bilzho Голосов: 2 Адрес блога: http://bilzho.livejournal.com/ Добавлен: 2007-11-28 17:03:22 блограйдером Lurk

Железнодорожные заметки - случайно утеряна хронология. Это продолжение истории про "Двух бойцов"

2007-10-17 13:23:58 (читать в оригинале)

Половое созревание

За четыре месяца работы рабочим в геологической партии в Средней Азии я сильно повзрослел. Во-первых, я видел «коммунизм», и не один. Едешь по дороге Казахстана, стрелка направо – «Коммунизм № 1»; едешь дальше, стрелка налево – «Коммунизм № 2» и т.д. Это совхозы, и я там был, кумыс там пил. Во-вторых, мне
исполнилось 16 лет, и я выпил полную алюминиевую кружку красного болгарского вина, что потом делал не один раз. В-третьих, я видел, как занимаются любовью в одном спальном мешке. А вот этого я не делал, мечтал, но не делал. В-четвертых, мне выписали первую зарплату, но денег не дали: «В Москве получишь!..» В-пятых, в Алма-Ате я загляделся на девушку и чуть не врезался в фонарный столб (явно повзрослел) и
выронил мороженое – фруктовое с орехами, в шоколаде, на палочке – и расплакался – в Москве же такого нет (нет, все-таки остался ребенком).

Но в общем я возмужал, отпустил челку до бровей, гордился первыми усами и расстраивался из-за первых прыщей. Вот таким я и должен был вернуться в Москву и продолжить учебу в 10-м классе. К платформе товарного состава уже прикреплена грузовая машина с крытым брезентом кузовом. Теперь-то точно знаю: «ГАЗ-51». В кузове – видавшие разные виды спальные мешки; штопаные палатки; закопченные кастрюли и мешки с остатками фасоли, лука, какой-то ненужной старой обуви членов экспедиции женского пола. «По дороге поменяете казашкам себе на еду, не везти же в Москву…»

Мой старший напарник, водитель и бывший зэк Костя Перов остепенился и не собирался пить так истерически и самозабвенно, как он это делал, когда мы ехали из Москвы. Обратно Перо ехал тоже другим. Он был влюблен в замужнюю повариху. Разлука и неразрешимость ситуации сделали его задумчивым и романтичным. Поэтому в дорогу он взял только шесть бутылок водки.

До свидания, Алма-Ата. На частых остановках к нам бежали казашки в галошах, а уходили, точнее уковыливали, в лодочках и туфлях на каблуках, которые их превращали в клоунесс. А у нас оставались мясо, рыба, кумыс.

Фасоль, правда, пришлось просто подарить – местные дамы считали, что это красивые камешки, а наши
аргументы, что если эти камешки сварить, то они станут не хуже картошки, их смешили.

Однако спустя трое суток стал подступать голод. Вокруг степь. Магазинов нет. Менять уже нечего. Стоим несколько часов. Перо почувствовал что-то своим профессиональным нутром. Вечером он мне сказал: «Давай я тебя подсажу. Посмотри, что в соседнем вагоне?..»

Я заглянул в маленькое оконце наверху. Вагон дополна был загружен кабачками. Операцией руководил Костя, он же стоял на стреме. А я работал форточником.

Мы раскочегарили примус, разлили по чуть-чуть. Я отрезал первую дольку, чтобы бросить ее в кипящее на сковородке масло… Немая сцена. В наших глазах – ужас и счастье, что в сумме дает недоумение. Кабачок на разрезе был кроваво-красным. «Это арбуз…» – тихо проговорил Перо. «Точно, арбуз», – попробовав, подтвердил я. Длинные, нежно-зеленые, ничем внешне не отличающиеся от кабачков. Ни до, ни после я не
видел и не пробовал таких арбузов.

На следующем перегоне я выкинул из вагона этих ягод штук двадцать. Перо прятал их и веселился – это была его стихия. Он меня уважал, а мне было почему-то приятно, но стыдно и страшно.

А арбузов я в Москву привез много, и мы с ними встречали Новый, 1970 год. Мог бы, конечно, привезти и больше, но…когда я проснулся на следующий день после ограбления вагона (а как еще сказать?), мне
показалось, что я на съемках фильма. Мы стояли на маленькой станции, которая была запружена людьми. Это были военные в выцветших гимнастерках, с перебинтованными головами и на костылях, а женщины в фартуках и косынках несли им банки с молоком, пирожки, миски с картошкой. Это кино я видел много раз.
Двое военных подошли к нашей платформе. Ловко перепрыгнули через ее борт, и мы поехали вместе. Костя достал арбузы, водку, они – хлеб. Мы выпили. Оказалось, что ночью нашу платформу присоединили на горке к военному эшелону, который шел из Семипалатинской области, где только что закончился военный советско-китайский пограничный конфликт.

Про остров Даманский все знали, да я и сам бросал в китайское посольство чернильные пузырьки, но вот про Семипалатинск не знал никто. Мы слушали рассказы двух контуженных лейтенантов и молчали. Мы продолжали взрослеть.

---

Колонка в "Известиях", правда, двухнедельной давности

2007-10-17 13:08:46 (читать в оригинале)

Лёня "подавал машину" вовремя. Приезжал он на ней из далекого Тушина, где жил вместе со своей мамой и моей "Волгой" цвета морской волны. Лёня всегда не то чтобы выходил, он выскакивал из машины, открывая двери мне, членам моей семьи и всем, кого он возил вместе со мной.

---

Железнодорожные заметки, продолжение

2007-10-17 10:20:02 (читать в оригинале)

ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ ДЮКА

Я ехал в поезде Берлин–Брюссель. Мужской голос, объявляющий остановки на резком немецком, сменился на женский, журчащий по-французски. Паспорта никто не проверял. А жаль. У меня в паспорте стояла бельгийская виза, сделанная мне по большому блату моим другом Шарлем, в то время помощником посла Бельгии в СССР. Шарль говорил на 12 языках, разбирался в искусстве и музыке и был довольно остроумным. Его жена, скромная и очаровательная Диана, особа королевских бельгийских кровей, говорила только на
6 языках. Она водила экскурсии по Москве для жен дипломатов и изучала русскую историю. К
ним-то в гости я и ехал.

А еще они обещали мне помощь – отобрать мои картины у толстого буржуя Дюка де Тостера, бесцеремонно присвоившего их после моей выставки. Шарль сказал, что у него большие связи и что мы «наедем» на Дюка.

Позже я узнал, что Дюк находится в «черном списке» людей, с которыми в Бельгии не рекомендовано иметь дело. Я не знал и того, что папа Дианы – владелец тогда не известной в нашей стране пивной фирмы Stella Artois, в которой Дюк кем-то числился.

Прибыв в Брюссель, я сразу решил навестить нечистоплотного толстяка. Подходя к двери его дома и заглянув в окно ресторана, который располагался на первом этаже, я остолбенел. Мои картины украшали его стены. Проблему интерьера своего ресторана капиталист месье де Тостер решил просто. Он не мог предположить, что советский художник когда-нибудь вернется в Бельгию. Лицо повара Жана, увидевшего меня через стекло, выражало почему-то ужас. Потом Жан взял себя в руки и исчез. (А ведь он в первый приезд симпатизировал
мне!)

Я позвонил в дверь. Домофон сообщил, что Дюк де Тостер будет через 2 часа. Когда я вернулся, уже с Дианой, ресторан был закрыт, свет в нем был погашен, а картины со стен сняты. В дом нас пустили лица с кавказской внешностью. Или сицилианской. Мы с Дианой расположились в креслах в гостиной толстого Дюка, а он возлежал напротив на диване в рваной длинной арабской рубахе. Над ним на стене висел мой триптих, который заменил висевшее здесь до этого романтическое полотно XIX века.

Дюк хамил Диане и разговаривал с ней на «ты». Он сказал, что картины он не вернет, что за них отвечает его жена Жаклин, а ее сейчас нет. И долго не будет. Дурачок, он не подозревал, с кем я пришел. Когда об этом разговоре узнал Шарль, он рассвирепел. Дюк был уволен из фирмы. Что он сделал еще и кому звонил, не знаю. Но на следующий день и картины вернули. Кроме триптиха, который Дюк оставил себе. Мол, автор жил у него, и это, типа, плата за проживание.

Почему именно этот триптих оставил себе Дюк – загадка. Видимо, сюжет был ему близок. На первой части были изображены две амебоподобные особи мужского и женского пола. На центральной – они занимались любовью. А на третьей части она съедала его.

Жена Дюка Жаклин, изменявшая ему с венгром Аттилой, очередной раз лечилась от алкоголизма. Пробыв в гостях у Шарля с Дианой несколько дней, ночным поездом я возвращался в Берлин. В купе на 6 сидячих мест я был один. Закрыв глаза, я смотрел свое кино. На экране мелькали мои картины, лицо толстого Дюка,
удивленные круглые глаза повара Жана, довольные успешным завершением операции лица Шарля и Дианы.

Вдруг просмотр фильма был прерван громким немецким смехом, криками, звоном бутылок. Я открыл глаза. В купе входили пассажиры. Это были сильно пьяные, с дегенеративными лицами немецкие футбольные болельщики. На 5 свободных мест сели 8 человек. Пиво лилось рекой в прямом смысле. Пол был им залит слоем толщиной в палец. Уйти было невозможно не только потому, что к полу прилипали подошвы, – весь
вагон был такой. Весь поезд. Потом в купе появились еще 2 девушки. Итого 10 человек.

Закрыв глаза, я смотрел уже совсем другое кино. Сильна все-таки генетическая память. Немецкий хохот, свист, песни – это было уже кино про войну, а я – разведчик в тылу врага. Заснувший сосед положил мне голову на плечо. Я медленно опускал плечо, ниже, ниже, ниже, а потом резко вверх. Голова соседа подлетала, он просыпался и не мог понять, что произошло. И по новой, и по новой, и по новой…

Я был доволен – ухо у него было красное. Это была моя маленькая месть. Моя маленькая победа. Через несколько дней наступало 50-летие начала Великой Отечественной войны – 22 июня 1991 года.

---

Железнодорожные заметки, продолжение

2007-10-16 12:30:03 (читать в оригинале)

БРЮССЕЛЬСКИЙ КАПКАН

Это было странное время – конец 80-х. Кто во что горазд. Открывались какие-то новые, невероятные возможности – «новые горизонты» (отличный штамп). Советские художники вошли в моду. Я начал «красить» (так говорили профессионалы), именно «красить», а не писать, большие холсты, которые они же называли «лопухи». В мастерскую ко мне стали приходить покупатели.

Приходили и устроители выставок. Они увозили картины в разные страны мира. Как правило, с концами. Не возвращались ни устроители, ни картины. Где вы сейчас, мои «лопухи»? Кого радуете? Кого пугаете? Чьи интерьеры украшаете? Впрочем, один интерьер я помню очень хорошо, до мелочей.

Моя бойкая, свободно говорящая на английском и французском подруга-психиатр в это время одной своей стройной ногой уже была в бизнесе. «Бильжопка, значит так, едешь со своими картинами в Брюссель. Жить будешь там в богатом доме. Жена хозяина хочет сделать тебе выставку. Продашь картины, заработаешь… Давай собирайся!»

Бельгия! Это слово раньше я видел только на почтовых марках. Куда ты поехала, моя «крыша»? Я ведь еще не поменял рубли на разрешенные триста долларов. Я еще не купил билет на поезд. Я еще работаю психиатром в маленькой психиатрической больнице. Правда, мне положен отпуск. А в психиатрии
он, между прочим, 48 рабочих дней. Но это все мелочи.

И вот поздним вечером мои холсты мои нетрезвые друзья вместе с нетрезвым мной погрузили в вагон Москва–Брюссель. Холсты мои могли поместиться только в тамбуре, куда я все время бегал, волнуясь, не порезали ли их ради интереса, как у нас любят. Но поезд ехал за границу, и пассажиров это обстоятельство ко многому обязывало. Тем более что все, как и я, ехали туда первый раз.

Хозяином трехэтажного дома в центре, где мне предстояло жить, оказался толстый бизнесмен Дюк де Тостер. Чем он зарабатывал, понять было невозможно, но можно было догадаться, с кем он сотрудничал. В день,
когда я переступил порог его дома, туда как раз занесли весь тираж полного собрания сочинений Тодора Живкова, изданного этим толстым Дюком. Выход «бестселлера» совпал с отстранением его автора от бессменного руководства компартией Болгарии.

Меня за мои картины Дюк презирал и называл диссидентом. Наши чувства были взаимны. Его жена Жаклин,
которая и должна была устроить выставку, была алкоголичка с большим стажем. Как только Дюк улетал на несколько дней в командировку, она выписывала молодого венгра по имени Атилла, который ее трахал. В свободное от этого занятия время он со мной ходил по брюссельским музеям и поил меня бельгийским пивом на деньги, которые ему давала Жаклин.

Мы, как два представителя развалившегося соцлагеря, быстро нашли общий язык. Сын моих хозяев, шестиклассник Бриан, шантажировал свою мать. Он требовал, чтобы она покупала ему машинки с дистанционным управлением, угрожая ей тем, что расскажет папе о ее связи с Атиллой. Машинок в доме
было много. В общем, те еще их нравы.

Еще у Дюка на первом этаже был свой ресторан, в котором работал поваром француз Жан, но Дюк хотел переделать свой французский гусиный ресторан в русский. Не знал только, какой сделать интерьер. Жан ненавидел Дюка и тайком подкармливал меня. Так я знакомился с западным образом жизни, с удовольствием
нанося ущерб алкогольным запасам толстого и нечистоплотного буржуя Дюка.

Все было неплохо, вот только откладывалось и откладывалось открытие моей выставки. А мне уж пора было возвращаться на Родину. «А когда ты уезжаешь?» – поинтересовалась как-то поддатая увядающая Жаклин. И назначила открытие выставки за день до моего отъезда.

Я ехал в вагоне Брюссель–Москва. Я вез всем джинсы и кожаные куртки, купленные на рынке на сэкономленные деньги, оставив свои холсты на стенах холла брюссельского отеля «Астория», где накануне открылась моя выставка. Миф об акулах империализма тогда оказался для меня реальностью.

Продолжение следует...

---

Железнодорожные заметки, продолжение

2007-10-15 12:19:31 (читать в оригинале)

На Берлин

Я точно помню, что это был июнь 1991 года. Мы ехали в поезде Москва–Берлин. Мы – это я и мой друг, художник Басанец. В Берлине должна была открыться наша с ним выставка живописи. Вот поэтому-то частично в тамбуре, а частично в купе тряслись тщательно упакованные и по всем законам оформленные
на вывоз наши полутораметровые холсты.

На тыльной стороне каждого стоял фиолетовый штамп «К вывозу из СССР разрешено». Иначе говоря, никакой художественной ценности данное полотно не представляет. Это мы и объяснили в городе-герое Бресте
бдительному таможеннику. На что получили короткое заявление, обезоруживающее своей откровенностью («Я в этом вашем искусстве ничего не понимаю») и пугающее открывающейся перспективой («Так, берите-ка все свои картины и дуйте на вокзал. Там найдите Марью Петровну, она у нас эксперт»). Наши доводы, что «до отправления поезда осталось пять минут», а мы в последнем вагоне, и картин у нас два десятка, и они
вон какие большие, упали в пустоту.

Выгружать картины помогали все. Советские люди познавались в беде, но не советские носильщики, которых эта беда кормила. Мы влетели в зал ожидания. Я кинулся искать эксперта Марью Петровну, а Басанец стал распаковывать и расставлять картины. «А Марья Петровна пошла домой чай пить. Что она, дура, что ли,
целый день здесь сидеть? Сейчас ей позвоним, идите ждите».

Вдоль аккуратно расставленных картин ходили пассажиры, носильщики, буфетчицы, милиционер, несколько детей и другая вокзальная публика. Тут же возникла и живая дискуссия. «Это ваше?..» – брезгливо показывая на картины, строго спросил милиционер. «Мазня какая-то», – вынес приговор носильщик. «Да мой в первый класс ходит и то лучше может» – это буфетчица.

Страшная мысль, что в поезде остались все наши вещи, деньги и документы, появившись в мозгу, опустилась в область мочевого пузыря и завершила свое путешествие по организму, выделившись холодным и липким потом.

«Ну и чего? Вы эту мазню за границу везете? Лучше бы им нашего Шишкина показали или этого, как его, ну там еще Иван Грозный сына убил. Или который море рисовал», – топтала нас публика.

Эксперт Марья Петровна с барочной халой на голове появилась неожиданно. «Ну, что это вы здесь мне выставку устроили? Сворачивайте быстренько. Передвижники. Поезд из-за вас стоит. Несите все обратно».
Не глядя на картины, она поставила на бланк свою печать и вновь ушла пить чай.

…В Берлине мы жили в довоенном доме. Часть окон нашей квартиры выходила в двор-колодец. Хозяин квартиры, он же устроитель выставки, был русский. Жена его была немка. Жили они с детьми в другом
месте, а сюда Саша, так его звали, приходил со своим сыном только часа на два. Сын его играл на пианино, а Саша в это время на кухне тонкими ломтиками тайком от жены и от всего мира нарезал сало на подоконнике и
стоя, глядя в окно, его ел. Нет, не ел, он клал прозрачные срезы себе на язык и наслаждался их таянием. Сало он хранил в холодильнике на этой квартире. Это было очень интимно. Моцарт для сына, сало для его папы. Для обоих это была встреча с прекрасным.

На этой-то кухне 22 июня, отмечая 50-летие начала Великой Отечественной, мы с Басанцом сильно выпили и часов в 12 ночи, открыв окно во двор-колодец, стали петь «Катюшу», «Темную ночь» и «Подмосковные
вечера». Немецкие соседи, делающие нам замечания по малейшему поводу, в этот раз молчали.