Циничка Голосов: 1 Адрес блога: http://www.liveinternet.ru/users/658348/ Добавлен: 2007-12-12 18:09:28 блограйдером Futurolog

Мозаика из эмигрантских воспоминаний Дон-Аминадо

2017-02-17 22:51:43 (читать в оригинале)

Алексей Толстой - папа Золотого ключика из грифеля.

- Шиллер писал "Орлеанскую деву", держа ноги в ледяной воде и попивая крепкий черный кофе. Все это чепуха и обман публики. Я верю только в ментол, или по-нашему - мяту, потому что мята холодит мозги... у кого они есть. И освежает.

Есть еще другой способ, но утомительный: грызть карандаши Фабера до самого грифеля. Огрызки выплевывать, а грифель глотать. Потому что грифель действует на молекулы и серое вещество. А без серого вещества - ни романсов, ни авансов!.. Поняли?!

И вдруг без всякой связи с предыдущим зычным голосом затягивал:

- Наташа*, объясни ему, что я говорю по-французски, как испанская корова!"

*Примечание: Наташа - Наталья Васильевна Крандиевская, третья жена Алексея Николаевича.

С Толстым были дети, старший Фефа, сын Натальи Васильевны от первого брака ее с петербургским криминалистом Волкенштейном, и младший Никита, белокурый, белокожий, четырех летний крохотун с великолепными темными глазами, которого называли Шарманкин. На что он неизменно и обиженно-дерзко отвечал: 

- Я не Шарманкин, я граф Толстой!" *

* Примечание: маленький Шарманкин-граф Толстой - будущий отец Татьяны Толстой и дед Артемия Лебедева.

 

Печальный рыцарь смеха Саша Гликберг-Чёрный и его фокс Микки.

"Смех был у всякого свой, но хор звучал дружно.

Саша Чёрный, который с возрастом упразднил петербургского Сашу, и стал просто А. Чёрный, завел себе фокстерьера, у которого тоже был псевдоним: назывался он - Микки.

Собачку свою Александр Михайлович отлично выдрессировал, и когда намечал очередную жертву для стихотворной сатиры, то сам скромно удалялся под густолиственную сень, а с фокса снимал ошейник и, как говорится, спускал с цепи.

Чутье у этого шустрого Микки было дьявольское, и на любой избранный автором сюжет кидался он радостно и беззаветно".

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

---

Сретение - зима с весною встретились

2017-02-15 14:28:59 (читать в оригинале)

С раннего утра яркое солнце, голубое небо и капель с крыш. Похоже, весна будет ранняя, а я до сих пор без новых туфель и без новых платьиц. 

P.S. Грейпфруты с красными бочками моя любовь вот уже который год кряду. 

---

***

2017-02-14 01:29:37 (читать в оригинале)

***

Примета "Как встретишь Новый год, так его и проведешь", похоже, работает. Сходили нашей веселой компанией 31-го декабря, в канун боя курантов, в театр - заложили традицию. Теперь все встречи нового года так и начинаем: и вечером 13-го января, в канун старого Нового года, ходили в том же составе на спектакль, и в дни празднования личного нового года каждого из дружочков теперь все той же бандой ходим, не размыкая ряды. Отличная традиция, считаю я, компания-банда вторит. 

Вчера смотрели "Две дамочки в сторону севера" в нашем родненьком, практически домашнем, "Театре драмы и комедии на левом берегу". "Молодой драматург Пьер Нотт из Амьена, написав в 2008 году пьесу "Две дамочки в сторону севера", сразу стал обладателем титула "лучший драматург Франции" - вот как-то, под копирку, начинают критики свою рецензию на спектакль. Я - не критик, я - рядовой зритель, но то, что критики возраст "39 лет" определяют, как молодой, не может меня, как зрителя, не радовать.

Спектакль, на самом деле, неоднозначный, не рядовой. В нем нежность и жесткость, комедия и трагедия, слезы и смех-глушитель слез, жизнь и смерть, все рядом, на грани, но лейтмотивом точно не слепая детско-родительская любовь, что после неожиданной, внезапной смерти матери остро, кинжально, превращается  в ненависть к себе. Но эта, расширившаяся до размера Вселенной, любовь перед тем, как превратится в пепел, проходит стремительно, в пару дней четверть века, все ступени взросления-вызревания: обожание-непринятие-понимание-прощение и воссоединение.*

*уточнением: мать последние 25 лет ведет жизнь овоща, вегетирует в хосписе, а рядом с ней изо дня в день все эти годы поочередно, бессменно сиделками девы-чулки, две взрослые дочери;  служат сиделками подле увядающей грядки, медленно и уверенно превращающейся в компост, параллельно и сами в компост превращающиеся; но для смерти мать, таки, выбрала именно тот день, когда перезревшие девочки взяли впервые от нее выходной).

И то, что молодой, но очень цельный, не по годам мудрый, режиссер Тамара Трунова на роли сестер Аннетты и Бернадетты, двух дам-девиц взрослого возраста, застывших, запутавшихся в тенетах паутинных семейных гештальтов, закоченевших вместе с матерью-овощем в развитии девочек-подростков, выбрала молодых, тестостероном помеченных, актеров-мужчин - Михаила Кукуюка и Виталия Салия, превращает спектакль-трагифарс  в жизнь, а не как часто водится на подмостках - жизнь в спектакль-театрализацию.

***

Про театрализацию жизни.

За несколько часов до. Позднее утро воскресенья. Поспав немного после дежурства в стране волшебной ОЗ, которое в этот раз выпало в полнолуние и одновременно в лунное затмение (мотив был прост и не витиеват "Дурики атакают!"), вышла на беговую тропу. Не сколько размяться, как догнаться, сжечь дурной адреналин. Когда под ногами натуральный лед, отполированный не убранной взвесью песка со снегом, не до дум, не до ораторий в твоей голове, только сквозняк, опереточные сюжеты типа "Сильва, ты меня не любишь! Сильва, ты меня погубишь!" Вышла налегке, но профилактически орган слуха от окружающего мира наушниками прикрыв. На первом же светофоре окружающий мир меня догнал, притормозил, засигналил, закричал: Где старт? - Подумала стебаются, заигрывают, троллят. - Проигнорировала. Когда через метров триста повторилась история, я ускорила бег - "Беги, Лола, беги!" Через пятьсот пришлось догадаться, что дело не во мне, и даже не в Лоле, заодно не только телом, но и губами ответить: "Не в курсе. Я, собственно, сама по себе".  

Ответ нашелся через километр - на набережной одна торговая спортивная марка, от которой на мне в этот день волей случая оказалась ветровка, штанцы и шапка, проводила забег. Все выглядело помпезно, размашисто, без толку: на старте ярко-малиновые ворота, рядом с ними подмерзшие девочки и мальчики-организаторы, активно отогревающиеся картонным стаканом со стынувшим на морозе кофе, и задорные юные спортсмены в реально голых ногах, бьющие копытами не то от нервного азарта перед старом, не то от минус пяти морозных

Один даже обогнал меня, сверкая голыми пятками, не смотря на то, что его напарники  крыли метры совершенно в противоположном направлении, от слова "обратно". Наверное, заблудился. Говорю же, театрализация жизни.

В мае, кстати, будет пять лет, как я без устали сезонов и дней натруженных бегаю, все сама по себе, накручивая свой личный спидометр полумарафонами, но еще ни разу в толпе. Не то, чтобы я в позе "мне это категорически не нужно", мне это реально чуждо. Я, вообще, по жизни одиночка, а то, что у меня есть друзья и они меня зовут с собой в театр - это их достижение, а вовсе не мое. Но, честно признаюсь, я за это им благодарна очень. Здоровские они у меня! И, что очень в наши дни важно, - настоящие.

---

Если чёрный кот дорогу перейдет

2017-02-11 01:49:56 (читать в оригинале)

Тот случай, когда чёрных котов бояться - на работу не ходить.

*знаю, качество фото фуфел, но другой нет

---

Поезд на третьем пути

2017-02-09 01:26:50 (читать в оригинале)

Дон-Аминадо (Аминад Петрович (при рождении - Аминодав Пейсахович) Шполянский) чудесный, роскошно-прекрасный рассказчик. Смешливый, меткий, звучный, живой вне времени слог, полифония еврейской крови, южного темперамента, провинциальной милой непосредственности, широко распахнутых очей, горячего сердца, пытливого ума и здоровой иронии. Немного жаль, что только сейчас открываю его для себя не только как поэта, но и как прозаика, а с другой стороны - все, что ни случается, случается вовремя. Наверное, так было угодно судьбе. И я ей за это очень благодарна. Благодарна за то, что эта встреча случилась сейчас, в хмурые дни февраля, когда силы выживать в царстве бога снежных равнин и крепких морозов на исходе. Греюсь об него согреваясь. И так мне сегодня вечером рядом с ним хорошо, так внутри избыточно тепло, что захотелось поделиться.

"Поезд на третьем пути" - это не мемуары в привычном понимании, это своего рода постоянная авторская колонка в периодическом печатном издании "Жизнь между поездами", выходящем с 1888 по 1957 годы. Литературный жанр? Тут и эссе, и фельетон, а порой и характеристика на друзей, товарищей, знакомых - емкая, четкая, по делу и по нраву, по нраву не автора, по нраву тех, кто уже далече.

"Поезд на третьем пути" - это одновременно anamnesis vitae (анамнез жизни) и anamnesis morbi (анамнез заболевания), как автора, как и той эпохи, в которой он родился, рос, зрел и умер. Одним словом - пролог в историю болезни. По закону пропедевтики за этим должен следовать раздел "Жалобы", но Дон-Аминадо не только не врач, но и не пациент, он душой идальго, рыцарь печального образа, сервантовский Дон Кихот, по крайней мере приставка Дон в его псевдониме нам на это намекает. Сам автор, кстати, не оставил никаких объяснений на этот счет, но его подпись "Гидальго" под поэтическими публикациями в газете "Новь"  сильно говорящая. А рыцари, как нас учит литература, не плачутся.

Что касается разделов "Объективный статус" и Диагноз" в его истории болезни "Поезд на третьем пути", могу сказать одно: Он - человек. А латынь по сему гласит: "Errart humanum est", в переводе - "Человеку свойственно ошибаться". В моем перефразе - кто не ошибается, тот не человек.

Вначале хотела втиснуть сюда цитаты про его город детства, Новоград - небольшой городок где-то в степях Новороссии, на берегу Ингула, "потерянный, невозвращенный рай!", но, вспомнив, что я так и не поделилась с вами обещанными картинками из прошлогодней поездки в Елисаветград, вовремя опомнилась.

Зато поделюсь другим чудным.

Например, его Одессой.

"Годы шли, а вокруг, на берегу самого синего моря, шумел, гудел, жил своей жизнью великолепный южный город, как камергерской лентой опоясанный чинным Николаевским бульваром, Александровским парком, обрывистыми Большим и Малым Фонтанами, счастливой почти настоящей Аркадией, и черно-желтыми своими лиманами, Хаджибеевским и Куяльницким".

...

"Кроме портовых босяков и колоратурных сопрано, были в Одессе свои любимцы, знаменитости и достопримечательности, которыми гордились и восхищались, и одно упоминание о которых вызывало на лицах неподдельную патриотическую улыбку.

Так, например, пивная Брунса считалась первой на всем земном шаре, подавали там единственные в мире сосиски и настоящее мюнхенское пиво.

Пивная помещалась в центре города, на Дерибасовской улице, окружена была высоким зелёным палисадом, и славилась тем, что гостю или клиенту ни о чем беспокоиться не приходилось, старый на кривых ногах лакей в кожаном фартуке наизусть знал всех по имени, и знал кому, что, и как должно быть подано.

После вторников у Додди, где собирались художники, писатели и артисты, и где красному вину Удельного Ведомства отдавалась заслуженная дань, считалось, однако, вполне естественным завернуть к Брунсу и освежиться чёрным пенистым пивом.

Сухой, стройный, порывистый, как-то по особому породистый и изящный, еще в усах и мягкой, шатеновой и действительно шелковистой бородке, быстро, и всегда впереди всех, шел молодой Иван Алексеевич Бунин; за ним, как верный Санхо-Панчо, семенил, уже и тогда чуть-чуть грузный, П. А. Нилус; неразлучное трио - художники Буковецкий, Дворников и Заузе - составляли казалось одно целое и неделимое; и не успевал переступить порог популярный в свое время А. М. Федоров, поэт и беллетрист, как Бунин, обладавший совершенно недюжинным, совершенно исключительным даром пародии, и звуковой и мимической, начинал уже подбираться к намеченной жертве:

- Александр Митрофанович, будь другом, расскажи еще раз как это было, когда ты сидел в тюрьме, я ей-Богу, могу двадцать раз подряд слушать, до того это захватывающе интересно...

Федоров конечно не соглашался, и "за ложную стыдливость, каковой всегда прикрывается сатанинская гордость", - немедленно подвергался заслуженному наказанию.

Карикатура в исполнении Бунина была молниеносна, художественна и беспощадна.

Этот дар интонации, подобный его дару писательства, невзирая на смелость изобразительных средств, не терпел ни одной сомнительной, неверной или спорной ноты.

Переходя на тонкий тенор, острый, слащавый и пронзительный, Бунин обращался к воображаемой толпе политических арестантов, которых вывели на прогулку и, простирая руки в пространство, в самовлюблённом восторге, долженствовавшим быть благовестом для толпы, кричал исступлённым уже не тенором, а вдохновенно-фальшивым фальцетом:

- "Товарищи! Я - Федоров! Тот самый... Федоров!.. Я - вот он, Федоров!.."

Присутствовавшие надрывали животики, Бунин театрально отирал совершенно сухой лоб, а виновник торжества подносил своему палачу высокую кружку пива и, криво усмехаясь и заикаясь, говорил:

- А теперь, Иван, изобрази Бальмонта - "и хохот демона был мой!".

Там, на берегах Чёрного моря, в Южной Пальмире, в городе цветущих акаций, состоялось знакомство Куприна с местным Аяксом, аборигеном Серёжей Уточкиным, красотой наружности не отличающимся.

"Курносый, рыжий, приземистый, весь в веснушках, глаза зелёные, но не злые. А улыбка, обнажавшая белые-белые зубы, и совсем очаровательная. По образованию был он неуч, по призванию спортсмен, по профессии велосипедный гонщик. С детских лет брал призы везде, где их выдавали. Призы, значки, медали, ленты, дипломы, аттестаты, что угодно. За спасение утопающих, за тушение пожаров, за игру в крикет, за верховую езду, за первую автомобильную гонку, но самое главное, за первое дело своей жизни - за велосипед.

Уточкин ездил, лёжа на руле, стоя на седле, без ног, без рук, свернувшись в клубок, собравшись в комок, казалось управляя стальным конём своим одною магнетической силой своих зелёных глаз. Срывался он с лошади, разбивался в кровь; летел вниз с каких-то сложных пожарных лестниц; вообще живота своего не щадил".

Познакомились...

"Любовь была молниеносна и взаимна.

- Да ведь я тебя, Серёжа, всю жизнь предчувствовал! - говорил Куприн, жадный до всего, в чём сказывались упругость, ловкость, гибкость, мускульная пружинность, телесная пропорциональность, неуловимое для глаза усилие и явная, видимая, разрешительная, как аккорд, удача.

...

Где-то в порту долго пили красное вино, еще дольше завтракали в еврейской кухмистерской на Садовой...А увенчанием священного союза был знаменитый полёт вдвоём на одном из первых тогда самолётов".

Про первую встречу Дорошевича Власа Михайловича - одного из лучших фельетонистов рубежа 19 и 20 веков с книгоиздателем, владельцем, доступной всем и каждому, ежедневной газеты "Русское слово" Иваном Дмитриевичем Сыткиным тоже чудно. Остро, ярко, записано из первых уст, со слов предпринимателя ИДэСы.

"На лекции Дорошевича, о которой вспомнил Фовицкий, Сытин не был, но, конечно, много об этом выступлении слышал, и тут-то, словно коснулись мы неких заповедных струн, старик расчувствовался, разошёлся и сам предложил:

- А не хотите ли, я вам расскажу, как у нас с покойным Власом Михайловичем знакомство произошло?

Долго нас уговаривать не пришлось.

- Было это больше сорока лет тому назад, одним словом в конце девяностых годов. Торговал я у Проломных ворот, имел свой ларь, как следует быть, железом окованный; и цельный день, с утра и до вечера топтался на одном месте, чтоб, не приведи Господи, покупателя не пропустить.

Ну, товар был у меня всякий, какой надо:

И "Миллион снов", новый и полный сонник с подробным толкованием; и "Распознавание будущего по рукам", хиромантией называется. Очень ходкая была книжка. И "Гадание на картах". И "Поваренная книга" - подарок молодым хозяйкам. И конечно Четьи-Минеи. И Жития Святых. И все такое прочее.

Ранняя московская осень в тот год была, как сейчас помню, ясная и тихая, с заморозками по утрам, от лотков на площади шел грибной дух, на всех куполах Василия Блаженного солнце играет, хорошая, господа, была жизнь, может и несправедливая, а хорошая...

Ну, вот и подходит к моему ларю неизвестный мне молодой человек, на вид вроде семинариста, что ли, с лица бледный, и не то белобрысый, не то рыжий, и еще к тому долговязый.

Чутьём чую, что никакой это покупатель, а так, - как в картах, проходящая масть. Ну, слово за слово, а он уж меня и по имени-отчеству величает, и всё знает, пострел этакий, что я "Соннике-то на свой страх и риск сам отпечатал, и вроде как издателем на обложке значусь.

И вынимает из-под полы тетрадь, в трубочку свёрнутую, и говорит - так мол и так, если желаете иметь весьма для вас подходящий товар, как раз к Рождеству, вещь очень чувствительная и задушевная, и у кого угодно слезу прошибет...

- А настоящий читатель, небось сами знаете, любит под праздник всплакнуть маленько.

И так мы с ним, с долговязым, по душам разговорились, что, уж не помню как, а очутились через час-другой, у Соловьева в чайной, в Охотном ряду, сели у окна, под высоким фикусом, и стал я его поить чаем с бубликами, а он все свою бородавку указательным пальцем мусолит, машина в трактире гудит надрывается, а он это папироской мне прямо в лицо дымит и всю свою тетрадь под машинный гул на полный голос читает.

Ну, что ж, не стану греха таить, был я тогда помоложе, да покрепче, а может тоже и глупее был, а только так меня от чтения его за душу хватило, и защемило больно, что уж не знаю как, а слезы по щекам, по бороде так и потекли струёй.

И так он меня, подлец, растрогал и разнежил до крайности, что я ему тут же с места новенькую зелёную трёшницу из-за пазухи вынул и на стол положил, и говорю ему - беру твою тетрадь, как есть в сыром виде и давай, брат, по рукам, и вот тебе три рубля кровными деньгами на твое счастье и благосостояние...

А он еще ломается и говорит церковным басом, - за такие слезы можете и пятёрку дать, не пожалеете. В общем, поторговались мы с ним как следует, и на трех с полтиной и покончили.

Забрал я у него тетрадь с сочинением, и спрашиваю, а какую ж твою фамилию на обложке печатать будем? А он мне говорит - Боже вас сохрани фамилию мою на обложке печатать, а то меня из моего учебного заведения на все четыре стороны с волчьим билетом выгонят!

Ну, думаю, как хочешь, мне лишь бы книжонку к Рождеству выпустить, будет чем расторговаться на праздник. И расстались мы по-хорошему, и больше я его и в глаза не видел. Исчез, словно корова языком слизала.

Старик остановился, вздохнул, и, выдержав паузу, с чувством, толком и расстановкой преподнес нам свой заключительный эффект.

- Так можете вы себе представить, чем это все кончилось? Никогда в жизни не догадаетесь!

Уже вся книжонка в типографии, на Пятницкой, полностью отпечатана была, как зовет меня братьев Кушнерёвых главный управляющий, и говорит, змея, сладким голосом: - "Что ж это вы, Иван Дмитрич, какую штучку придумали?! Николая Васильевича Гоголя святочный рассказ в печать сдаёте?! И, так можно сказать, и глазом не моргнув?!"

Одним словом, что говорить, не помню, как я от управляющего на свет Божий вырвался, как при всех наборщиках от стыда не сгорел, как с Пятницкой улицы до Проломных ворот дошёл.

И. Д. развел руками и добродушно улыбнулся:

- Конечно был я тогда совсем сырой и, правду сказать, еще по складам читал, а больше всё на смекалку и природный свой нюх надеялся. Ну, вот и попался, как карась в сметану, и поделом".

Если не вусмерь умучила вас цитатами, еще про Москву Дон-Аминадо напишу, про ту Москву, которая и и во мне отзывается полифоническим эхом, вечным эхом друг друга.

"Москва возникла на холмах: не строилась по плану, а лепилась.

Питер - в длину, а она - в ширину. Росла, упрямилась, квадратов знать не знала, ведать не ведала. Посад к посаду, то вкривь, то вкось, и всё в развалку, медленно, степенно. От заставы до другой, причудою, зигзагом, кривизной, из переулка в переулок, с заходом в тупички, которых ни в сказке сказать, ни пером описать. Но всё начистоту, на совесть, без всякой примеси, без смеси французского с нижегородским, а так, как Бог на душу положил.

Только вслушайся - на век запомнишь!

- Покровка. Сретенка. Пречистенка. Божедомка. Петровка. Дмитровка. Кисловка. Якиманка.

- Молчановка. Маросейка. Сухаревка. Лубянка.

- Хамовники. Сыромятники. И Собачья Площадка.

И еще на всё: Вшивая горка. Балчуг. Полянка. И Чистые Пруды. И Воронцово поле.

- Арбат. Миуссы. Бутырская застава.

- Дорогомилово... Одно слово чего стоит!

- Охотный ряд. Тверская. Бронная. Моховая.

- Кузнецкий Мост. Неглинный проезд.

- Большой Козихинский. Малый Козихинский. Никитские Ворота. Патриаршие Пруды. Кудринская, Страстная, Красная площадь.

- Не география, а симфония!

А на московских вывесках так и сказано, так на вечные времена и начертано:

- Меховая торговля Рогаткина-Ежикова. Булочная Филиппова. Кондитерская Абрикосова. Чайная развесочная Кузнецова и Губкина. Хлебное заведение Титова и Чуева. Молочная Чичкина. Трактир Палкина. Трактир Соловьёва. Астраханская икра братьев Елисеевых.

- Грибы и сельди Рыжикова и Белова. Огурчики нежинские фабрики Коркунова. Виноторговля Молоткова. Ресторан Тестова. "Прага" Тарарыкина.

- Красный товар купцов Бахрушиных. Прохоровская мануфактура. Купца первой гильдии Саввы Морозова главный склад.

И уже не для грешной плоти, а именно для души:

- Книжная торговля Карбасникова. Печатное дело Кушнерёва. Книготорговля братьев Салаевых.

А там, за городом, за городскими заставами, будками, палисадами, минуя Петровский парк, - Яр, Стрельна, Самарканд.

Живая рыба в садках, в аквариумах, цыганский табор прямо из "Живого трупа". У подъездов ковровые сани, розвальни, бубенцы, от рысаков под попонами пар идёт, вокруг костров всякий служилый народ греется, на снегу с ноги на ногу переминается.

Небо высокое, звёздное; за зеркальными стеклами, разодетыми инеем, морозным узором, звенит музыка, поет Варя Панина, Настя Полякова, Надя Плевицкая".

Я еще много и долго могу вам цитировать Дон-Аминадо, долго и много, но не стану. Говорила же недавно, что писать рецензии - это мое слабое место (слабое не в смысле пристрастий, а в смысле неумения), зато утешаю себя тем, что я - чуткий и бесхитростный читатель, ловлю слова не только на ухо и ум, но и вбираю их энергию в себя, аккумулирую и щедро отдаю.

P.S. История про поездку в Елисаветград, однозначно, за мной не заржавеет,  да еще теперь и про российские одеколоны - Брокар, Раллэ и Номер 4711-й просто обязана вам рассказать.