По просьбам читателей покажу как есть.

Утро – это карусель. Сначала все по очереди пользуются туалетом. Потом по очереди умываются. Потом по очереди подходят к плите, чтобы налить себе чай, и тому углу кухонного стола, что возле холодильника – сахара себе насыпать. Две ложки на стакан, для работы мозга и для того, чтобы дожить до школьного завтрака. Чай едва жёлтый, просто чтобы отличался от воды.

Сегодня мне повезло на умывание зайти первой. Санузел совмещённый, но именно поэтому-то умываться сразу после туалета нельзя – задерживаешь остальных и к тому же дразнишь тех, кто под дверью, звуком льющейся воды.

Ванна наполнена водой, которую после умывания надо перенабрать. Почти наощупь – глаза спросонок не открываются – нащупываю тряпку, которой заткнут слив, и выдёргиваю его. Кладу тряпку на стиральную машинку и открываю кран.



Вместо воды из него вырывается сип. Как в середине дня.

Я замираю, обдумывая ситуацию.

Мимо меня к ванной протискивается младшая сестра, быстро затыкает слив обратно и кричит, обернувшись:

– Мазикины! Воду не дали!

– Не сливай ванну! – дуэтом кричат мама и брат из нашей единственной комнаты.

Брат деловито добавляет:

– Умывайтесь прямо из ванной. Только не сплёвывайте туда.

Когда я склоняюсь над ванной, у меня, как всегда, кружится голова – перед глазами темнеет и в ушах встаёт тонкий и мерзкий звон. Переждать нельзя, очередь ведь, и я слепо и неуверенно зачёрпываю воду. Когда я выпрямляюсь, чуть не теряю сознание. Сестра сзади перехватывает меня за бока и толкает на сиденье унитаза. Её раздражает, что я вечно торможу, но она привыкла. Мы выходим из ванной вместе.

Мне девять лет, я в пятом классе. Это значит, что я получаю теперь школьный завтрак «для старших» – не горячую кашу, а бутерброд с маргарином, или крохотной котлеткой, или половиной яйца, и дают его мне на урок позже, чем моей сестре. Я тихонько заглядываю в дверь на кухню: у «младших», значит, был молочный рис. Я испытываю острую зависть.

После занятий у меня урок музыки, а сестра гуляет возле школы, чтобы пойти домой со мной вместе. Мы почти всегда и везде ходим вместе. Она за мной вроде как присматривает.

По пути к нам присоединяется и брат, худой, чёрный и жиловатый парень шестнадцати лет. Он живёт с нами уже три года, но я к нему не привыкла.

У нашего подъезда мы сталкиваемся с круглой пожилой соседкой, тётей Таей, которая на самом деле не тётя, а бабушка и у которой сын сидит за то, что убил женщину. Он убивал её целую ночь, прямо у себя дома, за стеной нашей кухни. У моего брата брали свидетельские показания.

– Ребята, бегите скорее на базу с вёдрами, там военные раздают воду, – говорит тётя Тая.

«База» – это квадратный бетонный забор с вечно запертыми воротами возле остановки.

Брат быстро отыскивает два эмалированных ведра и пятилитровую жестяную бадейку. Одно ведро мы понесём вместе с сестрой, а всё остальное – он.

У «базы» огромная очередь. В основном пенсионерки; три или четыре пенсионера, два мальчика-подростка в заломленных на затылок шапках-петушках, женщина с усталым лицом. Мы встаём с конца, и почти сразу за нами встают ещё какие-то люди.

Очередь двигается бойко, но всё равно нам приходится очень, очень, очень долго ждать на холоде. Мы с сестрой молчим, как всегда, когда рядом брат – иначе бы мы хихикали и дурачились. Брат безразлично смотрит в землю, на нём нет шапки, и торчащие хрящеватые уши покраснели от холода. Мне тоже холодно, но я привыкла. Мне почти всегда холодно.

Когда мы оказываемся уже за воротами «базы», я изо всех сил кручу головой, чтобы успеть всё здесь увидеть. Какие-то железные сараи, два огромных грузовика с водой, военные со злыми и обветренными лицами. Один из них берёт у каждого гражданского ведро, подносит к крану в боку одного из грузовиков и посылает на гулкое дно тугую сердитую струю. Ещё один следит, чтобы входящая толпа оставляла место в воротах для выходящих. Остальные ждут и, наверное, время от времени сменяют товарищей.

Какой-то высокий и сиплый голос вдруг выкрикивает из очереди за нами:

– А эти-то, эти куда лезут! Они же понаберут больше всех! Их там в одной квартире сколько детей, все прибежали! Это что же делается! Пусть только один берёт, всех не пускать брать! Справедливость должна быть!

Толпа будто того только и ждала: начинает шевелиться и ворчать. Я испуганно гляжу на брата; брат вертит головой, высматривая, откуда кричат.

Один из военных, с усами, из тех, что стоят, громко говорит:

– Товарищи!

– Тамбовский волк тебе товарищ! – выкрикивает одна из женщин. Военный поправляется:

– Граждане! Так вы сами головой подумайте, если в семье полно малышни, они же и воды расходуют больше!

Солдат у крана продолжает меланхолично наполнять вёдра.

Толпа сзади нас всё равно бубнит и шевелится. Всё тот же тонкий голос выкрикивает:

– А кто их просит столько рожать! Понарожают от чёрных, а потом больше всех просят! Мне, предположим, всё равно, но должна быть справедливость!

У моего брата белеют губы. Я знаю, что так происходит, когда он очень злится. Но он молчит и только продолжает вертеть головой.

Высокая пожилая женщина возле нас, в вязаной шапке и толстенных очках, говорит низким и звучным голосом:

– Это кто там радеет, ты что ли, Михал Ильич? Да ты же, старый хрыч, вообще один всё, что возьмёшь, выпьешь, все знают, что у тебя даже кошки нет. А припёрся, небось, с целым ведром, а не с кувшинчиком.

Толпа на мгновение замирает в безмолвии, а потом разражается хохотом. Звонко смеются женщины, басовито подхохатывают мужчины, дробно сыпят ломкими голосами два мальчика, которым вот-вот нальют воду. Тонкий голос не показывается.

Минут через десять нам наполняют вёдра и бадейку, и мы тащимся через дорогу и вдоль всей нашей девятиэтажки, к крайнему подъезду. Без перчаток мне сводит пальцы на холодной и мокрой дужке ведра.

Мне десять лет уже два дня. Я не чувствую ничего особенного, да и день рождения мой почти никогда не празднуют. Просто позавчера я встала, включила телевизор, посмотрела на дату на экране и поняла, что мне десять лет.

Август начался. Самый сладкий и горький месяц года. Синее небо, спелые яблоки, тёплая пыль под ногами и острое чувство смертности всего хорошего, что бывает на свете.

А ещё август значит – нет рядом старших брата и сестры, они уехали на юг, к отцу. В этом году и младшая сестра туда уехала. А я — нет. Я могу снова заболеть в любой момент, я должна быть близко к хорошей больнице, да и отец может запросто не понять, что я заболела. А не замечать это опасно, я такая же очень смертная, как август. Хотя теперь не так, как раньше, когда взрослые любили поговорить об этом, думая, что я не слышу.



Утром я встаю, сползая с дивана в косые столбы солнечной пыли. Крохотная квартирка пуста до того, что кажется просторной. Под столом лежат обе собаки, на пианино — кот. Я натягиваю вчерашнюю майку и обрезанные джинсы старшего брата – он такой худой, что они почти не болтаются на мне; включаю телевизор, чтобы посмотреть дату; бреду в ванную, потом на кухню. Стакан подслащенного чая из вчерашней заварки, чёрный хлеб с подсолнечным маслом и солью и чашка кислой клубники. На белом столе – разноцветные полоски нитрокраски, остались с тех пор, как мама рисовала плакаты. На стене, в которую я полусонно уставилась – мои собственные карандашные рисунки прямо по краске. Я их не вижу, у меня опять стало хуже со зрением. Я просто смотрю в их сторону.

Кухня без людей и летом мне нравится. Особенные пластиковые разноцветные квадраты пола.

Воды, как всегда в это время, нет, и я просто кладу стакан и блюдце в мойку.

Теперь надо вроде как причесаться, и я открываю в комнате дверь гардероба, чтобы глядеться в большое треснутое зеркало внутри. Под зеркалом на специальной вешалке – цветные шарфики и платочки из искусственного шёлка, пояса под платья. Почти никогда не видела это на маме; чаще всего ими пользуюсь я и младшая сестра, мы с ними играем. В зеркале мутное пятно – моё лицо: очень короткий нос в веснушках, очень тёмные маленькие глаза, очень светлые короткие волосы, очень худая рука с железной расчёской в пальцах. Я приподнимаю губу, изучая очень крупные верхние резцы – как у бельчонка. Лицо в зеркале становится смешным.

Сегодня суббота, я помню, сегодня мама после дневной смены на одной работе пойдёт на ночную смену на другой работе. Значит, можно будет ночью читать или смотреть ужастики по телеку.

Бережно надеваю кеды прямо на босые ноги; всё равно ни мне нужны только для того, чтобы пройти по подъезду: мне нельзя наступать на холодное. Спохватившись, подхожу к телевизору; прежде, чем экран потухает с тихим щелчком, я успеваю увидеть двух дядек в костюмах, один из которых сердито говорит:

– Фактически, пенсионеры оказались первыми в расстрельном списке российского капитализма. Экономические реформы на деле...

Я думаю о том, что тоже нахожусь где-то в этом списке; потом о том, что важно не забыть закрыть дверь, и о том, что один мальчик катался сверху на лифте, и ему раскроило череп чердаком, и о том, не провалится ли в лифте пол, пока я еду внутри, и о том, что в подъезде пахнет всегда чем-то вроде застенков инквизиции, а потом я выхожу на улицу, снимаю кеды, связываю шнурки и иду по тёплому шершавому асфальту, помахивая связкой из кед в одной руке.

Август. Счастье.

Оно заполняет меня сразу, тихо и всеобъемлюще.

На детской площадке только два старика-алкоголика и дошколята; все нормальные дети куда-то убежали, наверное, на котлован. Я забираюсь ступнями в нагретый песок и шевелю там пальцами, размышляя о том, куда бы мне податься. Вариантов много. Можно пойти на болото возле дома мальчиков Жени и Лёши – наши мамы дружат – срезать тростинку и снова попробовать сделать свисток. У меня до сих пор ни один не получился, так что очень соблазнительно попробовать снова. Можно пойти на остановку; там стоят странные бетонные конструкции, что-то вроде абстрактных скульптур большого размера. Одна из них похожа на жерло вулкана, а в одном месте стенка прерывается входом внутрь жерла, и над ним – тонкая выгнутая арка. По ней мы с сестрой любим ходить, обмирая от страха. Ещё можно пойти к школе, там тоже есть детская площадка. На гигантских шагах к концу лета оборваны верёвки, зато там есть две горки, большая железная новая и чуть поменьше старая, со сгнившими досками. Я люблю забираться на старую по металлическим трубам основы, садиться верхом на перила площадки и просто сидеть так в тишине и одиночестве. Можно пойти в лес, там всегда найдётся что-нибудь съедобное.

Кто-то трогает меня за плечо, и я, оглянувшись, вижу улыбающееся лицо девочки Алёны. У неё длинные белокурые волосы, перехваченные блестящей толстой резинкой в хвост, и серые глаза.

– Привет, подруга, – показываю я руками. Это, собственно, единственное, что я умею показывать руками.

– Привет, подруга, – отвечает Алёна, а потом говорит вслух, чуть слишком громко и с некоторым напряжением:

– Хотела играть в шарады, как вчера. Никого нет. Ты пришла... А где все?

Хотя у Алёны стоит слуховой аппарат, чтобы она слышала, что ты говоришь, надо поворачиваться к ней лицом. Это мне немного трудно, я привыкла разговаривать чуть отвернувшись.

– Я не знаю. Куда-то ушли играть.

– Будем жечь костёр?

– Спичек нет.

– А что будем делать?

– Я пойду на свалку.

– И я пойду с тобой.

Мы неспешно выходим из песка сначала на тропинку в траве, потом на асфальт проезда между нашим и чужим двором, и через чужой двор, и снова по асфальту, пока не выходим во двор ПТУ.

Училище это считается почти «мажорным». Оно всё светлое, в огромных окнах, внутри и снаружи – гигантские мозаики, изображающие атлетичных юношей и девушек. В столовой очень хорошо кормят. Во дворе – спортивная площадка. А в самом дальнем углу двора, за кустами – подкоп под бетонную стенку, через него дети залезают на свалку при заводе. Я залезаю быстро, а Алёна колеблется. Боится, что ей попадёт, если одежда измажется в земле. Вокруг никого нет, и я снимаю майку и подстилаю в лаз. Алёна оказывается по мою сторону забора, и я одеваюсь обратно.

Ей нравится моя придумка с майкой, она тихо смеётся и подмигивает мне.

Вокруг очень тихо. Обломки снесённых панельных домов, старые автобусы, трубы, арматура, куски пластика и железа навалены друг на друга во много слоёв. Я кладу кеды в трубу возле лаза, чтобы не испачкать, Алёна запихивает туда же свои сандалии и носки, и мы принимаемся за приключение.

Ничего экстремального. Мы просто путешествуем по кладбищу вещей, рассматривая их и трогая. Залитые солнцем, они выглядят безмятежными, отдыхающими. Но я всё равно знаю, что они закончились навсегда.

Трубы бывают разные. По узким мы проходим поверху. Огромные бетонные пронизываем насквозь. С другой девочкой я бы обязательно кричала в каждой из них, чтобы вызвать эхо, но Алёна не поймёт такого развлечения, а пускаться в объяснения мне не хочется. Я иду всегда впереди – мало ли, что где под ногой обвалится. Мне можно пачкаться и даже рвать одежду, а Алёне – нет. Она из нормальной семьи, а я из официально неблагополучной.

Жестяной лист, по которому мы пытаемся пройти, очень горячий. Мы пробегаем, высоко поднимая ошпаренные ступни и ойкая. Лист прогибается, кренится так, что становится ясно – сейчас перевернётся, гремит. Странно, что его никто не снёс на сдачу цветметалла. Мы выскакиваем с него на косо лежащий кусок бетонной стены с остатками мозаики и оттуда – внутрь одного из автобусов. В нём нет ни руля, ни кресел, ни даже поручней; одна пустая оболочка, словно кокон, скинутый бабочкой.

– Если наступит конец света, – говорю я Алёне, – я буду жить в этом автобусе. Он мне нравится. Вот здесь я устрою постель. Вот здесь сложу маленькую печку. Вот здесь будет стол с ящиками, я буду писать за ним дневник, который найдут наши далёкие потомки, или разумные медведи, или инопланетяне. Вот здесь будет шкаф с книгами. Я перетащу новые книги из магазина или библиотеки.

– А где будут жить остальные? Твоя сестра и другие? – напряжённо спрашивает Алёна.

– Ну, они же, наверное, умрут.

– А ты почему не умрёшь?

– Потому что мне суждено умереть от лёгких, как маминым прабабушкам и прадедушкам, – я театрально хватаюсь за грудь, сгибаюсь и кашляю в кулак.

Алёна размышляет.

– А что такое су... м-м-м...

– Суждено? – я показываю пальцами слово по буквам. – Когда такая судьба.

– Ты умеешь видеть судьбу?

– Умею, – вру я.

Алёна присаживается на корточки, чтобы отдохнуть, а я несколько раз пытаюсь сделать колесо. Тело у меня лёгкое, его совсем просто вскидывать, но руки очень слабые, и мышцы спины слабые. Не получается у меня колесо. Зато волосы сразу промокли от пота и проснулась одышка. Я сажусь на корточки возле Алёны, и некоторое время мы просто думаем каждая о своём. Потом идём дальше, примерно до середины свалки. Дальше нельзя, дальше сторож, он прогоняет детей. Мы разворачиваемся к лазу.

Жестяной лист превратился в огромный противень, он гремит и извивается, а от пяток, кажется, поднимается запах жареного мяса.

Потом мы пробуем по очереди все тренажёры спортивной площадки, кроме того, что со штангой. И ещё Алёна отказывается лезть наверх, на шестиметровую перекладину: туда по лестнице, оттуда по шесту. Я лезу одна. Как всегда, очень сильно боюсь; руки, кажется, не выдержат моего же тела, когда я по перекладине передвигаюсь от лестницы к шестам. Когда я касаюсь пятками земли, Алёна спрашивает меня:

– Ты часто так делаешь?

– Всегда, когда мы гуляем здесь с сестрой.

Я показываю ей красные следы на руках и ногах:

– Ожоги от шеста. Потом проходят.

Мы с силой, почти до солнышка, раскачиваемся на странных качелях: они похожи на качалку для малышей, но стойка очень высокая, «доска» из крашеных железных труб очень длинная, и надо не сидеть, а стоять. Залезаем так: я забираюсь на стойку по одной из опор и наклоняю конец «доски» к земле; туда встаёт Алёна. Потом я забираюсь, как по шесту, на другой конец; он всё наклоняется по мере того, как я лезу к нему. Вешу я меньше Алёны, поэтому она оказывается ниже меня. Потом мы принимаемся качаться.

Когда нам надоедает, я снова лезу вниз, к стойке, и Алёна всё опускается и опускается к земле, пока не оказывается стоящей на ней. Если б она просто спрыгнула со своего конца качелей, меня бы убило об землю.

– Сколько времени? – спрашивает она. Я гляжу на солнце: оно почти в зените.

– Слегка за двенадцать.

– Тогда мне домой пора.

Мы неспешно возвращаемся в наш двор. Я снова зарываюсь ступнями в песок, а Алёна убегает в свой подъезд.

Небо чистое и глубокого, яркого цвета.

Малышей на площадке больше нет, и алкоголиков тоже.

Я представляю, что весь мир умер. Вымер, потому что с планеты содрало озоновый слой, и всех выжгло. А я выжила. У меня были испытания скафандра. Или я не человек. В общем, теперь весь мир принадлежит мне, спокойный, безмятежный, залитый солнечным жаром.

Окна моей девятиэтажки жидко и жарко сверкают.

Я ещё раз пытаюсь сделать колесо прямо на песке. Потом бреду по накалившемуся асфальту к одному из палисадников; там, за кустами, кран, которым пользуется дворничиха. Торчит прямо из стены, низко, на уровне колен. Коричневый и без вентиля. Вентиль дворничиха носит с собой. Вода сейчас в кране есть, из него капает. Я шарю в кустах и достаю запасной вентиль, тоже коричневый от ржавчины, его положили туда старшие ребята. С усилием открываю кран; тонкая струйка воды падает прямо на асфальт, мне под ноги.

Я встаю на колени, пью, потом умываюсь и смачиваю волосы. Долго и тяжело перекрываю воду и снова прячу вентиль.

На улице никого нет. Возможно, на другой улице, большой, по которой иногда автобусы ездят, сейчас шелестят шинами и рокочут моторами машины, но отсюда не слышно. Все звери попрятались, все птицы скрылись до вечера.

Отойдя от крана, я слышу странный звук и оглядываюсь.

Тощая кошка вылезла из подвального окна и лижет лужицу, шурша по асфальту пупырчатым и твёрдым на вид языком.

Некоторое время я рассеянно слоняюсь от палисадника к палисаднику, щелкаю взрывчатыми стручками травы-недотроги. Мне уже хочется есть, но все кусты шиповника давно обобраны. Дома есть ещё хлеб и масло, их надо сберечь до вечера; а утром еды принесёт мама. Я отыскиваю осколок кирпича, нарочно расколоченного возле моего подъезда ещё в начале лета и потихоньку разобранного на «мелки», и рисую на асфальте человека в скафандре, автобус без колёс и почему-то кошку. Время бесконечно. Жар тягуч. Мои волосы совершенно высыхают. Я аккуратно надеваю кеды – мне их ещё носить осенью в школу, надо быть бережной – и забираюсь в омерзительное мне сырое и холодное чрево подъезда. Я люблю жару и сухой воздух. От сырости я задыхаюсь, от холода кашляю.

Лифт поднимается со мной очень долго, до самого верхнего этажа. Я вхожу в квартиру, наливаю воды зверям и ложусь спать, чтобы переждать время до ужина и просто потому, что очень устала.

Мой сон прорезает звонок телефона. Аппарат нам повесили недавно; он сиреневый, с диском, висит на стене в прихожей. Вокруг него мама уже исписала жёлтые обои телефонами, прямо поверх мелких красноватых цветков узора.

– Квартира Мазикиных слушает, – сипло говорю я в трубку и приваливаюсь спиной к стене. Веки не хотят расклеиваться.

– Ты что, уже спать легла? Я как раз звонила сказать, что пора, – говорит мама. Её голос меня раздражает. В нём всегда звучат плохо скрываемые нотки презрения. – Ты выгуляла собак?

– М-м-м, сейчас выгуляю.

– Вот никогда не думаешь о других. Всё, иди. Утром приеду.

– Угу.

На улице прохладно, я зябну, пока собаки бегают по площадке для выгула. Время к полуночи, солнце почти совсем зашло, верхние этажи моего дома окрасились в жёлтый, а остальные скрылись в тени от соседней башни. Это она так только называется – башня, а на самом деле тоже дом, только узкий и выше нашего. Тень от неё вечерами длинная-длинная.

Спать уже не хочется. Я немного читаю при свете бра, но и читать мне сегодня не хочется. Я недогуляла и внутренне колоброжу.

Вспомнив об ужине, выглядываю на площадку: так и есть, соседи поставили собакам объедки, и я высыпаю их в миски. Потом доедаю хлеб и запиваю его просто водой.

С балкона видно ещё одну башню и лес, а если чуть перегнуться за перила и посмотреть налево, то остановку. Внизу чернеет палисадник. Башня испещрена светящимися жёлтым и красным пятнами – окна с занавесками и без.

Иногда мне снится, что я прыгаю с этого балкона, но не падаю, а лечу, и как раз долетаю до башни, а потом поворачиваю направо и лечу над лесом, бесконечным и мрачным. Иногда я сажусь на верхушку ёлки и осторожно скольжу по лапам вниз. Там случаются приключения, волнующие и бессмысленные.

Собаки, поев, снова ложатся под стол. Они плохо переносят жару.

Надев ветровку и кеды, я выхожу на улицу и оттуда – не снимая кедов, потому что земля наверняка мокрая и холодная – в лес. Там темно – хоть глаз выколи. Но я помню тропинки наизусть и осторожно пробираюсь по ним, расставив руки, чтобы чувствовать кусты по сторонам. Земля под ногами неровная, вся в выпуклых твёрдых жилах корней, и я время от времени спотыкаюсь. Воздух очень мокрый, но я пока несильно задыхаюсь. В лесу никого нет, кроме меня. Мне это нравится.

Наконец, я выхожу на берег бассейна. Здесь светло; может быть, были тучи и разошлись. Вода блестит лунным светом. Бассейн довольно большой. На одной его стороне стоит дом – в нём ещё светятся несколько окон, на другой – строят ещё один. В нём постоянно кто-то тонет, и, говорят, не все трупы вытаскивают. Я точно знаю, что прошедшей зимой здесь утонула моя учительница ИЗО вместе с маленьким внуком. Её очень жалко. Она была тихая, добрая, немного нелепая; ближе к концу урока всегда спрашивала:

– Кто у нас богатенький?

Это значило: у кого есть часы? И сколько времени?

Когда она гуляла с внуком на берегу, мальчик выбежал на лёд, и бабушка за ним бросилась. Лёд провалился в тот момент, когда она схватила его за курточку.

Ничего не слышала о том, чтобы их достали из бассейна. Наверное, они всё ещё там, внизу, в толще никогда не вычищаемого ила.

Некоторое время я прохаживаюсь вдоль кромки воды, собираясь с духом. Плавать я не могу, почти сразу задыхаюсь, и у меня нет жира, который держит нормального человека на плаву. Я хочу сделать то же, что обычно делают дети днём: взять несколько секций деревянного забора вокруг стройки, положить их друг на друга в воде, встать сверху и поплыть, толкаясь шестом. Где припрятан шест, я знаю.

На стройке, кажется, совсем никого нет. Я раздумываю, можно ли здесь сейчас полазать; мы иногда залезаем внутрь вечером, когда рабочие уходят. Но потом решаю, что могу наткнуться на бомжа, а это страшно.

Секции забора не прибиты друг к другу, рабочим лень. Строители просто вылавливают плоты по утрам из воды и ставят обратно на законные места. Конечно, мне приходится приложить те ещё усилия, чтобы оттащить секции к берегу и класть их друг на друга аккуратно, поворачивая так, чтобы торчащие перпендикулярно доскам ножки не цеплялись друг за друга. Но вместе с усталостью приходит гордость. В конце концов, мне десять лет, а я справилась. Я прячу кеды в кустах и отправляюсь в плавание.

Плот чуть колеблется, когда я нагибаюсь, чтобы оттолкнуться трёхметровой жердью ото дна. Он скользит по воде неспешно. С каждым толчком доски и мои ноги лижет длинный и тонкий язык воды. Не знаю, сколько времени проходит прежде, чем я почти доплываю до противоположного от стройки берега. У меня уже гудят спина и руки, и одышка довольно сильная. Я немного стою, размышляя, не вернуться ли мне берегом. Но сегодня мне хочется чувствовать себя героиней. Я кидаю взгляд на тёмную башню, нависающую надо мной, и отталкиваюсь шестом от берега.

Лес кругом чёрен. Полумесяц в небе тонок и робок, там что и воздух кажется почти чёрным – так мало света от луны. Вода, заливающая доски, почти тёплая. Плот мерно колеблется. Жердь мягко проваливается в дно, когда я на неё налегаю, и неохотно выходит из ила, когда я её тяну к себе.

Почти ровно в центре бассейна она беззвучно ломается. Я падаю на край плота, он дёргается, норовя перевернуться или выскользнуть из-под меня, меня накрывает водой, и я дёргаюсь вслед за плотом, к его центру; но мы не выныриваем. Почти что в панике я сжимаюсь в комок, на четвереньки: так моя голова оказывается над водой, и у меня получается вдохнуть воздуха.

Бронхи судорожно сжимаются, мешая вбирать в себя кислород. Нет, ещё не приступ. Просто немного напугалась, но ещё не приступ. Я медленно встаю на ноги, чувствуя, как плот подо мной опускается. В мозгу смутно проступает картина: бледная, раздувшаяся от воды и смерти учительница схватилась руками за нижние доски и тянет, тянет вниз.


Не пытаться плыть, пока вода не дойдёт до шеи. Несколько секунд, чтобы расслабить бронхи. Тогда есть хоть какой-то шанс.


Каждая мышца в теле дрожит от напряжения. Во рту – вкус гнилой воды. Я слишком устала. Я не доплыву.


Вода не тёплая. Совсем. Я непроизвольно мочусь, когда она добирается до пояса.

Выше она уже не залезает. Я замираю, пытаясь обдумать ситуацию.

Доски набухли водой, пока я плавала. Я же очень долго плыла, и используют их не первый раз. Они уже давно пористые и подгнившие.

Жердь тоже давно не меняли.

Плот лёг на холодильник. Все знают, что какой-то шутник сбросил в центр бассейна старый холодильник. Чтобы плот с него не соскользнул вниз, лучше не двигаться. Неизвестно, у какого края холодильниковой верхушки я стою.

Я гляжу на тёмную башню в тридцати, не больше, метрах от меня. Там люди.

Едва я пытаюсь крикнуть, бронхи сводит. Я не знаю, почему. Просто сводит. Вместо крика – короткий сип. Я продышиваюсь и пытаюсь ещё раз. Или я слишком напугалась, или слишком много влаги в воздухе. Любое усилие рождает спазм.

Я снова принимаюсь думать.

Утром по берегу неизбежно пойдут люди. Появятся строители. Заторопятся на работу жители башни. Любители бега трусцой тоже любят обегать бассейн.

Мне неприятно. Но ситуация не страшна.

А мертвецы, между прочим, не умеют двигаться.

И, кстати, мне суждено умереть от лёгких.

Значит, ничего не случится. Я просто подожду до утра здесь, а утром меня увидят. Я же торчу здесь, как буй.

Плохо, что вода холодная. Ещё плохо, что воздух так близко от её поверхности очень мокрый.

А всё остальное хорошо. Я даже успею прибежать домой раньше мамы, застирать одежду и лечь в постель, как ни в чём не бывало.

Я обхватываю плечи руками для тепла, гляжу на тёмные окна башни и думаю о расстрельном списке капитализма и о том, что августа осталось ещё очень много.

А с посудой у вас что было? У нас было умопомрачительно много посуды. У меня никогда во взрослой жизни и близко столько посуды не было. Была: обычная посуда, сервиз для приёма (т.е. когда гости приходят), сервиз в приданное (!). Сервиз в приданное хранился в шкафчике (холодильной нише?) под кухонным окном, в стене прямо была такая. У матери была истерика дважды: когда сестра отказалась, выходя замуж, брать с собой приданное ("нафига мне столько посуды"), и когда она снова стала с нами жить и стала просто пользоваться чашками и тарелками оттуда.

Сервиз для приёмов был оранжевый в белую крупную горошину. Мама считала, что такая странная расцветка замечательна, потому как ни к чему не обязывает ни обстановку (мы же жили в однокомнатной квартире вмногером, какая там обстановка), ни подаваемые блюда. Сервиз для приданного был, как я понимаю, подороже и на самом деле состоял из нескольких сервизов, подбирался чуть ли не поштучно, но так, чтобы всё вместе выглядело ансамблем. Узоры были цветочные.

Посуда была такая. В чём готовят: чайник, несколько разнокалиберных кастрюль, две большие сковороды, чугунная утятница, которую я ни разу не застала при выполнении прямых обязанностей - в ней пару раз делали как-то хитро курицу и свинину. Сервировочная: два жестяных подноса, два или три фарфоровых блюда (очень важно - никаких жестяных блюд на столе, мама, застав такое в гостях, дома высказывала тихое "фе!"), два заварочных чайника разного размера (большой из сервиза для приёмов и маленький обычный), простой белый молочник или сливочник (у него откололся носик ещё когда я не пошла в школу, так что его переставили в сервант хранить какую-то бижутерию, а потом он треснул и его вообще выкинули), две сахарницы (одна, понятное дело, из сервиза для приёмов), фарфоровая розетка в качестве солонки, две или три фарфоровые салатницы в виде больших пиал, узор не помню (ставились на стол при гостях, но были вроде бы не из сервиза, хотя одна, кажется, была чисто оранжевая, может, и оттуда). Супницы не было, ставили кастрюлю или на подставку в центр стола, или на оформленную под столик табуретку (сверху кладётся квадратная доска и драпируется льняным полотенцем, напоминающим скатерть), если за столом много гостей. Кажется, когда я была совсем маленькая, был кувшин для морсов. Графина никогда не было, кофейника, соусника и маслёнки тоже. Ну и обычная посуда: чашки, пиалы для питья (именно пиалы и именно для питья, не очень большие), розетки для варенья, блюдца, десертные, столовые и суповые тарелки, обычные приборы из нержавейки, стаканы (но подстаканник был только один и потом куда-то делся), какие-то рюмки и бокалы... В девяностых это всё стало трескаться и биться, а потом вдруг исчез сервиз для приёмов - наверное, продали. Хотя кому мог быть нужен оранжевый сервиз в белый горошек О_о

До школы ужинали и обедали обязательно в комнате, за выдвинутым, накрытым льняной скатертью и как следует сервированным столом - круглым, дубовым. Я как-то села не помыв руки. Наверное, было очень заметно, потому что был скандал, он мне запомнился :) А завтракали за кухонным столом, белым таким, если в выходные, а в обычные дни быстро пили чай за ненакрытым столом в комнате и бежали в детский сад / школу / на работу. Потом перестали накрывать стол скатертью, только клеёнкой, потом перестали его выдвигать без гостей и праздников, стали есть только на кухне, потом вообще стали есть по отдельности, просто держа тарелки на коленях или ставя на табуретку. В общем, когда в первом браке муж настаивал, чтобы я обедала и ужинала обязательно за столом и совместно (правда, на кухне), я уже дичилась и не понимала, нафига. Впрочем, я и в три года не понимала, и сейчас не очень :)

А у вас что дома было с посудой?

очень серьёзно спросила, почему у меня борщ и котлеты ассоциируются со столовской пищей.
Я прикинула, и высчитала, что девушка пошла в школу только в 2002 году. Для неё столовская пища, наверное - шоколадные батончики...
Сейчас я ударюсь в воспоминания и расскажу юным падаванам, что ели в общепите в СССР (и некоторое время после), благо я постоянно посещала какие-то общепиты.
Самыми популярными первыми были пресловутый борщ, харчо, гороховый суп и рассольник. Я любила харчо, потому что он острый, а гороховый суп мне больше нравился в исполнении моего брата. Когда в столовой подавали/продавали молочную лапшу, рыбный или грибной суп, это считалось интересно. На второе всегда были котлета, жареная в панировке рыба или сосиски, гарниром - картофельное пюре, толстые макароны, реже рассыпчатый рис и гречка. Иногда подавалась солянка, и она НЕ БЫЛА супом! Зелень могла идти с гарниром или отдельной закуской, мне запомнился салат из капусты с постным маслом, зелёный горошек и салат "летний" - огурцы с помидорами и лучком. На завтраки предлагались обычно пшёнка, рис-размазня или манка, всё на молоке. Напитки: чёрный чай, компот из яблок или сухофруктов, кисель, в детских учреждениях какао с молоком, во взрослых - кофе или кофейный напиток.
У нас дома питались в целом по-другому. Борщ, харчо и котлеты готовились редко. Чаще всего на завтрак (в выходные! в будни я завтракала в детском саду же) были гренки (хлеб, молоко, яйца) или глазунья с бутербродом с маслом. Из супов мама готовила в основном щи, но это было не скучно, потому что она знала их видов двадцать, наверное -она была из Выксы, там щи готовить умели и любили. На второе готовились варёные половинками картофелины, макароны толстые, вермишель, рис рассыпчатый, реже - гречка. Мясо или было в супе, или извлекалось и подавалось с гарниром. Часто были блины: пшеничные, суржаные, овсяные, ячменные, гречневые. Их мама тоже умела печь разные, много видов. Манка, обычно подкрашенная вареньем, хотя мы и белую охотно ели. По праздникам пеклись колобки на сметане, печенье, жарились хворост или драники. Для котлет фарш не покупался, а проворачивался из мяса на мясорубке. (Олдфаги хихикнут, что это приходится объяснять, но мне действительно случалось видеть подростков, которые думают, что фарш продавался всегда и везде). Кстати, курицу для варки приходилось потрошить! Жареную картошку и рыбу - почти всегда мойву - мы ели изредка. На десерт бывал пудинг из манки, ягодный мусс, мороженое-пломбир, кисель ягодный из брикета или овсяный самодельный, взбитые с сахарной пудрой сливки, иногда соевые конфеты или шоколад. Пирожков мама не пекла, мы их ели только в гостях: у соседки, бывшей колхозницы тёти Раи - с яйцом и луком, и у программистки Гульсары Мансуровны, мамы нашей подруги Камили, с мясом. У неё же мы ели жареные кабачки. Когда больше готовил брат, то супы он делал по-южному, на пассерованных овощах, и гречку с рисом тоже готовил на овощах, варил кулеш из пшёнки, пёк лаваш и делал эклеры. Отбивную я впервые попробовала в доме отдыха, меня привело в восторг обилие сала.
Потом, что мы ели в девяностых, лучше вообще не вспоминать. У меня, помню, всё время была анемия, и меня заставляли есть антоновки, которые раздобывал брат - твердокаменные, кислые. От них потом резало живот. До сих пор от любых яблок болит. И гречку заставляли есть, я её никогда не любила и даже во времена голода жевала с трудом, только через осознание, что едааааааа. Ещё меня пытались кормить дрожжами из брикетика и один раз брат добыл где-то протеиновый напиток для спортсменов, его разводили и каждый день нам давали по ложке, а брат пил по полстакана.
Кофе мне начали давать рано, в мои 8-9 лет, в качестве сладкого на выходных (чёрт его знает, откуда он у нас был, наверное, из заводского магазина). Причём никогда не просто кофе, а всегда "капучино". В кружку кидалось две ложки растворимого кофе, ложка или две сахара, немного капалось воды и всё это яростно взбивалось ложкой, а потом заливалось кипятком. Я до сих пор капучино беру в качестве десерта :) Считалось, что кофе придавал мне немного тонуса.
Обедали мы обязательно за большим круглым деревянным столом в комнате, обязательно блюда по порядку, обязательно мясо ели с ножичками, причём у детей были свои детские приборы. Нельзя было ничем капать на скатерть, но за крошки не ругались. В начале девяностых скатерть сменилась кокетливой клетчатой клеёнкой (времена, когда лучший подарок на праздник - брусок мыла или упаковка стирального порошка), а потом стол задвинули и выдвигали только по праздникам, и есть мы стали когда на кухне, когда подставив табуретки. До того меня всегда удивляло, что в гостях у всех, кроме мальчика Алехандро и девочки Камили, мы едим на кухне, а потом ничего, привыкла. О, ещё про гости, когда мне было лет четырнадцать, я была в гостях у лучшей подруги и поймала себя на шоке от того, что мне к голубцам подали нож. Но вспомнила о тактичности английской королевы и терпеливо ела голубцы ножом. Сейчас я далеко не такой сноб :)

По вкусу похож на Настоящую Русскую Сметану, только нежирную.
Так и тянет залить его борщом.
Вспомнились вдруг наши уроки труда.
Обучательная кухня не работала, и мы почти ничего на труде не готовили.
Нам говорили почти вс готовить дома и приносить.
Мы приносили и устраивали роскошное для девяностых чаепитие, пока пацаны... не знаю, наверное, табурет делали.
Так вот на теме бутербродов моя мама дома показала, как делать канапе и канапки.
Шпажек у нас не было, мы под них обточили, кажется, спички или чтото вроде.
И только в неполные тридцать лет я узнала, что канапка это просто бутерброд на польском языке, а вовсе не половинка ломтика белого хлеба (или четвертинка ломтика чрного) с причудливым сочетанием кусочков разных продуктов на макушке.
Ну никаких волнующих тайн в этом мире :(