Человеческое сознание, восприятие, психика интенциональны. Собственно говоря, это искусственное разделение – на сознание, восприятие и психику. Поэтому я буду говорить лишь о восприятии (так мне удобней). Ещё раз – восприятие всегда направлено на что-то внешнее ему. Поэтому само восприятие увидеть нельзя. А если и можно, то лишь опосредованно – в виде уже абстрактной модели. Естественно, эта модель, в силу своего отчуждения, уже не есть само восприятие, как таковое.  Чтобы глаз себя узрел, нужно внешнее зеркало. Таким «отзеркаливанием» и выступает рефлексия (от позднелат. reflexio – обращение назад, отражение), с её моделированием. Но «отражение» восприятия уже вторично и мнимо, то есть уже выступает как виртуальный объект самого же восприятия. Такие дела.   
    Стало быть, восприятия феноменологически просто и нет. То, что у меня есть какое-то там восприятие, я узнаю лишь из поясняющего говорения Другого. А феноменологически, фактически, есть только вещи, явленные нам в восприятии. То есть феномены: вещи реальные и вещи виртуальные. Повторяю – самого восприятия мы при этом не воспринимаем.
Так вот, я утверждаю, что восприятие направлено не на вещь, а на вещи, в пределе на весь мир. Это вовсе не банальность. Тут штука вот в чём. Статистически (не онтологически, а именно статистически) легко заметить, что наш взгляд цепкий. Мы выхватываем из сонма вещей, наваливающихся на нас в восприятии, лишь несколько (чаще всего это число Миллера: 7±2), то есть выделяем эти вещи в фигурный гештальт, остальные погружая в фон. То есть наше восприятие избирательно. Как говорил кастанедовский дон Гуан: «наш глаз – это глаз хищника». Такое восприятие спазматически сужено.
    Но это вовсе не обязательное качество нашего восприятия. Когда я чуть выше сказал «в пределе на весь мир», я имел в виду не универсум (каковой, конечно же, есть лишь воображаемая модель). Я имел в виду Lebenswelt – жизненный мир. Что это такое? Это тот мир, что дан мне в моём же восприятии. Не в чьем-то другом, а только в моём. Почему тут важно именно моё восприятие? Да потому что только мир, данный моему восприятию и никакому иному, обладает для меня самодостоверностью. В существование города Нью-Йорка я могу только верить (исходя из косвенных доказательств), поскольку я не в нём сейчас нахожусь, и я там никогда не был. За моим окном другие виды.
    Как известно из данных экспериментальной психологии, жизненный мир обычно ограничен углом актуального зрения примерно в 54º плюс периферийное зрение. То, что ограничивает восприятие, Эдмунд Гуссерль назвал горизонтом жизненного мира. Прекрасное название. И горизонт, кстати, и в буквальном смысле. Та граница, где сходятся земля и небо есть граница жизненного мира. Сверху небосвод, внизу земля – тоже очевидные пределы восприятия.
    Казалось бы, человек в такой посткантианской модели есть солипсист. На самом деле, ровно наоборот – феноменология как раз позволяет прорваться к реальному миру, к вещам. Но для этого необходимо сначала теоретически утвердить источник восприятия и его держателя – как некую невидимую для него пустую ось жизненного мира. Такой подход, кстати сказать, позволяет интерпретировать источник восприятия как внечеловеческий, поскольку мы не знаем, кто смотрит нами. Например, Лейбниц считал, что каждая человеческая монада есть точка восприятия самого Бога (отсюда русское словосочетание «точка зрения»). Но я всё же останусь в рамках обычного здравого смысла и житейской опытности, и продолжу своё размышление вне богословского контекста.
    Помните ли вы своё пробуждение? Я имею в виду ежедневное пробуждение по утрам. В момент, когда человек переходит от долгого здорового сна к яви, есть небольшой зазор – краткий миг (максимум несколько секунд) – когда сознание совершенно чистое. Натуральная tabula rasa; сознание до такой степени незамутнённо, что человек, как правило, в этот момент даже не помнит как его зовут. Феноменологически это выглядит просто как чистота восприятия и пустота сознания, отсутствие в нём любых субтильных предметов ума (представлений), отсутствие мыслей и движений ума. Сопровождается это состояние тонким блаженством; но не эйфорией, а скорей чем-то, что родственно хорошему ровному настроению (сами понимаете, товарищи, для передачи этого состояния слов у меня не хватает, по понятным причинам).
     Но через какой-то квант времени, в сознание наваливается как-бы некая плита, или ком. Буквально откуда-то сверху и спереди в сознание падает привычное его содержание. Каждое утро в человеческое сознание инсталлируется память, как некая программа, откуда-то извне. Проверьте себя, и убедитесь в моей правоте. Это есть не что иное, как ежедневное вторжение культурального Символического в психику. В сознание врывается виртуальный ОМОН и водворяет в нём конституционный порядок. Так человеку вновь присваивается его indentity, поддерживаемое легитимным насилием внутренних войск Министерства очень внутренних дел – Суперэго. Это и называется – прийти в себя. То есть прийти в этот выездной паспортный стол – в память, и получить собственный аусвайс и своё личное дело из архива. «А то ишь хорошо устроился тут. Развёл, понимаешь, анархическую пустоту! Не положено. Ты тот, про кого написан твой паспорт. Вставай и иди арбайтен унд дисциплинэн!»
    Эта оккупация немедленно проявляется телесно, в виде мышечных зажимов. В телесное из Суперэго отправляется ментальное подразделение полицаев и устанавливает свой гроссе дойче орнунг, в соответствии со спущенным сверху «образом тела». Тем самым, плотское приобретает спазматическую конфигурацию, наиболее удобную для функционирования в обществе Господства и Рабства. Так каждый день мы бессознательно несём внутреннее «бремя белого человека».
    Я пока лишь слегка касаюсь этой лакановской и феноменологической тематики. На самом деле она огромна, и, надеюсь, я ещё буду к ней возвращаться – придётся показывать механизмы функционирования отчужденной психики, как превращённой формы. Пока нам следует осознать самое простое – роль Символического прежде всего цивилизаторская. Каждое утро спазм ума выталкивает нас из Эдема на мороз Истории. Мы должны идти вперёд, длить общественное и личное становление. Но делаем мы это пока невротически. По другому не умеем.

Ведать должно, что общее схвачено схваткой-состязанием,
и правосудие - тяжба-соперничество,
и всё существующее существует
из соперничества и по взаимозадолженности.
                                              Гераклит Эфесский

    Размышляя над политэкономическим ландшафтом Новейшей истории и рассматривая его в оптике Кожева, я долго не мог решить одно противоречие. Дело в том, что Эмпусион Гегеля-Кожева это т.н. Тотальность. Тотальность в прямом смысле - то, что тотально, сплошно. И Эмпусион - это гражданское общество, однородное Государство равнопризнанных Граждан. Это демократия. Но странное дело - Кожев подробно описывает роль Наполеона в таком государстве. Наполеон, по Кожеву, это персонификация суверенного Гражданина. Мало того, в теорию Кожева имплицитно вшита теория Карла Шмитта о решимости судьбоносного поступка, как дискретной основе права. В шмиттовской теории суверен - это тот, кто способен единолично менять историю на свой страх и риск, исходя исключительно из собственной решимости. Интересно, что Шмитт, по видимому, допускал, что эта решимость может быть фундирована в некоей богоизбранности суверена. Как известно, Шмитт был крайне правым; он прямо сотрудничал с нацизмом. Если перенести это в кожевский дискурс, то становится понятным, что Тотальность можно интерпретировать и как тоталитаризм вождя народа - фюрера. Недаром Александр Кожев называл себя "сознанием Сталина". Тогда причём здесь гражданское общество и демократия? Парадокс.   
    Меня это долго смущало. И вот читая историю идей Фридриха фон Хайека и Джона Мейнарда Кейнса (Кейнс вообще дико интересная фигура), в их противостоянии, я похоже понял в чём тут дело. Всё было до такой степени на поверхности, что я, как носитель застарелых конспирологических пережитков, просто не заметил это сразу. Мы же русские, архаики-мифологизаторы, мы конспирологи до мозга костей, мы во всём ищем второе дно. Поэтому часто не видим ближайшее, то, что маячит и орёт перед нашим собственным носом. Так вот. Идеология общества "Мон Пелерин" - это апология либертарианства и свободного классического рынка. А идеология кейнсианства - это аппелирование к властному государству как стабилизатору рынка. Но обе идеологемы так или иначе толкуют о гражданском общества, о демократии и рынке. Это всё общеизвестно.
    Далее. После долгого обдумывания динамики современного общества, я пришёл к выводу, что мировая система медленно, но верно, вот уже лет сто как движется к некоему странному социализму. И переход такого социализма к коммунизму, как положительному гуманизму и Царству Свободы, проблематичен. Доказывать это я не стану, это очень долго. Так вот, такой социализм и есть Вампир Друзей - Эмпусион.
    Кожев, рассматривая Субъекта Конца истории, назвал его Снобом, то есть таким существом, которое сохраняя субъект-объектное противопроставление (как основу самосознания), осуществляет Негацию-ничтоженье уже просто из прихоти. Это всё верно, спору нет. Но это лишь культуральный аспект. А где здесь политическое? Оно отмирает? Не думаю.
   Да всё на поверхности! Однородное Государство равнопризнанных Граждан - это президентская республика. И пост президента - это пустая вершина Вавилонской башни. Это "царь горы". Это своего рода земное "воплощение" Ауто Агафона - Блага. В традиционном обществе эта вершина была недоступна простым смертным - смердам. На этом троне вечно восседал абстрактный царь-деспот, наделённый сакральной санкцией. Но в результате победы Рабов в смертельной Борьбе за Признание этот трон опустел, но некуда не делся. Его просто спустили с метафизических "небес" на грешную землю. И отныне он всегда вакантен. Он буквально сущностно пуст, ничего сакрального там теперь нет; это место-топос политического опустошили Негацией бывшие Рабы, а ныне Граждане. Поэтому эта вершина называется вершиной лишь условно, ведь сувереном власти при демократии, по Конституции, является сам народ-volk - все Граждане. И в ситуации Эмпусиона каждый Гражданин способен занять эту общественную шишку, получив, по словам Энди Уорхола, свои пятнадцать минут славы. Но чтобы занять это место нужна политическая воля и непреклонная решимость стать неделимым сувереном. Вот он политический вектор Негации в Эмпусионе! Негация (а по Кожеву это суть человечности) никуда не делась, просто отныне она опосредована буржуазным правом.
    Таким образом, современный политэкономический ковёр ткётся из разнонаправленных нитей, которые, тем не менее, создают вполне осмысленный рисунок. Либертарии грудью встают за свободный рынок и гражданское общество, а государственники буром прут за вертикаль власти. Но это всё об одном и том же. Это всё разновидности одной и той же Тотальности. С одного боку - это континуальная сплошность демократического volk'а, а с другой - тоталитаризм дискретности вождя-суверена. И схвачены они воедино, как и встарь, средним членом - Негацией.
 

    Смерти нет. А когда она «есть», нас нет. Эпикур, этот незамеченный многими гений, был прав: пока человек жив, с собственной смертью он не встречается. Живому неизвестно, что такое смерть. Мы видим лишь трупы других существ, но собственной смерти в нашем непосредственном опыте-переживании нет. А если смерть «появляется», то человек умолкает навеки – превращается в труп, и уже не может рассказать живым что такое смерть. А если бы и мог, то это говорило бы лишь об одном – рассказывающий жив, а значит, неизбежны сомнения – а был ли он мёртв? Итак, все рассказы о смерти, как уничтожении, есть нарративы без реальной референциальной базы.    

    Когда я разбирал учение Александра Кожева, я сразу подметил его основную ошибку. Кожев говорит о смерти, как уничтожении, но так, как если бы человек знал, что это такое, и мог осмысленно к ней стремится в порыве самоубийцы. На самом деле, ни один самоубийца не желает смерти как уничтожения. Ничто – это лишь воображаемый фантазм. Самоубийца устаёт от наличного, не приемлет того, что выпало на его несчастную долю. И в смерти он хочет обрести лишь то, чего ему не хватало в наличном. Как правило, покоя. Но покой есть атрибут всё того же сущего. Чего бы не хотел от смерти самоубийца – это уже есть неизбежно сущее. Поэтому исходя из феноменологии, бессмысленно ставить вопрос о ничто. Это неизбежно приведёт к бессознательной контрабанде воображаемых выдумок о ничто.

    Жак Лакан, в этом смысле, последовательней Кожева – Лакан сразу переводит весь «дискурс ничто» в плоскость фантазмов и проблем бессознательного. Для Лакана нехватка есть основа Желания. Но лакановское Желание не есть стремления к смерти, как у Кожева, а есть стремление обрести недостижимую агальму – ауто агафон. Поэтому Желание и продуцирует метафорические заместители-Означающие неведомого Означаемого – самого Блага. Лаканианство невозможно понять вне платонического контекста философии Блага самого по себе, как высшей Красоты самой по себе. Ну да ладно.

    Когда я толкую о зазорах, я не имею в виду никакого такого ничто. Не знаю что это, и знать не хочу. И вообще вопрос – «что такое ничто?» – изначально оксюморонический, и тем самым лишённый всякого положительного смысла.

    В христианской и околохристианской культурной традиции многие мыслители склонны помещать вопрос о ничто в контекст вопроса о свободе выбора. Дескать, человек должен иметь право – быть ему или не быть вовсе. Дескать, основной вопрос философии – «почему есть всё, а не наоборот – ничто?». В конкретно-экзистенциальном выражении этот же вопрос формулируется по-другому – «стоит ли жизнь того, чтобы не покончить с ней самоубийством?» Та же фигня. Нечего нам противопоставить жизни. Жизнь феноменологически имеет границу не с ничто-смертью, а с неизвестным. Вот вообще неизвестным, до такой степени, что и говорить об этом некорректно. Просто надо молчать об этом, как советовал Витгенштейн. Мы всегда по эту сторону, мы – сущие, и сущие тотально. И с собственной смертью не встречаемся. Так вот свобода не имеет никакого отношения к надуманной дихотомии «сущее-ничто». Свобода – это просто беспрепятственное саморазворачивание сущего. Даже у животных есть инстинкт свободы.

    Но тут есть тонкость, которая, по-видимому, и провоцирует все эти подрывные разговоры о ничто, как залоге свободы. Сущее естествует в нашем восприятии, и по-другому никак. А режимы восприятия бывают разные. Хайдеггер был прав, когда говорил, что самое простое выражение Dasein’а – это настроение. Может для кого-то это новость, но настроения бывают разные. Одно из самых тягостных – душное давление естности. Бывает, что естность раздражает просто тем, что оно есть. Неотменяемо и тотально есть. От такого поневоле «на другой берег» захочешь. А если сущее тотально, то единственное спасение от его душняка в том, что уже не есть сущее. То есть в уничтожении. Простая логика. И дебильная. Дескать, человек может отказаться от сущего, если оно ему не по нраву. Но почему-то никто из подобных Гамлéтов не задаётся вопросом: почему, исходя из каких мотивов, человек может выбрать ничто? Человек, если он свободен и вменяем (а вменяемость есть качество свободы), всегда выбирает лучшее. Это бесспорно. А лучшее уже обладает каким-либо качеством, по которому его и называют лучшим, чем то, с чем его сравнивают. А качество обязательно уже есть сущее. Мало того. Чтобы сравнить что-то с чем-то, уж нужно уже иметь эти противопоставляемые штуки в восприятии. А воспринимать можно опять же только сущее.

    Но сущее в самом деле бывает давит – это факт переживания. Вот бывает такое, чего уж. Но кто сказал что сущее может лишь давить? Режимы восприятия могут быть разные, поскольку восприятие событийно. Тем самым, вопрос свободы переносится в мир сущего. Тут, в нашем странном, но таком прекрасном мире и надо искать свободу.

    И скажу сразу – сущее изначально ненавязчиво. Потому что есть онтологическая дифференциация сущего и бытия. Потому и возможны зазоры, как места, в которых сущие способны наконец-то быть просто самими собой. Но это уже совсем другая история.