками европейцев или под сильнейшим европейским влиянием, но это русская культура. И в 20-м веке то же самое. В еврейской литературе не было романов вроде «Доктора Живаго» и стихов вроде «Бесонница, Гомер...». У киргизов же не было не только айтматовской прозы, но и вообще литературы. Окуджава – это не засорение русской культуры армянскими и грузинскими инородностями. Как – к слову сказать – и Пиросмани. Замечу, также к слову, что вся эта культурная агрессия если как-то и повлияла на существание Палеха и судьбу Дымковской игрушки, то только тем, что в повзрослевшей культуре они вырвались из неизвестности и заняли свои весьма почетные места в нашем культурном доме.

В том-то и дело, что наш культурный код как раз и состоит в том, чтобы брать чужое и делать его русским, расширяя и расширяя тем самым русское культурное пространство. И если и надо от чего-то этот код защищать – то только от дураков (я не о ком-то лично), которые не дают себе труда его понять. Но к счастью, он не нуждается и в такой защите – он вполне дуракоустойчив.

Не защищать нам надо свой код, а стараться понять его.