Очередным приездом в Калинин увидел у Толи сборник прозы Пастернака - один из первых после советского молчания. «Детство Люверс», «Охранная грамота» с черно-белыми иллюстрациями отца Леонида. Выпросил почитать. Провалился. Всё читанное до него было засушенным на листах когда-то – вот с этой музейной компонентой времени - и таким по привычке, по традиции должно было быть; даже «Степной волк» Гессе и, уже меньше, – Сельвинский, соотношение талантов которых в том, моем угарном случае (Калинин, второй курс, Ольга) не имели значения. Пастернак оказался с пятой координатой, мускулистым клубком (кротовыми норами); чудес не в последнюю очередь добавляла странно звучавшая фамилия Люверс. Я буквально выучил его наизусть, во всяком случае, мондриановские рисунки абзацев на страницах мне были знакомы все, медленно пройдены все обороты. Просил Толю отдать мне книжку. Он вскользь упомянул, что это подарок (Щуплов?), не видя моей серьезности, отбивался слабо, что я принял за почти согласие. Через полгода, которые книжка пролежала у меня, очухался, забрал.

В Загорске одного за другим, через короткий промежуток, встретил Юрку Дмитриева и Витьку Слезина, с которыми играл в ансамбле клуба 6-го завода. Первый, сухопарый, загоревший, работал в милиции. Витька возле ЗАГСа садился в престижную «восьмерку», тормознули (я был с Лашковым); говорил хвастливыми полунамеками, давая понять, что он где-то в Интерполе (у меня всегда было желание делить его на n).

Из милиции, когда она в конце 90-х уже совсем потеряла берега, но потом спохватилась, Юрку выгнали. По слухам, работал на стройке, халтурил на каких-то гаражах, вроде, был женат, имел дочку. В 2012 умер, - пил, инфаркт. Слезина с тех пор не видел.

***
Новый год встретили в Запрудне. Илья отъелся, был с перевязочками и щеками по плечам. «Зенитом» фотографировал на слайдовскую пленку, как он тянется к елке (первой в жизни), и прочее семейное на фоне тещиных ковров.




















В марте у Толи появились знакомые и возможность, и он сагитировал ехать в Москву записывать песни.

Старый Арбат, переулок недалеко от театрального института имени Щукина, арка, внутренний двор, дверь студии Джуны Давиташвили. Накануне Толя вроде бы договорился о встрече со звукооператором по фамилии Стёпин. Домофон. Никто не открыл. Ждем, маемся у арки. Болтаем. Интересуюсь Джуной. Ну да, несколько раз спускалась к ним откуда-то из недр дома, неубранная, стареющая женщина. Решаем прогуляться, в щель двери вставляем незаметные спички: если будут открывать - упадут. Но никто не приходил. Толя звонит из автомата куда-то Степину, трубку не берут. Спрашиваю, что да как; нормальный парень, договорились, вроде, без дураков; включается фантазия: всю ночь сидел в студии, а утром, ага, жди, что он кинется на просьбу (бесплатную!) каких-то провинциалов, столичная штучка, московский стиль. Наконец, встречаем его сменщика, заходим внутрь. Уже лучше, хоть не на мартовском ветру. Компактное помещение с высокими потолками, по стенам картины хозяйки.

Этот работает с чеченцами, записывают что-то народное, въедливое, навязчивое. Терпеливо ждем. Предлагает свои услуги: я, конечно, могу… - в надежде, что мы откажемся. Мы и отказываемся, Толя-то знает, что у них со Степиным разные квалификации. Спускаемся по крутой лестнице вниз: тишина, диваны, стол - комната отдыха. Снова болтаем, уже без надежды, Толя говорит, что в ближайшие дни он дозвонится, всё узнает, договорится. Уезжаю домой. Степина я так и не увидел. Где-то в старых блокнотах валяется билет на электричку от той поездки.