Рисунок: Игорь Шапошников

Хотя во всем мире слово «нация» — одно из самых употребительных в современном политическом лексиконе, однозначного определения этого понятия нет. Более того, известный английский политолог Бенедикт Андерсен называл нации «воображаемыми сообществами». Все это не мешает нациям быть реальными субъектами общественных и международных отношений. А принадлежность к той или иной нации — естественная и необходимая часть самоопределения любого жителя нашей планеты. Но раз нет общего представления о том, что такое нация, то тем более нет общепринятого представления о том, когда и как нации возникли и каковы для этого необходимые условия.

Что есть российская нация

После распада Советского Союза перед гражданами новой России, в первую очередь перед ее политической элитой, встал вопрос: кто мы? к какой нации мы принадлежим? Казалось бы, ответ лежит на поверхности, ведь подавляющее большинство граждан России — этнические русские. Но простое обозначение России как русского государства порождает проблему отношения к нему многочисленных национальных меньшинств. Достаточно вспомнить, как бились представители национальных республик при обсуждении новой Конституции России в 1993 году за название Российская Федерация, чтобы понять, что для них принадлежность к своей национальной автономии и их квазигосударственный статус — безусловные ценности. Кстати, это проблема многих многонациональных государств с доминирующей нацией. Так, Испания в своей конституции, принятой после падения франкизма, была провозглашена неделимым государством испанской нации, но баски и каталонцы в конституциях своих автономий провозгласили их территориями своих наций. Боясь раскола страны, центральное правительство не решилось что-либо предпринимать, и в результате испанская конституция как бы повисла в воздухе.

Простое введение слова «россияне» для обозначения общей для всех населяющих Россию этносов нации тоже не дало результата. Хотя оно явным образом отсылало к ностальгическому для многих образу «новой исторической общности — советский народ». Но именно поэтому вызвало скорее ироническое отношение к себе, особенно со стороны тех, у кого советское вызывает далеко не ностальгические воспоминания. Так же как объявление о существовании российской политической нации, уже на примере западных политических образцов, просто на основании того факта, что в России проходят выборы и существуют демократические институты. Хотя бы потому, что и выборы, и демократические институты еще не стали в России неотъемлемой частью национального сознания. То есть на вопрос о том, что лежит в основании российской нации — этнос, общая культура или общие политические институты, ответа так и нет.

«Эксперт» уже обращался к проблеме национального строительства в России, например в статье «Нации не создаются толерантностью» (см. № 9 за 2011 год), в которой отмечалось, что «нации основываются на базе общего для всех населяющих страну этносов видения будущего этой страны, общих символов, ценностей и исторического мифа в высоком смысле этого слова, то есть истории, передающей представление о месте нации в мире, о ее предназначении, о героях и героических событиях».

Возвратиться к обсуждению проблемы «кто мы?» нас подтолкнул выход работы известного российского политолога Святослава Каспэ «Политическая теология и nation-building: общие положения, российский случай». Святослав Каспэ в своей книге задается той же проблемой, что и «Эксперт» в своей статье, но подходит к ней с другой стороны, отмечая уже в самом начале, что «всякая осмысленная стратегия nation-building должна сегодня в первую очередь предусмотреть работу с политическими ценностями». Свою точку зрения Каспэ основывает на серьезном теоретическом анализе, но мы не будем заниматься разборкой теоретических оснований, разработанных автором, несмотря на всю их важность, поскольку, на наш взгляд, ценностный характер национального строительства интуитивно ясен каждому обывателю, если он всерьез задумывается о том, кто же он есть. Независимо от того, как позиционирует себя гражданин России в своем самоопределении, он будет искать опору в определенном ценностном ряду. Это касается не только России. Это видно на примерах других стран и наций, особенно США и Франции, в значительной мере сконструировавших себя на основе определенных ценностей.

Святослав Игоревич Каспэ — профессор Высшей школы экономики, лауреат премии в области общественно-научной литературы «Общественная мысль» за 2008 год, которую вручает Институт общественного проектирования, за книгу «Центры и иерархии: пространственные метафоры власти и западная политическая форма». Проблема, за которую он взялся в своей новой книге, не просто важная, она, если можно так выразиться, животрепещущая. А основательность, с которой Каспэ подошел к ее решению, — фундаментальная. И тем интереснее поспорить с уважаемым автором.

Французский пример для России

Проблема ведь заключается не только в том, чтобы сформировать национальные ценности, она скорее в том, возможно ли в такой стране, как Россия, с ее драматической историей, создать нацию с едиными ценностями, по крайней мере в настоящее время. Что надо сделать, чтобы этого добиться? И кто может это сделать?

Пример Франции показывает, что даже если существует некое преобладающее представление о национальных ценностях, отношение к ним граждан может существенно различаться. Как отмечает Каспэ, уже «аббат Сьейес, задавшись в своей знаменитой брошюре вопросом “Что такое третье сословие?” и уверенно ответив на него “Третье сословие есть совершенная, завершенная [complete] нация”, тем самым сознательно и намеренно вывел за пределы нации первое и второе сословия — каковое намерение и было в целом реализовано в ходе французского революционного nation-building, между прочим, до сих пор сохраняющего свой парадигматический статус». Но ведь первое и второе сословия не менее категорично отстаивали свою принадлежность к французской нации, что вылилось практически в столетнюю гражданскую войну, которую пережила Франция в XIX веке. Оказалось, что нация была одна, а ценности у разных ее представителей были разные. Более того, разными были даже их представления о том, когда и как французская нация возникла. Одни, «правые», выводили и до сих пор выводят происхождение Франции по меньшей мере от галлов, другие, «левые», — из Французской революции. Как пишет об этой проблеме исторического и все еще не изжитого противостояния бывший президент республики Жискар де Эстен в своей книге «Французы», до настоящего времени «разрыв между правыми и левыми в культурном плане сохраняет привкус столкновения между сторонниками Республики и ее более или менее скрытыми противниками. Подобное восприятие придает спорам практически непримиримый характер, как если бы их участники принадлежали к двум несовместимым друг с другом сообществам. Определения “правые” и “левые” воспринимаются не как варианты одной и той же позиции, но, напротив, содержат в себе мощный потенциал отторжения и разрыва».

Тем не менее в настоящее время можно говорить, что во Франции у носителей разных исторических ценностей есть общие демократические, республиканские ценности, в верности которым клянутся все от крайне правых до крайне левых. Чтобы этого достичь, Франции пришлось пережить Вторую мировую войну и поражение от Германии, после которого те, кто не признавал ценности республики и революции, как, например, сторонники лидера французских ультраправых Шарля Морраса, перешли на сторону Гитлера и в конце концов оказались исключены из французского общества, а те, кто выступил против нацистов, объединились вокруг этих ценностей.

Хотя и это объединение достаточно условно. Как написал в своей статье «Ленин и ленинизм сегодня и послезавтра» («Эксперт» № 1 за 2010 год) Эммануил Валлерстайн, «одним из основных способов достижения консенсуса во французском обществе стало допущение разных, порой противоречащих одна другой интерпретаций того, что происходило во время Французской революции и кем считать Наполеона. В результате различные группы французского общества празднуют, в сущности, разные революции, в зависимости от своих политических предпочтений».

Но если во Франции и через двести лет после революции сохраняется национальный раскол, и ценностный и исторический, то тем более это справедливо для России, что демонстрирует нам, возможно, не желая этого, в своей книге и сам Каспэ, когда переходит от теоретических построений к практическим предложениям о том, как нам построить российскую нацию.

Сколько в России сакрального

Как замечает Каспэ, «в любом обществе неизменно наличествует конститутивный элемент, который может быть обозначен как сакральное… он существует всегда и в этом смысле является вневременным». Проблема, которой не замечает Каспэ, состоит в том, что в России в силу ее исторического развития наличествует как минимум три или даже четыре основания такого рода сакрального: имперская история, революция 1917 года, причем в двух ее ипостасях, февральской и октябрьской, Великая Отечественная война и революция 1991 года. И у каждого из этих оснований есть свои сторонники, которые пытаются, каждый на своем сакральном, выстроить свои связи между ним и остальными событиями российской истории, рассматривая одни из них как предпосылки, а другие — как неизбежные следствия либо печальные исключения или искривления исторического процесса. Это пыталась сделать и советская власть, выстраивая цепочку зачастую сомнительных исторических связей между православными святыми, царскими полководцами, вождями крестьянских восстаний, борцами с самодержавием и большевистскими героями.

Но Каспэ не хочет смиряться с ценностным и историческим расколом российского общества и, как когда-то Сьейес отсекал от французской нации все связанное со старым режимом, предлагает отсечь от российской нации все связанное с советским идеологически и институционально, поскольку, как он пишет, «недифференцированное “советское” — своего рода “пробка”, закрывающая канал вменяемой и продуктивной коммуникации о сценариях nation-building в России».

Ключевым для преодоления советского прошлого, по мнению Каспэ, является отделение от него Великой Отечественной войны, 1418 дней которой «используются для оправдания 74 лет большевизма». Между тем, замечает Каспэ, «отделить войну от “советского”, как выясняется, можно», ссылаясь при этом на мнение патриарха Кирилла, который предложил рассматривать Победу как «чудо». Остается только задаться вопросом, почему чудо было явлено советскому, коммунистическому, режиму в 1945 году, а не царскому, православному, в 1917-м. Ясно, что это не объяснение. Кстати, такая попытка отделить событие от режима не нова для нашей истории. В свое время точно так же советская власть пыталась отделить победу 1812 года, и не только ее, от царского режима.

Проблема того, как зависят достижения того или иного режима от его характера, не решается так просто, как это предлагает Каспэ. Взять хотя бы наши достижения в космосе. Казалось бы, при чем тут характер власти? Как пишет Каспэ, «воспроизводимость пилотируемой космонавтики в совершенно ином институциональном контексте экспериментально доказывает неправомерность выстраивания тут жесткой каузальной связи (точно так же, как ничего naturaliter “капиталистического” нет, скажем, в ядерной энергии)». Это, конечно, так, но в том, что нищая, разоренная войной страна сумела в кратчайшие сроки восстановиться и даже добиться победы в космосе над страной, которая на войне только нажилась, бесспорно, есть результат способности плановой экономики к величайшей мобилизации ресурсов. Это же касается и победы в войне. Другое дело, что цена этой мобилизации зачастую была ужасной. Но это вечный вопрос из разряда таких: стоят ли красоты Петербурга жизней многих тысяч крестьян, погибших при его строительстве? Мы должны помнить обо всех этих жертвах российской истории и чтить их, но достижения петровского и сталинского времени не отделить от их имен. И от Петербурга тоже не отречься.

О том, что общественная система Советского Союза имеет значение при оценке результатов войны, пишут те же Иммануил Валлерстайн и Георгий Дерлугьян в статье «История одного падения» («Эксперт» № 1 за 2011 год): «Успех этой стратегии развития (предложенной советской властью. — “Эксперт”) был подтвержден победой в 1945 году и породил много подражаний по всему миру в различных социалистических и националистических цветах».

Сакральность революции

Но как ни важна была победа в войне, по-настоящему ключевым моментом в истории России и всего мира в ХХ веке была революция 1917 года, о которой Каспэ совсем не вспоминает, хотя, чтобы десоветизировать российскую историю, необходимо в первую очередь рассчитаться с революцией, поскольку именно она сформировала советский ценностный ряд. Воспоминания о нашей революции в настоящее время оттеснены на задний план общественного сознания. Но возвращение к ней неизбежно, поскольку самое важное, что остается от революции в памяти потомков, — это ценности, которые она привнесла в общество. И, «вышибая пробку советского», мы неизбежно должны ответить на вопрос, как к ним относиться.

Во-первых — это утверждение трудовой морали через неприятие праздности и воспитание отношения к труду как главному делу жизни. Знаменитое выражение «трудовые будни — праздники для нас», эта неоднократно осмеянная реклама советского образа жизни, вполне может быть рекламой буржуазного образа жизни в его протестантской ипостаси.

На сходство протестантской и коммунистической морали обратил внимание известный писатель и публицист Александр Кустарев: «Внешнее сходство между протестантским и советско-коммунистическим синдромом бросается в глаза и взывает к осмыслению. Только в этих двух умонастроениях Нового времени откровенно провозглашен и доминирует деятельно-созидательный и природопреобразовательный дух».

В то же время в современном российском общественном сознании фактически восторжествовало представление о том, что свобода и собственность утверждаются не ради свободного труда, а ради праздности. А тяжелый труд — участь неудачников. Но разве все это лишает трудовую мораль ценности?

Во-вторых — это искреннее, хотя в чем-то даже карикатурное стремление нашей революции буквально воплотить в жизнь христианское «блаженны нищие духом», подвергнутое в новой России такому же осмеянию, как ленинские «кухарки, управляющие государством». Образы Шарикова и Швондера как символ нашей «хамской» революции стали нарицательными и противопоставляются светлому образу высокой интеллигентной аристократичности. Но, если вдуматься, эти образы олицетворяют пропасть, разделявшую дореволюционное общество, преодолеть которую смогла только революция. И так же, как на смену поколению наглых растиньяков эпохи раннего капитализма пришли их дети, отвергнувшие в 1968 году буржуазную растиньяковщину, так на смену шариковым и швондерам, этим пролетарским растиньякам, пришло поколение их правнуков, многие из которых с ужасом и стыдом вспоминают прошлое своих прародителей. Но им следует помнить, что именно революция 1917-го позволила им самим стать новыми Преображенскими. Значительная часть нашей новой экономической и политической элиты, в том числе считающей себя демократической, не понимает этого и проникнута презрением к тем, «кто опоздал», ко всем этим шариковым, как ретроспективно в 1917 году, так и в настоящее время. Но разве это обстоятельство лишает ценности стремление к равенству?

И в-третьих — это утверждение социальной справедливости. Можно сколько угодно говорить о неудаче советского проекта, о невозможности достижения социальной справедливости, но точно так же можно говорить о невозможности «свободы, равенства, братства». И как после Французской революции мир стал более свободным, так и после нашей революции мир стал более справедливым. И хотя сейчас справедливость в нашей стране не в почете, это не лишает ее ценности.

Наконец, если уж где-то и можно было говорить о победе мультикультурализма, то, конечно, в Советском Союзе. За семьдесят с небольшим лет советской власти основная часть этнических сообществ, обитавших на территории царской России, обрела характер современных наций, полноценную национальную культуру, а часто — и впервые за всю историю своего существования — письменный язык, полноценное национальное самосознание и полноценную национальную территорию. Как отметил крупнейший британский историк Эрик Хобсбаум, «именно коммунистический режим принялся сознательно и целенаправленно создавать этнолингвистические территориальные “национально-административные единицы” (то есть “нации” в современном смысле) — создавать там, где прежде они не существовали или где о них никто всерьез не помышлял…». Для оценки достижений этой политики достаточно сравнить современный Афганистан, где в местных медресе до сих пор обсуждается вопрос о правильности гелиоцентрической системы, и советскую Центральную Азию, сохранившую, несмотря на все потери последних лет, не только всеобщую грамотность, которой до сих пор нет во многих азиатских странах, но и обязательное среднее образование, и разветвленную систему современного высшего образования.

Можно, наверное, считать все эти ценности «пробкой», которая не дает нам заняться национальным строительством, но в стране всегда найдутся люди, которые будут выстраивать свое представление о нации, основанное именно на этих ценностях.